Позитивная» интеграция 5 страница

Некоторые сомнения оставались. Один чиновник Наркомнаца ут­верждал, что языковое самоутверждение не вполне подходит «для на­циональностей молодых, отсталых и вкрапленных в море какой-ни­будь широко развитой культуры». А следовательно, «стремление во что бы то ни стало консервировать и развивать свой родной язык до бесконечности, лишь бы получилась стройная, геометрически-завер-шенная система народного образования на одном языке, - безжизнен­но и не считается со всей сложностью и многообразием социально-культурной организации современной эпохи» [44]. Другие считали, что так как смысл современной эпохи в первую очередь заключается в рационализации экономики, то этнические единицы должны уступить место научно выверенным экономическим образованиям, сформиро­ванным на базе природного, промышленного и коммерческого един­ства. Если военные округа могут игнорировать национальные грани­цы, то почему народно-хозяйственные структуры должны поступать иначе [45]?

Подобные аргументы были не просто отвергнуты. После 1922 года они стали идеологически некорректными. Ленинская страсть, сталин­ская бюрократия, традиция партийных постановлений и интересы быстро «плодящихся» этнических институтов слились в «нацио­нальный вопрос» с настолько очевидным ответом, что когда Х съезд партии формально подтвердил курс на политизацию национально­сти, никто не назвал это неизбежным злом (не говоря уже о буржуаз­ном национализме). Десятому съезду - и лично товарищу Сталину -удалось соединить ленинские темы национального угнетения и коло­ниального освобождения, отождествить национальную проблему с проблемой отсталости и свести все вопросы и все ответы к стройной оппозиции: «великоросс - не великоросс». Великороссы представляли передовую, ранее господствовавшую нацию и нередко грешили этни­ческим высокомерием и бестактностью в форме «великодержавного шовинизма». Все остальные являлись жертвами поощрявшихся цариз­мом отсталости и «некультурности», а потому испытывали особые трудности в деле реализации революционных завоеваний и иногда поддавались соблазну «местного национализма» [46]. В сталинской формулировке «суть национального вопроса вР.С.Ф.С.Р. состоит в том, чтобы уничтожить ту отсталость (хозяйственную, политическую, культурную) национальностей, которую они унаследовали от прошло­го, чтобы дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном от­ношениях» [47]. Для достижения этой цели партия должна была по­мочь им: «а) развить и укрепить у себя советскую государственность в формах, соответствующих национальному облику этих народов;

б) поставить у себя действующие на народном языке суд, админист­рацию, органы власти, составленные из людей местных, знающих быт и психологию местного населения; в) развить у себя прессу, школу, театр, клубное дело и вообще культурно-просветительные учрежде­ния на родном языке» [48].

Российской Федерации полагалось иметь столько более или менее автономных национальных государств, сколько в ней национальностей (не наций!). Кочевникам возвращались казачьи земли, а «нацио­нальным меньшинствам», вкрапленным в чужеродные этнические массивы, было гарантировано «свободное национальное развитие» (немыслимое без собственной территории) [49]. Причем для Сталина подобный триумф этничности был одновременно и движущей силой и неизбежным следствием прогресса. С одной стороны, «свободное национальное развитие» было обязательным условием победы над отсталостью. С другой стороны, «нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские эле­менты, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизи­рованы. Лет 40 тому назад Рига представляла собой немецкий город, но так как города растут за счет деревень, а деревня является храни­тельницей национальности, то теперь Рига - чисто латышский город. Лет 50 тому назад все города Венгрии имели немецкий характер, те­перь они мадьяризированы. То же самое будет с Белоруссией, в горо­дах которой все еще преобладают не-белорусы» [50]. По мере того как это будет происходить, партия будет все активнее заниматься нацио­нальным строительством, ибо «для коммунистической работы в го­роде нужно будет близко подойти к новому пролетарию-белорусу на его родном языке» [51].

Сколь бы «диалектичной» ни была логика официальной полити­ки, практическая ее реализация была достаточно последовательной и, к 1921 году, уже вполне устоялась. В каком-то смысле введение но­вой экономической политики равнялось «снижению» всех остальных областей государственной активности до уровня давно уже нэпмани-зованного национального вопроса. Нэп представлял собой времен­ное примирение с «отсталостью» в виде крестьян, торговцев, женщин и нерусских народностей. Существовали, среди прочего, специальные женотделы, еврейские секции и комитеты содействия народностям се­верных окраин. Отсталость постоянно множилась, и каждый пережи­ток требовал особого подхода, основанного на понимании «специфи­ческих особенностей» и готовности к доброжелательной снисходитель­ности. Конечной целью было упразднение всех видов отсталости (а следовательно, всех значимых различий), но достижение этой цели откладывалось на неопределенный срок. Попытки искусственно ус­корить темпы были так же «опасны» и «утопичны», как и поведение тех «весьма развитых и сознательных» товарищей из Средней Азии, которые наивно недоумевали: «Что же это такое, в самом деле, без конца плодить и плодить отдельные автономии?» [52]. На что партия отвечала туманно, но твердо: потому что это необходимо - необходи­мо для преодоления «экономической и культурной отсталости народов Средней Азии, различий их хозяйственного уклада, бытовых от­личий, которые являются особенно важными в жизни наций, не дос­тигших развития капитализма, различий языка» [53]. Пока продол­жался переходный период, национальное строительство было делом похвальным.

За одним исключением. Существовал один важный пережиток про­шлого, который не обладал независимой ценностью и который сле­довало терпеть без мягкости и использовать без удовольствия. Это был русский крестьянин. Нэповская «смычка» города с деревней по­ходила на временный союз диктатуры пролетариата с другими отста­лыми группами, но ее сущность определялась иначе. «Крестьянская стихия» была агрессивной, зловещей и заразной. Никто не исходил из того, что она диалектически отомрет в результате интенсивного раз­вития, потому что упрямо «сонный» русский крестьянин был не спо­собен к развитию как крестьянин (его отличие от других касалось не формы, а содержания). Отождествив национальность с уровнем раз­вития и разделив население страны на русских и нерусских, Х съезд признал и узаконил это различие. Русская национальность была раз­витой, господствующей, а значит лишенной содержания. Русская тер­ритория была не маркирована и по существу состояла из земель, не востребованных другими народностями («националами»). Возраже­ния со стороны А.И.Микояна, что все это выглядит слишком опрят­но, «что Азербейджан [sic] в некоторых отношениях выше русских провинций», и что армянская буржуазия не слабее других в деле рас­пространения империализма, были отвергнуты и Сталиным, и съез­дом [54].

«Последний бой Ленина» на национальном фронте никак не отра­зился на официальном курсе [55]. Раздраженный «велокорусским шо­винизмом» И.В.Сталина, Ф.Э.Дзержинского и Г.К.Орджоникидзе, больной вождь снова прописал старое лекарство. «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой "великой" нации... дол­жен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически» [56]. А это требовало все больше «уступчивости и мягкости» по отношению к «-'обиженным" националам», больше со­знательных (а значит, не шовинистических) пролетариев в аппарате, больше упора на широкое использование местных языков [57]. В ап­реле 1923 года XII съезд партии подтвердил и старую стратегию, и новые темпы (единственным делегатом, поставившим под сомнение ортодоксию национального строительства, был некий «рядовой рабочий, токарь по металлу», который робко упомянул марксовых б родных пролетариев, но был призван к порядку Г.Е.Зиновьевым [ Крайние мнения представляли Сталин, который утверждал, что ский шовинизм является главной опасностью («девять десятых i роса»), и Бухарин, который настаивал, что он является единствен, опасностью [59]. Решения вопросов национального представительства и этнотерриториальной федерации могли быть разными, но принцип ленинской национальной политики оставался неизменным. (Сталин­ский план «автономизации» призывал к усилению централизации «во всем основном», но признавал очевидным, что такие неосновные вещи. как язык и «культура», должны находиться в ведении «действитель­ной внутренней автономии республик» [60]). Даже шумное «грузинс­кое дело» не добавило ничего нового: «обиженные националы» жало­вались на бестактность, а «великодержавные шовинисты» указывали на господство грузинского языка и блестящие успехи преимуществен­ного выдвижения обиженных националов (согласно Орджоникидзе, на долю грузин, составлявших 25% населения республики, приходи­лось 43% депутатов тифлисского горсовета, 75% городского исполко­ма, 91%о президиума исполкома и 100%о республиканского Совнарко­ма и Центрального Комитета партии) [61]. Единственное теоретичес­кое новшество, прозвучавшее на съезде, не обсуждалось как таковое и оказалось недолговечным: защищаясь от ленинских эпистолярных обвинений, Сталин вернулся к старой позиции Микояна и попытался лишить русских монополии на империализм и переосмыслить «мест­ный национализм» как великодержавный шовинизм местного значе­ния. Грузины угнетали абхазцев и осетин, азербайджанцы обижали армян, узбеки игнорировали туркмен и т.д. Главным аргументом Ста­лина против выхода Грузии из Закавказской Федерации было обви­нение грузинского руководства в организации кампании по депорта­ции армян - для того, чтобы «превратить Тифлис в настоящую гру­зинскую столицу» [62]. Из этого следовало, что идея украинизации Киева и белорусификации Минска тоже не была бесспорной, но боль­шинство делегатов либо не поняли Сталина, либо предпочли его не услышать. Великодержавный шовинизм оставался русской прерога­тивой, местный национализм по-прежнему должен был быть антирус­ским, чтобы быть «опасностью» (не главной, но достаточно опасной для провинившихся), а национальные территории по праву принад­лежали тем национальностям, чьи имена носили.

Но что такое национальность? Накануне Февральской революции единственной формальной характеристикой всех подданных Россий­ской Империи было вероисповедание, причем как русская национальная идентичность, так и царская династическая легитимность были связаны с православием. Не все подданные царя и не все право­славные были русскими, но по негласному общему правилу все рус­ские должны были быть православными подданными православного царя. Неправославные могли служить российскому императору, но не располагали иммунитетом против спорадических попыток обра­щения их в православие и не обладали равными правами в случае сме­шанных браков. Некоторые неправославные официально именовались «инородцами», но этот термин, этимологически указывавший на ге­нетическое отличие, обычно употреблялся в смысле «нехристианский» или «примитивный». Последние два понятия отражали до- и после-петровские представления о природе чуждости и к началу двадцатого века часто оказывались взаимозаменяемыми. Новокрещенные общ­ности обыкновенно оставались слишком «отсталыми», чтобы считать­ся подлинно православными, а все официальные инородцы формаль­но подразделялись согласно вероисповеданию («магометанин», «ла­маист») или «образу жизни» («оседлые», «кочевые», «бродячие»). В связи с попытками растущей системы государственного образования охватить «восточных инородцев» [63] и контролировать (и русифици­ровать) самостоятельные образовательные учреждения нерусских на­родов империи, «родной язык» также стал политически значимой, хотя и не вполне этнической, категорией. В начале века в России существо­вали статистические национальности, националистические партии и «национальные вопросы», но не существовало официального взгляда на то, из чего складывается национальность.

Накануне Февральской революции (буквально за день до того, как Николай II отбыл в Могилев, а свободные по случаю локаута пути-ловские рабочие вышли на улицы Петрограда) президент Академии наук С.Ф.Ольденбург написал министру иностранных дел Н.Н.Пок­ровскому, что, «сознавая свой долг перед родиной», он и его коллеги решили просить об учреждении Комиссии по изучению племенного состава пограничных областей России. «Вопрос о необходимости вы­яснить с возможной точностью племенной состав областей, прилега­ющих к обеим сторонам границы России в тех ее частях, которые при­мыкают к государствам, нам враждебным, имеет в настоящее время исключительное значение, так как мировая война ведется в значитель­ной мере в связи с национальным вопросом. Выяснение основатель­ности притязаний той или другой национальности на ту или другую территорию, где она является преобладающей, будет особенно важно в момент приближения мирных переговоров, так как, если новые гра­ницы и будут проводиться в соответствии с определенными стратегическими и политическими соображениями, национальный фактор бу­дет все же играть по отношению к ним громадную роль», - писал Оль-денбург [64].

При Временном правительстве национальный вопрос переместил­ся вглубь материка, и новой Комиссии было поручено изучить насе­ление всей России, а не одних только пограничных областей. С при­ходом к власти большевиков «вся сущность политики... по националь­ному вопросу» свелась к совпадению «этнографических границ... с административными», а это означало, что большей части российской территории предстояло превратиться в пограничные области, а боль­шей части этнографов предстояло стать администраторами [65].

Времени на обсуждение терминологии не было. Инородцев и пра­вославных сменила недифференцированная коллекция народов, на­родностей, национальностей, наций и племен, причем никто толком не знал, насколько долговечными (а значит, территориально оправ­данными) были различные группы. Глава кавказского отделения Ко­миссии Н.Я.Марр, например, считал национальность слишком неус­тойчивым и сложным понятием, чтобы его можно было втиснуть «в рамки примитивного территориального разграничения», но изо всех сил старался добраться до «этнической первобытности» и «действи­тельного племенного состава» [66].

Самым распространенным «показателем племенного состава» был язык. Партийные идеологи провозглашали «образование на родном языке» стержнем своей национальной политики; наркомпросовские чиновники исходили из «лингвистического определения националь­ной культуры» [67]; а этнографы привычно считали язык наиболее надежным (хотя и не универсальным) индикатором этнической при­надлежности. Так, Е.Ф.Карский, автор «Этнографической карты Бе­лорусского племени», использовал «материнский язык» в качестве «исключительного признака» этнического разграничения и заключил, не без логической шероховатости, что белорусскоязычные литовцы должны считаться белорусами [68]. Из тех же лингвистических сооб­ражений среднеазиатские сарты были ликвидированы как народность, различные памирские группы стали таджиками, а термин «узбек» был радикально переосмыслен на предмет включения в него всех тюркоя-зычных жителей Самарканда, Ташкента и Бухары [69]. Однако одно­го языка явно не хватало, и в перепись 1926 года вошли две неравные категории «язык» и «национальность», из сопоставления которых сле­довало, что большое количество людей не говорило на своем «род­ном языке». Этнографы считали таких людей «денационализованны-ми» [70], а партийные функционеры и местные интеллигенты - не вполне легитимными; предполагалось, что русскоязычные украинцы и ук-раиноязычные молдаване должны будут выучить свой «материнский язык» независимо от того, говорили ли на нем их матери.

Что делало «денационализованного» национала националом? Чаще всего речь шла о различных сочетаниях «материальной культу­ры», «обычаев» и «традиций», вкупе именуемых «культурой». Так, в местах, где «русские» и «белорусские» диалекты сливаются друг с дру­гом, Карский различал людей по одежде и архитектуре жилищ [71]. Со своей стороны, Марр отнес ираноязычных осетин и талышей к се­верным кавказцам («яфетидам») на основании их «подлинной народ­ной религии», «народного быта» и «народно-психологической тяги к Кавказу» [72]. Иногда религия, понимаемая как культура, перевеши­вала язык и становилась решающим этническим индикатором, как в случае с кряшенами (татароязычными христианами, получившими свой собственный «отдел») и аджарцами (грузиноязычными мусуль­манами, получившими целую республику) [73]. Культуры, религии и языки могли быть усилены топографией (кавказские горцы и обита­тели долин) и хронологией (на Кавказе - в отличие от Сибири - оппо­зиция «коренной - некоренной» не обязательно совпадала с оппози­цией «передовой - отсталый» [74]). Физический («расовый», «сомати­ческий») тип не использовался в качестве независимого критерия, но иногда (особенно в Сибири) упоминался в качестве вспомогательно­го [75]. И наконец, ни один из этих признаков не работал в случае степных кочевников, чье «племенное чувство» и «национальное само­сознание» были настолько интенсивными, что применение «объектив­ных» индикаторов оказалось делом безнадежным. Языковые, куль­турные и религиозные различия между некоторыми группами каза­хов, киргизов и туркмен могли выглядеть незначительными, но их родовые генеалогии отличались такой стройностью и играли такую социальную роль, что у большинства этнографов не оставалось вы­бора [76].

Понятно, что границы новых этнических образований не всегда соответствовали предложениям ученых. Казахские власти требовали Ташкент, узбекские власти хотели автономии для Ошской области, а московский ЦК формировал одну комиссию за другой. «Впоследствии киргизы [казахи] отказались от претензий на Ташкент, но с тем боль­шей настоятельностью они требовали включения в состав Казахстана трех волостей Ташкентского уезда - Зенгитианской, Булатовской и Ниазбекской. Если бы это требование было полностью удовлетворе­но, то головные сооружения каналов Боз-су и Салара, питающих Таш­кент, оказались бы на территории киргизов в то время как нижние течения этих каналов проходили бы по территории узбеков, и в част­ности в Ташкенте. Киргизский вариант привел бы также к тому, что. Среднеазиатская железная дорога в 17 верстах южнее Ташкента - у станции Каунгинской (Кауфманской) - была бы перерезана киргизс­ким клином» [77].

Такого рода стратегические соображения, а также более привыч­ные политические и экономические приоритеты на разных админист­ративных уровнях не могли не отразиться на форме новых террито­риальных единиц, но нет никакого сомнения в том, что главным кри­терием была этничность. «Национальность» имела разные значения в разных регионах, но границы большинства регионов должны были. по возможности, быть «национальными» - и в самом деле, они были поразительно похожи на линии, прочерченные этнографами на кар­тах Комиссии по изучению племенного состава. Большевистское ру­ководство в Москве считало подобную этнизацию государства не ме­тодом разделения и властвования, а уступкой национальным претен­зиям и культурной отсталости, постоянно повторяя вслед за Лениным и Сталиным, что чем аккуратнее «национальное размежевание», тем прямее дорога к интернационализму.

Непосредственным результатом этой политики было появление эклектичной и быстро растущей коллекции этнических матрешек.Всенерусские народы были «националами», имевшими право на собствен­ные территориальные единицы, а все этнические группы, жившие на «чужих» территориях, были «национальными меньшинствами», имев­шими право на собственные территориальные единицы. К 1928 году республики могли включать в себя национальные округа, нацио­нальные районы, национальные советы, туземные советы, тузрики (туземные районные исполнительные комитеты), аульные советы, ро­довые советы, кочевые советы и лагеркомы [78]. Надежно огражден­ные границами, советские национальности принялись развивать и изобретать свои автономные культуры. Залогом успеха считалось как можно более широкое использование родного языка как «фактора социальной дисциплины», «социального объединителя наций» и «ос­новного условия успешного экономического и культурного развития» [79]. Будучи в одно и то же время главной причиной создания автоно­мии и основным средством превращения ее в «подлинно нацио­нальную», «родной язык» обозначал официальный язык данной рес­публики (почти всегда обозначенный в ее названии [80]), официаль­ный язык данного меньшинства и материнский язык отдельно взято­го гражданина. Быстрое размножение территориальных единиц пред­полагало, чтосо временем языки большинства граждан станут официальными, даже если это означало государственно поощряемое трехъязычие (в 1926 году в Абхазии было 43 армянских школы, 41 греческая, 27 русских, 2 эстонских и 2 немецких [81]). Иначе говоря, все 192 языка, выявленные в двадцатые годы, должны были рано или поздно стать официальными.

Чтобы стать официальным, язык должен был быть «модернизо­ван», а это предполагало создание или дальнейшую кодификацию литературного стандарта, основанного на «живом народном языке», графически воплощенного с помощью «рационального фонетическо­го алфавита» (все арабские и некоторые кириллические письменнос­ти были заменены на латинскую), и «очищенного от чужеземного бал­ласта» [82]. Чистка (политика радикального лингвистического пуриз­ма) была необходима, потому что если национальности по определе­нию различны по культуре, и если язык является «важнейшим призна­ком, отличающим одну национальность от другой», то языки долж­ны как можно больше отличаться друг от друга [83]. И вот местные интеллигенты, поощряемые центром (или, если таковых не имелось, столичные ученые, болеющие за «свои народы»), всерьез взялисьзапостроение лингвистических оград. Законодатели литературного уз­бекского и литературного татарского языков объявили войну «ара­бизмам и фарсизмам», кодификаторы украинского и белорусского стандарта боролись с «русизмами», а защитники безэлитных «малых народов» освобождали чукотский язык от английских заимствований [84]. Два первых тезиса (из пяти), принятых татарскими писателями и журналистами, выглядели следующим образом:

«I. Основной материал татарского литературного языка должен состоять из элементов родного языка. При наличности в татарском языке соответствующего слова, оно ни в коем случае не может быть заменено иностранным эквивалентом.

II. В случае отсутствия какого-нибудь понятия на татарском язы­ке, оно, по возможности, заменяется:

а) при помощи составления из существующих в нашем языке осно­ваний (корней) новых искусственных слов;

б) при помощи заимствования слова, передающего данное поня­тие, из числа древнетурецких, вышедшихиз употребления слов, или же из словаря других родственных татарам турецких племен, прожи­вающих на территории России, с условием, что они будут приняты и легко усвояемы» [85].

Должным образом кодифицированныеи, по возможности, изоли­рованные друг от друга (не в последнюю очередь при помощи слова­рей [86]), различные официальные языки могли использоваться для обслуживания «трудящихся националов». К 1928 году книги издава­лись на 66 языках (по сравнению с 40 в 1913 году), а газеты - на 47 (всего 205 нерусских наименований [87]). Сколько человек их читало. не имело принципиального значения: как и в других советских кампа­ниях, предложение должно было создать спрос (при необходимости насильно). Гораздо более смелым было требование, чтобы для всех официальных функций, включая народное образование, использовался родной язык (т.е. язык одноименной республики и языки местных об­щин) [88]. Это было необходимо, так как Ленин и Сталин считали, что это необходимо; так как это было единственным способом пре­одолеть национальное недоверие; так как «речевые реакции на род­ном языке протекают быстрее, чем на ином» [89]; так как социалисти­ческое содержание доступно националам только в национальной фор­ме; так как развитые нации состоят из трудящихся, чей родной язык равен официальному языку одноименной национальной единицы; и так как внедрение жестких литературных стандартов выявило боль­шое количество людей, которые говорили на неправильных языках или на родных языках неправильно [90]. К 1927 году 93,7% украинс­ких и 90,2% белорусских учеников начальных школ обучались на «род­ном» языке (то есть на языке, соответствовавшем названию их «наци­ональности») [91]. Средние и высшие школы отдавали, но никто не подвергал сомнению принцип полного совпадения этнической и язы­ковой идентичности. Теоретически еврейский школьник из местечка должен был обучаться на идиш, даже если его родители предпочита­ли украинский, а кубанский ребенок должен был идти в украинскую школу, если, по мнению ученых и администраторов, речь его родите­лей являлась диалектом украинского, а не русского языка (и не осо­бым кубанским языком, поскольку в таком случае понадобились бы особые грамматики, учебники, школы и территории) [92]. Как сказал один чиновник, «мы не можем принимать во внимание желания роди­телей. Мы должны учить ребенка на том языке, на котором он разго­варивает у себя дома» [93]. Во многих районах СССР эта задача была явно невыполнимой, но конечная цель (полная этнолингвистическая последовательность при социализме как ключ к полной этнолингвис­тической прозрачности при коммунизме) оставалась неизменной.

Выдвижение национальных языков сопровождалось выдвижени­ем их носителей. Согласно официальной политике «коренизации». руководство всеми этническими группами на всех уровнях - от союз­ных республик до родовых советов - должно было осуществляться представителями соответствующих национальностей. Это предпола­гало преимущественный набор «националов» в партийные, советские, судебные, профсоюзные и образовательные учреждения, а также пре­имущественную пролетаризацию сельского населения нерусских на­циональностей [94]. Конкретные цели оставались неясными. С одной стороны, процентная доля данной национальности на всех престиж­ных должностях должна была соответствовать процентной доле дан­ной национальности по отношению к общему населению, что на прак­тике относилось ко всем должностям, за исключением традиционных сельских (то есть как раз тех, которые, по мнению этнографов, и дела­ли большинство национальностей национальными) [95]. С другой сто­роны, не все территории были равны или равным образом самодоста­точны, с явным преобладанием «республиканской» идентичности над всеми остальными. Большинство кампаний по коренизации исходи­ли из того, что республиканские (нерусские) национальности по опре­делению являются коренными, так что если доля армянских должнос­тных лиц превышала долю армян в общем населении «их» республи­ки, никто не жаловался на нарушение ленинской национальной поли­тики (курды контролировали свои сельсоветы; их пропорциональное представительство на республиканском уровне не являлось очевид­ным приоритетом) [96]. Ни одна из союзных республик не могла со­перничать с Арменией, но большинство старалось изо всех сил (Гру­зия - особенно успешно). Национальность была ценностью; нацио­нальных единиц ценнее республики не существовало.

Хотя административная иерархия вступала в противоречие с прин­ципом национального равенства, идея формальной этнической табе­ли о рангах была чужда национальной политике 20-х годов. Сталин­ские различия между нацией и национальностью мало кого интересо­вали (меньше всех самого Сталина). Диктатура пролетариата состоя­ла из бесчисленных национальных групп (языков, культур, учрежде­ний), наделенных бесчисленными национальными, т.е. «неосновны­ми», правами (на развитие своих языков, культур, учреждений). На­циональное разнообразие и национальное своеобразие являлись не только парадоксальными предпосылками будущего единства, но и самостоятельной ценностью. Символическое изображение СССР на Сельскохозяйственной выставке 1923 года включало в себя, среди прочего, «голубые купола павильона среднеазиатских республик (Тур­кестана, Бухары, Хорезма), огромного павильона, построенного в стиле величественных старинных мечетей Самарканда. Рядом подни­маются белые минареты Азербайджана, цветная вышка Армении, пирамидальная, ярко-восточная постройка Киргизии, тяжкий, замк­нутый в решетку дом Татарии, дальше пестрая китайщина дальнего Востока, а за ней юрты и чумы Башкирии, Монгол-Бурятии, Калмыкии, Ойратии, Якутии, хакасов, остяков и самоедов, и все они замы­каются искусственно созданными горами и саклями Дагестана, Горс­кой республики и Чечни... Всюду и везде выставлены свои знамена, надписи на своем языке, карты своих пространств и границ, диаграм­мы своих богатств. Национальность, индивидуальность, своеобраз­ность везде и всюду ярко подчеркнута» [97].

Если СССР был коммунальной квартирой, то каждой националь­ной семье полагалась отдельная комната. «Но к этой общей "советс­кой квартире", - напоминал Варейкис, - мы пришли через свободное национальное самоопределение, ибо только благодаря этому, всякая, вчера угнетенная нация освобождается от недоверия, которое она впол­не законно питала к большим нациям» [98].

Понятно, что не всякое недоверие было законным. Отказ признать Москву «цитаделью международного революционного движения и ленинизма» [99] (а следовательно, единственным центром демократи­ческого централизма) являлся националистическим уклоном, в чем на личном опыте убедились, среди прочих, М.Х.Султан-Галиев и Шумс-кий. Этнические права лежали в сфере культурной «формы», а не по­литического и экономического «содержания», но в конечном счете всякая форма определялась содержанием, а определение границы между тем и другим было прерогативой партии. Однако само наличие такой границы считалось обязательным, хотя и временным, а доля формы оставалась значительной, хотя и «неосновной». Даже ругая Миколу Хвылевого за попытку «бежать от Москвы», Сталин подтвер­дил свою поддержку всемерного развития украинской культуры и повторил свое предсказание 1923 года, что «состав украинского про­летариата будет украинизироваться, так же как состав пролетариата, скажем, в Латвии и Венгрии, имевший одно время немецкий характер, стал потом латышизироваться и мадьяризироваться» [100].

Дата добавления: 2015-06-27