Грехопадение 3 страница

— А знаете, что за размер у этой дырочки? Ну-ка посмотрим, какой у вас глазомер! Она маленькая. Думаю — это четвертый размер. Самый маленький дамский размер. Меньший — это уже детский. Давай-ка посмотрим, насколько тебе подойдет этот крошечный четвертый размер. Давай-ка посмотрим, не даст ли четвертый размер приятнейших, сладчайших ощущений, о каких ты и не мечтал? Ты любишь хорошую кожу и тонкие перчатки — ну же, вставь пальчик в эту маленькую перчатку. Только медленно, очень медленно. В первый раз это всегда надо делать медленно.

— Давайте все-таки прекратим.

— Ладно, если уж ты такой храбрец, что боишься даже взглянуть сюда, закрой глаза, подойди и вдохни. Это так просто: сделай шаг, нагнись и втяни в себя воздух. Топь. И она засасывает. Вдохни, Швед. Ведь ты знаешь, как пахнет перчатка. Пахнет, как салон только что обитого новенькой кожей автомобиля. И жизнь пахнет так же. Вдохни ее запах. Втяни в себя запах новенького обитого изнутри кожей лона.

Темные детские глаза. В них веселье и смех. Отвага. Безрассудство. Странные глаза. Рита. И все это только наполовину притворство. Чтобы разжечь. Привести в ярость. Возбудить. Она уже где-то за гранью. Дитя бунта. Разносчица несчастий. Мучить его, изничтожать его семью — это ее извращенный способ существования.

— Твоя физическая твердость восхитительна. Неужели нет ничего, что способно столкнуть тебя с мертвой точки? Вот уж не думала, что такие, как ты, не перевелись. Любой другой давно бы уже не выдержал напора эрекции. Ты динозавр. Ну иди же сюда, попробуй ее на вкус.

— Вы не женщина. Все, что вы вытворяете, делает вас не женщиной, а пародией на нее. И пародией омерзительной. — Он отстреливался словами, как солдат, атакуемый вражеским войском.

— А мужчина, который боится взглянуть, — не пародия? Разве смотреть — не естественнее? Что сказать о мужчине, который отводит глаза, потому что ему не осилить реальность и потому что естественное противоречит его представлению о мире? Он представляет себе мир. А ты попробуй его! Отвратителен? Эй, мужественный переросток-бойскаут, изведай скверны, — и, забавляясь над его отказом опустить взгляд хоть на дюйм, она звонко выкрикнула: — Вот, вот здесь!

Должно быть, она запустила пальцы во влагалище и ввела руку как могла глубже, потому что минуту спустя с торжеством показала ее всю, целиком. Пальцы были пропитаны запахом ее лона, и она поднесла их как можно ближе к его лицу. Запах готовой к оплодотворению плоти ударил ему в ноздри — от этого ему было не уклониться.

— Вот тебе ключ к разгадке. Хочешь знать, как это связано с происшедшим? Вот так.

В нем бушевало столько эмоций, сомнений, разнонаправленных импульсов, намерений и контрнамерений, что было уже невозможно определить, чья воля провела черту, переступить которую — табу. Мысли крутились в голове как бы на иностранном языке, но все-таки он понимал: существует черта, которую он ни за что не переступит. Нельзя было схватить ее и выкинуть в окно. Нельзя было схватить ее и бросить на пол. Нельзя было прикасаться к ней. Остатки сил необходимо сконцентрировать на том, чтобы так и застыть на расстоянии фра от спинки кровати. Не приближаться.

Продемонстрировав ему кисть руки, она стала плавными возбуждающе-мягкими круговыми движениями медленно подносить ее к своему лицу. Приблизив ко рту, принялась — один за другим — обсасывать пальцы.

— Знаешь, что это за вкус? Хочешь, скажу тебе? Это вкус твоей д-д-д-очки.

Развернувшись, он бросился вон из комнаты. И с грохотом захлопнул за собой дверь.

Все. Десять, двенадцать минут — и все кончено. Когда он дозвонился до ФБР и агенты приехали, ее уже не было. Как не было и портфеля, который он забыл в комнате. Причиной бегства стала не бессмысленная подлость и жестокость, даже не гнусность провокации, а что-то, чему он не мог уже подобрать правильного названия.

Столкнувшись с тем, что нельзя обозначить словами, он вел себя неправильно — от начала и до конца.

***

Проходит пять лет. Отец террористки из Римрока напрасно ждет нового появления Риты у себя в офисе. У него нет ее фотографии, нет отпечатков пальцев. Во время их коротких встреч она, эта пигалица, командовала парадом. А теперь исчезла. Вместе с агентом и тут же делающим наброски художником он создает для ФБР портрет Риты, а сам, в одиночку, целеустремленно просматривает кипы газет и еженедельников, так как ждет появления в них Ритиной фотографии. Она непременно должна появиться. Бомбы взрывают повсюду. В Боулдере, Колорадо, на воздух взлетают офисы Военной медкомиссии и Управления Службы по подготовке офицеров запаса при Колорадском университете. В Мичигане — несколько взрывов в самом университете и динамитные шашки, закинутые в полицейское управление и в помещение призывного пункта. В Висконсине бомба уничтожает склад боеприпасов национальной гвардии, а маленький самолетик, пролетев над заводом, производящим армейскую амуницию, сбрасывает на него две жестянки, начиненные порохом. Бомбы подкладывают в здания колледжей Висконсинского университета. В Чикаго бомба уничтожает памятник, поставленный в память о полицейских, погибших во время волнений в Хаймаркете. В Нью-Хейвене кто-то взрывает бомбу в доме судьи, ведущего процесс над девятнадцатью членами организации «Черные пантеры», обвиненными в планировании уничтожения ряда магазинов, полицейского управления и вокзала. Бомбы подкладывают в университетские корпуса Орегона, Миссури, Техаса. В супермаркете Питтсбурга, в ночном клубе Вашингтона, в зале судебного заседания Мэриленда — бомбы взрываются всюду. В Нью-Йорке целая серия взрывов: на пирсе, к которому причаливают суда «Юнайтед Фрутс Дайн», в Мидлендском морском банке, в здании Промышленного треста, в здании «Дженерал Моторс», в манхэттенской штаб-квартире «Мобил Нефть» в компании «Телефонная и электронная связь». Здание призывного пункта в центре Манхэттена взорвано. Здание уголовного суда взорвано. Три бутылки с «коктейлем Молотова» в здании школы на Манхэттене. Взрывы бомб в банковских сейфах восьми городов. Что-то из этого наверняка подложила она. Ее найдут. Эту Риту найдут, схватят на месте преступления и ее, и всю банду — и они укажут ему путь к Мерри.

Вечер за вечером он в пижаме сидит у себя на кухне и ждет, что за окном вот-вот мелькнет ее вымазанное сажей лицо. Он сидит на кухне один и ждет возвращения своего врага — Риты Коэн.

В Лас-Вегасе взорвали реактивный самолет ТВА. Другая бомба взорвалась на морском лайнере «Куин Элизабет». Бомба взорвана в Пентагоне — в женской уборной на четвертом этаже того крыла, где находится Управление военно-воздушными силами Пентагона! Неизвестный террорист оставил записку: «Сегодня мы атаковали Пентагон, главную ставку американского военного командования. Это наша реакция на положение, при котором США усиливают обстрелы вьетнамцев с моря и с воздуха, миноносцы и крейсеры блокируют гавани Демократической Республики Вьетнам, а Вашингтон разрабатывает планы дальнейшей эскалации военных действий». «Демократическая Республика Вьетнам» — если я еще раз услышу эти слова, Сеймур, клянусь, я сойду с ума. Их дочь сделала это! Мерри взорвала бомбу в Пентагоне.

«П-п-папа! — этот голос прорывается сквозь шум швейных машин и доносится к нему в офис. — П-п-папочка!»

Через два года после ее исчезновения бомбу взрывают в изящнейшем здании в греческом стиле, расположенном в одном из наиболее спокойных районов Гринич-виллиджа, — три взрыва и пожар превращают в руины кирпичный старинный четырехэтажный дом. Принадлежит он богатой нью-йоркской супружеской паре, проводящей каникулы на Карибах. После взрыва из дома с трудом выбираются две обожженные, израненные девушки. Одежда одной сгорела дотла, по описаниям ей лет шестнадцать-восемнадцать. Обеих пострадавших впускает к себе соседка. Дает им вещи, чтобы одеться, и спешит посмотреть, не нужна ли еще кому-нибудь помощь в разрушенном здании. Пока она отсутствует, девушки исчезают. Одна из них — двадцатипятилетняя дочка владельцев взорванного дома, член радикального крыла объединения «Студенты за демократическое общество» (СДО), именуемого «Тайфун». Другая остается неопознанной. Другая — Рита. Или нет, другая — Мерри. Они втянули ее и в это!

Целую ночь он ждет на кухне появления своей дочери и этой девицы Тайфунши. Теперь это безопасно — наблюдение за домом и фабрикой, прослушивание телефонов сняты уже больше года назад. Теперь здесь можно объявиться. Думая, чем накормить их, он размораживает пакет с супом. Вспоминает, как она начала увлекаться химией. Доун выращивала телок, и девочка решила стать ветеринаром. Кроме того, занятия химией смягчали ее заикание. Сосредоточившись на каком-нибудь опыте и сконцентрировавшись на тщательно выполняемой работе, она заикалась чуть меньше. Какой бы отец догадался, что это приведет к бомбам? Любой, а не только он проглядел бы эту опасность. Ее интерес к химии был абсолютно невинным. Все, чем она занималась, было невинным!

Тело молодого человека, найденного на другой день среди руин, принадлежало бывшему студенту Колумбийского университета, активному участнику бурных антивоенных демонстраций, создателю радикальной подрывной группы СДО — «Бешеных псов». Еще день спустя установлена личность второй бежавшей с места взрыва девушки. Радикалка-активистка, но не Мерри — двадцатишестилетняя дочь нью-йоркского адвоката. Еще страшнее новости о другом трупе, обнаруженном под развалинами дома в Гринич-виллидже, — торсе молодой женщины. Сразу же идентифицировать этот второй труп не удалось, и медицинский эксперт доктор Эллиот Гросс заявил, что «потребуется некоторое время, прежде чем нам удастся определить, кто это».

Ее отец, сидящий в одиночестве за кухонным столом, знает, кто это. Шестьдесят стержней динамита, тридцать разрывных капсул, начинка кустарных бомб в виде наполненных динамитом двенадцатидюймовых трубок — все это обнаружено всего в двадцати футах от этого изуродованного тела. Трубка, наполненная динамитом, убила доктора Хэмлина. А теперь она мастерила новую бомбу, в чем-то ошиблась, и нью-йоркский дом взлетел на воздух. Сначала убила Хэмлина, теперь вот — себя. Ей в самом деле удалось поразить этот полный сюрпризов город — и вот результат успеха. «Доктор Гросс подтвердил, что на теле имеются следы множественных ранений, вызванных начинявших бомбу гвоздями, что, по сообщению из полицейского источника, указывает на вероятие использования такой бомбы как орудия убийства конкретного человека, а не как просто взрывного устройства».

Назавтра новые сообщения о взрывах на Манхэттене. В 13 часов 40 минут в трех домах, расположенных на некотором расстоянии от центра, одновременно прогремело три взрыва. Значит, тот торс не ее! Мерри жива! Гвоздями разорвано в клочья не ее тело! «В результате поступившего по телефону предупреждения полиция прибыла в здание в 13.20 и успела до взрыва эвакуировать двадцать четыре человека из находившихся в здании людей — охранников и прочий обслуживающий персонал». Наверняка манхэттенская террористка и террористка из Римрока — одно и то же лицо. Если бы она догадалась предупредить по телефону о взрыве своей первой бомбы, никто не погиб бы и ее не разыскивали по обвинению в убийстве. Значит, по крайней мере, чему-то она научилась, значит, по крайней мере, она жива, и он не зря сидит ночь за ночью на кухне, дожидаясь, пока они с Ритой покажутся за окном.

Он читает, что говорят родители двух исчезнувших девушек, разыскиваемых в связи со взрывом четырехэтажного дома. Мать и отец одной из них обращаются к дочери с экрана телевизора и умоляют ее сообщить, сколько людей было в доме к моменту взрыва. «Если там больше никого не было, — говорит мать, — поиски можно прекратить, не доламывая уцелевшие стены. Я верю в тебя, — говорит мать пропавшей дочери, вместе с компанией друзей превратившей нью-йоркский дом в фабрику по изготовлению бомб, — и знаю, что ты не захочешь усугубить тяжесть этой трагедии. Пожалуйста, прошу тебя, позвони, пришли телеграмму или попроси кого-нибудь позвонить и передать сюда требуемую информацию. Нам нужно одно: знать, что ты в безопасности, и мы говорим тебе: мы тебя любим и очень хотим помочь».

Именно эти слова говорил со страниц газет и с экранов телевизоров отец исчезнувшей римрокской террористки. Mai любим тебя и хотим помочь. На вопрос, были ли у него «хорошие отношения» с дочерью, отец нью-йоркской девушки ответил столь же правдиво и горестно, как и отец террористки из Римрока, которому был в свое время задан такой же вопрос: «Нет. Мы, родители, вынуждены ответить „нет“. В последние годы не было». Судя по словам этого отца, его дочь боролась за то же, за что боролась и Мерри, обвинявшая за семейным столом родителей в эгоизме и буржуазном образе жизни и объявляя целью своей борьбы «изменение социальной системы и передачу власти в руки девяноста процентам населения, лишенного сейчас влияния на политическую и экономическую жизнь страны».

Отец второй разыскиваемой девушки был, по словам сотрудника полиции, «предельно закрыт» и ограничился заявлением: «Я не располагаю никакими сведениями о ее местопребывании». И отец римрокской террористки верит ему, лучше любого другого отца в Америке чувствует всю тяжесть горя, скрытого за бесстрастной формулировкой «я не располагаю никакими сведениями о ее местопребывании». Не случись с ним того же, он, вероятно, обманулся бы этой холодной маской. Но он понимает, что эти родители барахтаются так же беспомощно, как и он, денно и нощно барахтаются в попытках найти адекватное объяснение происшедшему.

Третье тело обнаружено в развалинах четырехэтажного дома, на этот раз тело мужчины. Потом, через неделю, в газетах печатают сообщение, сделанное, по словам журналиста, матерью второй пропавшей девушки, и это сообщение разом смывает его сочувствие к обоим родителям. Отвечая на очередной вопрос о дочери, мать отвечает: «Мы знаем, что она в безопасности».

Их дочь повинна в смерти троих, но они знают, что она в безопасности, а о его дочери, хоть ее отношение к убийству никем не доказано, она невинна, она просто жертва мерзких головорезов, подобных этим нью-йоркским богатеньким террористам, никто ничего не знает. У нее нет с ними ничего общего. Его дочь не участвовала в таких делах. И так же не подкладывала бомбу, взорвавшую Хэмлина, как не подкладывала бомбу в Пентагоне. После 1968 года тысячи бомб взрывались по всей Америке, и ни к одной из них его дочь не имела никакого отношения. Откуда он это знает? Потому что Доун знает. Доун уверена. Если бы их дочь действительно собиралась проделать это, она не ходила бы по всей школе, рассказывая, что Олд-Римроку будет чему подивиться. Для этого их дочь слишком умна. Если бы она замышляла что-то, то никому не сказала бы ни словечка.

Пять лет проходят в поисках объяснения, в реконструкции наималейших формировавших ее обстоятельств, влиявших на нее людей и событий, и ничто не подсказывает путей, которые привели ее к бомбе, пока вдруг он не вспоминает о буддийских монахах, о самосожжении буддийских монахов… Конечно, ей было тогда всего десять или одиннадцать, в последующие годы миллион разных вещей случился и с ней, и в доме, и в мире. Но тогда страх не проходил неделями, и она то ударялась в слезы, вспоминая увиденное на экране, то опять заговаривала об этом, то с криком просыпалась среди ночи, потому что увидела это во сне; все это время оно не отпускало ее, преследовало. И да, вспоминая ее сидящей там, в комнате, после ужина, с папой и мамой и краем глаза следящей за новостями, как и все в стране абсолютно не подготовленной к тому, что сейчас произойдет и вдруг увидевшей, как монах превратился в столб пламени, он проникается уверенностью, что здесь и зарыта первопричина того, что случится потом.

Это случилось в 1962-м или 1963-м, незадолго до убийства Кеннеди, до того, как война во Вьетнаме набрала обороты, и всем казалось, что Америка имеет минимальное касательство к этим далеким событиям. Монаху, сделавшему это, было за семьдесят. Бритая голова, одеяние цвета шафрана. Строго выпрямив спину и скрестив ноги, он спокойно сидел посреди пустой улицы какого-то южновьетнамского городка, а перед ним стояла толпа монахов, пришедших смотреть на происходящее как на совершение некоего религиозного ритуала. Вытащив пробку из большой пластмассовой канистры, монах облил себя наполнявшим ее керосином или бензином и обильно полил асфальт вокруг. А потом чиркнул спичкой и сразу же оказался в кольце яростно пляшущих языков пламени.

В цирке иногда выступают «пожиратели огня», дающие зрителям ощущение, что пламя вырывается у них изо рта. Но этот бритоголовый монах, сидевший на улице южновьетнамского городка, умудрялся создать иллюзию, будто не пламя охватываег и лижет его со всех сторон, а он сам выстреливает в разные стороны огненными языками, не только выплевывая их изо рта, но и продуцируя лицом, черепом, грудью, торсом, ногами. Оставаясь абсолютно неподвижным и никак не подтверждая внешне, что он действительно в огне, не двигая ни одним мускулом и уж, разумеется, не издавая ни звука, он в первое время воспринимался как циркач, совершающий хитрый трюк, и выглядел не как монах, который горит в огне, а как монах, без тени опасности для себя поджигающий окружающий воздух. Поза, в которой он застыл, не изменилась ни на йоту, и это была поза человека, пребывающего в каком-то далеком ином пространстве, отрешенного от себя, служащего потусторонним целям, чувствующего себя звеном связи с высшими сферами, недоступного для ощущений, связанных с тем, что сейчас происходило с ним на глазах у всего мира. Ни воплей, ни корч, а само воплощение спокойствия в самом центре пылающего костра — никаких признаков боли, подвластных фиксации снимающих его операторов, и прямое воздействие боли на Мерри и Шведа с Доун, в ужасе замерших перед экраном в своей гостиной. В их дом врывается огненное кольцо, застывший в неподвижности монах, чья плоть вдруг начинает течь ручьями, а потом медленно кренится и падает, врываются и другие монахи, бесстрастно сидящие вдоль поребрика тротуара, некоторые с сомкнутыми ладонями, традиционно символизирующими знак единения и покоя; сюда, прямо к ним на Аркадия-Хилл-роуд, врывается обгорелое черное тело, лежащее где-то там на пустой улице.

Вот что послужило причиной! Монах вошел в дом и остался в нем навсегда. Буддийский монах, не дрогнув прошедший через самосожжение, принявший его сознательно, но как бы и под наркозом. И телевидение, подробно показавшее человеческое жертвоприношение, сделало это. Если бы они смотрели другой канал, если бы телевизор был выключен или сломан, если бы их не было в этот день дома, Мерри не увидела бы того, что нельзя видеть, и не сделала бы то, что нельзя делать. Да, это единственное объяснение. «Эти спокойные л-л-люди, — повторяла она, пока Швед, посадив ее на колени, прижимал к себе длинноногую одиннадцатилетнюю девочку и тихо раскачивался вместе с ней — взад-вперед, взад-вперед. — Эти спокойные л-л-люди…» Сначала она была так напугана, что не могла даже плакать, а только все повторяла снова и снова эти три слова. И только позже, уже отправившись спать, вдруг с криком вскочила, пробежала по коридору к ним в спальню, попросилась — чего не делала с пяти лет — к ним в постель и наконец-то начала выплескивать все мучившие ее мысли. Они не потушили свет и, не перебивая, слушали, как она говорит и говорит, сидя между ними в кровати, говорит до тех пор, пока все пугающие и приводящие в ужас слова не исторгнуты из души. Потом она заснула. Был четвертый час ночи, свет продолжал гореть — она не позволила потушить лампы, — но все-таки она уже так выговорилась и выплакалась, что усталость взяла свое и сумела ее убаюкать. «Разве, чтобы заставить л-л-людей одуматься, надо сжигать себя на костре и превращаться в лужу? Что, все такие бесчувственные? Разве нет совести? Н-н-неужели ни у кого в эт-том м-мире нет совести?» Дойдя до слова «совесть», она каждый раз начинала плакать. Что можно было сказать ей? Как ответить на эти вопросы? Совесть есть, говорили они, у многих людей есть совесть, но надо признать, к сожалению, есть и те, кому чужда совесть. Тебе повезло, Мерри, в тебе отчетливо говорит чувство совести. То, что оно сформировалось уже в этом возрасте, достойно восхищения. Мы гордимся, что наша дочь совестлива, что ее так заботит благополучие всех людей, что она так сочувствует несчастьям…

Еще неделю она не могла спать одна в своей комнате. Швед тщательнейшим образом вычитывал газеты, чтобы иметь возможность объяснить ей поступок монаха. Он был связан с действиями южновьетнамского президента генерала Дьема, с коррупцией, с выборами, со сложными региональными и политическими конфликтами, в какой-то степени с природой самого буддизма… Но для нее это было, прежде всего, крайней мерой, на которую вынуждены идти хорошие люди, живущие в мире, где у подавляющего большинства населения нет ни капли совести.

Едва она как-то пришла в себя после самосожжения того старика-монаха на улочке одного из вьетнамских городов и смогла снова спать одна, без света, не просыпаясь с криком два-три раза за ночь, как все повторилось: новый буддийский монах превратил себя в огненный факел, а за ним другой, третий, четвертый… и когда это началось, Швед обнаружил, что ему не удается удерживать ее подальше от телевизора. Пропустив репортаж о самосожжении в вечерних новостях, она вставала пораньше и смотрела его перед школой. Им было не понятно, как остановить ее. Зачем она снова и снова смотрела все это, словно бы собиралась смотреть без конца? Ему хотелось, чтобы она успокоилась, но все-таки успокоилась не до такой степени. Пыталась ли она проникнуть в суть происходящего? Справиться со своим страхом перед этим зрелищем? Пыталась представить себе, каково это — решиться на такой поступок? Представляла себя на месте этих монахов? Не отрывала глаз, потому что боялась, или потому что испытывала возбуждение? Наибольшее беспокойство и страх вызывало предположение, что любопытство в ней уже одерживает верх над ужасом, и вскоре он тоже был втянут в бесконечные наблюдения, но не за самосожжением монахов во Вьетнаме, а за переменами, происходящими в его одиннадцатилетней дочке. Он всегда бесконечно гордился любознательностью, проявляемой ею с самого раннего возраста, но теперь его вряд ли радовало ее желание так подробно вникать в такие дела.

Разве не грех покончить жизнь самоубийством? Как могут все остальные просто стоять и смотреть? Почему не попробуют остановить его? Почему не попробуют загасить пламя? Стоят и разрешают снимать это для телевидения. Хотят, чтобы это показывали по телевизору. Где же их нравственность? И как быть с нравственностью телевизионщиков, снимающих все это на пленку?.. Над этим ли размышляла она? Нужны ли были ответы на эти вопросы для ее интеллектуального созревания? Неизвестно. Она сидела перед экраном молча, такая же неподвижная, как и объятый пламенем монах. И потом тоже не говорила ни слова. Даже если он пробовал расспрашивать, она никак не откликалась, просто сидела перед телевизором, со взглядом, сфокусированным не на мерцающем экране, а где-то внутри себя — там, где теоретически все сцепляется и находит себе объяснение, где все, чего она не понимала, вызывало некий геологический сдвиг, а запечатленное фиксировалось навеки.

Он не знал, как остановить ее, но пытался изыскивать отвлечения, которые заставят ее забыть о безумии, происходящем на другом конце земли и по причинам, никак не связанным с ее жизнью или с жизнью ее семьи. Брал ее с собой вечером поиграть в гольф, водил посмотреть на спортивные игры, взял ее вместе с Доун в короткую поездку на пуэрто-риканскую фабрику, а потом провел с ними неделю на побережье возле Понсе, и наконец она забыла. Но это было никак не связано со всеми его усилиями, причина заключалась в самих самосожжениях, а точнее, в том, что они прекратились. Пять, шесть, семь повторений — и все, конец. А чуть спустя Мерри стала опять прежней Мерри, занятой тем, что ее касалось, тем, что подходит по возрасту.

Когда этот южновьетнамский президент Дьем, против которого протестовали мученики-монахи, несколько месяцев спустя был убит (по мнению, высказанному в утренней программе Си-Би-Эс, убит сотрудниками ЦРУ, прежде способствовавшего его приходу к власти), Мерри вроде бы пропустила это известие, и Швед не довел его до ее сведения. К этому времени страна, называемая Вьетнам, как бы и не существовала для Мерри, да и прежде была для нее лишь каким-то невообразимо далеким местом, послужившим декорацией для чудовищного телевизионного спектакля, потрясшего ее излишне восприимчивую одиннадцатилетнюю душу.

Даже потом, на свой лад критикуя политику, она ни слова не говорила ни о мученичестве, ни о буддийских монахах. Казалось, трагедия, связанная с теми монахами в 1963 году, не имела ничего общего с бурным протестом, выплеснувшимся в 1968 году и обернувшимся ненавистью к империалистической политике капиталистической Америки по отношению к крестьянам, воюющим за свое национальное освобождение… и все же в своих дневных и ночных размышлениях ее отец упорно убеждал себя, что это объяснение — единственно возможное, и других сколько-нибудь сопоставимых по степени ужаса и шоковому воздействию впечатлений, способных превратить его дочь в террористку, у нее, безусловно, не было.

Проходит пять лет. Анжела Дэвис, негритянка, преподаватель философии, примерная ровесница Риты Коэн (родилась в Алабаме в 1944 году, за восемь лет до рождения террористки из Олд-Римрока), коммунистка, работающая в Калифорнийском университете и протестующая против войны, предстает в Сан-Франциско перед судом, инкриминирующим ей участие в похищении людей, убийстве и заговоре. Ее обвиняют в добывании оружия, использованного при вооруженной попытке освободить во время судебного заседания трех чернокожих, отбывающих срок в тюрьме Сан-Квентин. Утверждают, что револьвер, из которого был убит судья, куплен ею всего за несколько дней до кровавых событий. Два месяца она скрывается, оставаясь неуловимой для агентов ФБР, но наконец ее настигают в Нью-Йорке и препровождают назад в Калифорнию. По всему миру — от Франции и Алжира до СССР — ее сторонники кричат о сфабрикованности этого дела полицией. Везде, где ее провозят под охраной полиции, и белые и черные шеренгами стоят вдоль улиц, подставляя под объективы телевизионных камер плакаты и громко скандируя: «Свободу Анжеле! Долой политические преследования! Нет расизму! Нет войне!»

Ее прическа напоминает Шведу прическу Риты Коэн. Каждый раз, глядя на эту буйную шапку волос, он снова думает о том, как нужно было поступить в тот день в отеле. Нельзя было упускать ее, ни в коем случае!

Теперь он смотрит новости, чтобы следить за Анжелой Дэвис. Он читает о ней все, что можно найти. Он уверен: Анжела Дэвис — ниточка, следуя вдоль которой он сможет найти свою дочь. Он вспоминает, как однажды, когда Мерри жила еще дома, он как-то в субботу, во время одной из ее отлучек в Нью-Йорк, прошел к ней в комнату, открыл нижний ящик письменного стола и, устроившись тут же, прочел все бумаги, которые в нем обнаружил. Всю эту политическую писанину — памфлеты, листовки, размноженные на ксероксе брошюрки с сатирическими карикатурами. Среди прочего там был «Коммунистический манифест». Где она все это достала? Конечно же, не в Олд-Римроке. Кто снабжал ее этой литературой? Билл и Мелисса. И все это были не просто антивоенные воззвания, а пропаганда свержения капитализма и уничтожения правительства США, яростные призывы к насилию и революции. Ему было жутко читать эти аккуратно подчеркнутые ею, старательной ученицей, абзацы, но и прекратить это чтение он не мог… Теперь ему кажется, были там и писания Анжелы Дэвис. Проверить невозможно, так как ФБР конфисковало все бумаги. Рассортировали их как вещественные доказательства, разложили по конвертам, запечатали и вывезли из дома. Обсыпали все в ее комнате специальным порошком, стремясь обнаружить четкие отпечатки пальцев, годные для сравнения с теми, что уже хранятся в их криминальной картотеке. Затребовали все телефонные счета, чтобы узнать, куда звонила Мерри. Долго обыскивали ее комнату в поисках тайников. Сдирали ковровое покрытие, взламывали пол, отдирали стенные панели, снимали укрепленный под потолком плафон, перерыли все платья в шкафу, пытаясь найти что-то, спрятанное в рукавах. После взрыва полиция штата перекрыла движение на Аркадия-Хилл-роуд, поставила оцепление, и в течение шестнадцати часов двенадцать агентов ФБР прочесывали дом сверху донизу. Когда они добрались до кухни и принялись, разыскивая бумаги, потрошить пылесос, у Доун сделалась истерика. И все это потому, что Мерри читала Карла Маркса и Анжелу Дэвис! Да, теперь он ясно припоминает, как сам пытался, сидя около стола Мерри, читать Анжелу Дэвис, вникая в ее мысли, пытаясь представить себе их воздействие на его девочку. Читая этот опус, ты чувствовал себя глубоко под водой, с аквалангом, в шлеме с максимально приближенным к лицу окошечком, с дыхательной трубкой во рту, но без возможности двигаться, поворачиваться, нажать на специальное приспособление и выбраться на поверхность. Это было похоже на чтение тоненьких книжечек и картинок с подписями, рассказывающих о житии святых, которые старая миссис Дуайр часто совала ей, когда она приезжала в Элизабет. К счастью, девочка быстро переросла это чтение. Но в течение некоторого времени она, потеряв ручку, молила о помощи святого Антония, недостаточно подготовившись к контрольной — святого Иуду, а когда мать заставляла ее посвятить субботнее утро уборке захламленной за неделю комнаты — покровителя тружеников святого Иосифа. Однажды, когда ей было девять и какие-то ретрограды-фанатики, живущие на мысе Кейп-Мей, объявили, что во время пикника их детям в свете костра явилась Пресвятая Дева, и толпы люди устремились к их ферме и дежурили там днем и ночью, Мерри пришла в необыкновенное возбуждение, но поражалась не столько чудесному появлению Мадонны в Нью-Джерси, сколько тому, что некие дети были специально избраны свыше, чтобы увидеть это. «Как мне хотелось бы, чтобы это случилось со мной», — сказала она отцу и рассказала ему о другом явлении Богоматери: трем пастушатам в деревне Фатима, в Португалии, а он кивал и держал язык за зубами, хотя ее дед, услышав от внучки об этом явлении на Кейп-Мей, сказал: «А в следующий раз ее, наверное, увидят в мороженице», что Мерри не преминула повторить при визите в Элизабет. Услышав это, бабушка Дуайр обратилась с мольбой к святой Анне, прося помочь Мерри несмотря на все влияния остаться доброй католичкой, но года через два святые и молитвы напрочь исчезли из жизни Мерри, и она перестала носить чудодейственный медальон с изображением Пресвятой Девы, хотя и обещала бабушке Дуайр носить его постоянно, не снимая даже во время купания. Она переросла веру в святых и точно так же наверняка переросла бы коммунистические идеи — Мерри была способна перерастать что угодно. Еще несколько месяцев, может быть, даже недель, и она просто забыла бы о всей этой макулатуре из ее ящика. Нужно было одно: подождать. Если бы только она могла подождать! Но как раз суть проблемы в том, что Мерри нетерпелива. Всегда была нетерпелива. Возможно, эту нетерпеливость подстегнуло заикание. Но чем бы она ни увлекалась, увлечение длилось примерно год, а потом исчезало — моментально и бесследно. Еще год, и ей пришло бы время поступать в колледж. Но еще раньше у нее появились бы новые объекты ненависти и любви, она сконцентрировала бы внимание на чем-то новом, и все, все было бы иначе.

Дата добавления: 2015-06-27