Прибытие в Америку 1 страница

1778 год.

Жила была девочка, и дядя ее продал, писал мистер Ибис совершенным каллиграфическим почерком.

Такова суть, остальное – детали.

Есть истории, которые, если мы откроем им свое сердце, ранят слишком глубоко. Смотрите: вот добрый человек, добрый по собственным меркам и по меркам своих друзей, он верен жене, он обожает и окружает заботой своих маленьких детей, он любит свою землю, он скрупулезно, по мере возможностей и сил делает свою работу. Так умело, так расторопно и добродушно он изничтожает евреев: он ценит музыку, которая играет на заднем плане, чтобы их утешить; советует евреям не забывать идентификационные номерки, когда они идут в душевые, – столько людей, говорит он им, забывают свои номерки и по выходе из душевой надевают чужую одежду. Это евреев успокаивает. Значит, и после душевых будет жизнь, убеждают они себя. Наш человек командует нарядом, который относит тела в печи; если он и испытывает угрызения совести, то лишь потому, что позволяет себе расчувствоваться, когда паразитов травят газом. Он понимает, что будь он по‑настоящему хорошим человеком, он только радовался бы, зная, что земля очищается от заразы.

Жила была девочка, и дядя ее продал. Казалось бы, так просто.

«Ни один человек не остров», – провозгласил Донн, но ошибся. Не будь мы острова, мы бы потерялись, утонули в чужом горе. Мы изолированы (будто каждый на своем острове) от чужих трагедий в силу своей островной природы и в силу повторяемости канвы и сути историй. Костяк их не меняется: человек родился, жил, а потом по той или иной причине умер. Вот и все. Подробности можете добавить из пережитого вами. История неоригинальная, как любая другая, уникальная, как любая жизнь. Жизни – что снежинки: складываются в орнамент, какой мы уже видели прежде. Они столь же похожи друг на друга, как горошины в стручке (вы когда‑нибудь видели горошины в стручке? Я хочу сказать, когда‑нибудь внимательно на них смотрели? Если присмотритесь, вам потом ни за что не спутать одну с Другой), и все равно уникальны.

Не видя личностей, мы видим лишь цифры: тысячи умерших, сотни тысяч умерших, «число жертв может достичь миллиона». Прибавьте к статистическим данным мысли и чувства отдельных личностей, и они обратятся в людей.

Впрочем, и это тоже ложь, ибо страдают столько людей, что сам размах чисел отупляет. Смотри, видишь раздутый живот ребенка, его скелетные ручки и мух, ползающих в уголках глаз? Лучше тебе станет, если ты узнаешь его имя, его возраст, его мечты, его страхи? Если увидишь его изнутри? А если тебе все же станет лучше, то разве мы не ущемим этим его сестру, что лежит подле него в обжигающей пыли, – искаженная и вздутая карикатура на человеческое дитя? Положим, мы станем сострадать им. Но что в них такого? Почему они важнее тысячи других детей, которых опалил тот же голод, тысячи прочих юных жизней, которые вскоре станут пищей для мириадов извивающихся мушиных детей?

Мы возводим стены вокруг этих мгновений страдания, чтобы они не смогли ранить нас, и остаемся на своих островах. А сами эти мгновения покрываются гладким, переливчатым слоем, чтобы потом соскользнуть, будто жемчужины, из наших душ, не причиняя настоящей боли.

Литература позволяет нам проникнуть в сознание других людей, кажущееся нам иными мирами, и поглядеть на мир их глазами. А потом – в книге – мы останавливаемся прежде, чем умереть, или мы умираем чужой смертью, а в мире за пределами романа переворачиваем страницу или закрываем книгу. Мы возвращаемся к своей жизни. Жизни, которая походит на все другие и ни на одну из них не похожа.

А истина, в сущности, проста: жила была девочка, и дядя ее продал.

Вот как говорили в тех местах, откуда девочка была родом: ни один мужчина не может быть уверен в отцовстве, а вот что до матери, э… в этом будьте уверены. Родословная и собственность считались по материнской линии, но власть оставалась в руках мужчин; и мужчина полностью владел детьми своей сестры.

В тех местах была война, небольшая война, всего лишь стычка мужчин из двух соперничающих селений. Почитай что ссора. Один поселок в той ссоре победил, другой проиграл.

Жизнь как товар, люди как имущество. Угон в рабство на протяжении многих веков был частью культуры тех мест. Рабовладельцы‑арабы разрушили последние великие королевства Восточной Африки, а государства Западной Африки уничтожили друг друга.

Не было ничего неприличного или необычного в том, что дядя продал близнецов, хотя близнецы считались магическими существами и дядя боялся их, настолько страшился, что ничего не сказал о том, как собирается их продать, дабы они не повредили его тень и не убили его. Им было двенадцать лет. Ее звали Вутуту, птица‑посланник, его звали Агасу – именем мертвого короля. Это были здоровые дети, и так как они были близнецы, девочка и мальчик, им многое рассказывали о богах, и поскольку они были близнецы, они слушали эти рассказы и запоминали сказанное.

Их дядя был мужчина дородный и ленивый. Будь у него больше скота, он, наверное, отдал бы несколько коров вместо детей, но этого не случилось. Он продал близнецов. Хватит о нем, более он в повествовании не появится. Мы последуем за близнецами.

Их и еще несколько других захваченных в плен или проданных в рабство повели строем за дюжину миль в маленький аванпост. Там их обменяли, и близнецов и еще тринадцать рабов купили шестеро с копьями и ножами, которые погнали их на запад к морю, а потом еще много миль по побережью. Теперь в общей сложности шли, связанные веревкой за шеи, пятнадцать рабов.

Вутуту спросила своего брата Агасу, что с ними станет.

– Не знаю, – ответил он.

Мальчик Агасу часто улыбался, зубы у него были белые и ровные, и он охотно открывал их в улыбке, а его счастливая усмешка делала счастливой Вутуту. Теперь он не улыбался. Ради сестры он старался держаться храбро, подняв голову и расправив плечи, так же гордо и угрожающе, так же комично, как щенок, вздыбивший шерсть на загривке.

Мужчина со щеками, испещренными шрамами, шедший в веренице позади Вутуту, сказал:

– Он продадут нас белым дьяволам, которые увезут нас в свой дом за большой водой.

– И что с нами там сделают? – потребовала ответа Вутуту. Мужчина молчал.

– Ну? – подстегнула его Вутуту. Агасу попытался мельком глянуть через плечо. Им не позволяли говорить или петь на ходу.

– Возможно, нас съедят, – сказал наконец мужчина. – Мне так говорили. Вот зачем им нужно столько рабов. Это потому, что они вечно голодны.

Вутуту заплакала.

– Не плачь, сестра, – сказал ей Агасу. – Нас не съедят. Я тебя защищу. Наши боги нас защитят.

Но Вутуту все плакала и плакала и шла с тяжелым сердцем, чувствуя боль, гнев и страх такие, какие способен испытывать только ребенок: острые и непреодолимые. Она не в силах была объяснить Агасу, что не боится быть съеденной белыми дьяволами. Она твердо знала, что выживет. Она плакала потому, что боялась, что они съедят ее брата, и не верила, будто сумеет его защитить.

Они вышли к фактории, и там их держали десять дней. На утро третьего дня их вывели из хижины, где они сидели в заточении (в последние дни тут стало совсем тесно, ибо отовсюду приходили мужчины, приводя с собой вереницы и стайки рабов). Их погнали в гавань, и Вутуту увидела корабль, который вскоре увезет их прочь.

Сперва она подумала, какой он большой, а потом – какой он маленький, им всем в него никак не поместиться. Корабль легко покачивался на волнах, неглубоко сидел в воде. Лодка с корабля сновала взад‑вперед, перевозя пленников на борт, где матросы заковывали их в кандалы и уводили в трюмы, у кое‑кого из матросов была кожа красная, как кирпич, или цвета выделанной шкуры, странные острые носы и бороды, делавшие их похожими на животных. Несколько матросов выглядели как люди из ее народа, как те, кто пригнал ее на побережье. Мужчин, женщин и детей разделили, загнали в отдельные загоны для рабов в трюме, А рабов на корабле было слишком много, так что дюжину мужчин приковали на верхней палубе под теми местами, где натягивала на ночь гамаки команда.

Вутуту отправили к детям, а не к женщинам, и ее не заковали, а только заперли в колодки. Агасу в цепях погнали к мужчинам, набитых в загон что селедки в бочке. В трюме воняло, хотя матросы и отскребли его после прошлого груза. Но вонь въелась в дерево, вонь страха и блевотины, вонь поноса и смерти, вонь горячки, безумия и ненависти. Вутуту сидела в трюме с другими детьми. По обе стороны от нее потели дети. Качка с силой бросила на нее маленького мальчика, и он извинился на языке, который Вутуту не узнала. Она попыталась улыбнуться ему в полутьме.

Корабль поднял паруса. Теперь он низко осел в воде.

Вутуту думала о краях, откуда приплыли белые люди (пусть никто из них и не был по‑настоящему белым: их лица обветрились на море и загорели на солнце, и кожа у них была темная). Неужели у них настолько мало еды, что им приходится посылать корабли в ее дальнюю землю, чтобы там купить себе людей на пропитание? Или ей предстоит стать лакомством, особым кушаньем для тех, кто съел так много всего, что только черная плоть в котлах способна наполнить их рот слюной?

На второй день плавания налетел шквал, он был не сильный, но палуба вздымалась и падала, и запах блевотины смешался с запахами мочи, жидкого кала и потного страха. Из отверстий для воздуха в потолке трюма дождь поливал их как из ведра.

Прошла неделя, и земля давно уже скрылась за горизонтом, тогда с рабов сняли оковы. Их предостерегли, что любое неповиновение, сопротивление или протест, – и их накажут так, что они и представить себе не в силах.

Утром узников накормили бобами и галетами и каждому дали по глотку сока лайма с уксусом, от которого сводило скулы, и рабы кашляли и плевались, а кое‑кто даже стонал и выл, когда черпаками раздавали лаймовый сок. Но выплюнуть они его не могли, если их ловили за этим, то били кулаками или секли кнутом.

Вечером была солонина. Вкус у нее был неприятный, и серую поверхность мяса покрывала радужная пленка. Так было в начале плавания. По мере того как шли дни, становилось все хуже.

Когда удавалось, Вутуту и Агасу сидели, тесно прижавшись друг к другу, говорили о матери, о доме и товарищах по детским играм. Иногда Вутуту пересказывала Агасу истории, которые слышала от матери, истории о Легбе, самом коварном среди богов, кто служил глазами и ушами Великого Маву, кто уносил творцу мира просьбы людей и доставлял его ответы.

Вечерами, чтобы скрасить монотонность плавания, матросы заставляли рабов петь песни и танцевать танцы их родной земли.

Вутуту посчастливилось, что ее загнали с детьми. Детей было слишком много, и внимания на них не обращали. Женщины были не так удачливы. На некоторых рабовладельческих кораблях рабынь многократно насиловала команда, считая это негласной привилегией плавания. Этот корабль был не из таких, что, однако, не исключало изнасилований.

Сотня мужчин, женщин и детей умерли в этом плавании, а тела их сбросили за борт; а некоторых узников бросали еще живыми, но зеленая прохлада океана охлаждала их предсмертный жар, и он тонули, ударяя по воде руками, захлебываясь, теряясь.

Сами того не зная, Вутуту и Агасу плыли на голландском корабле, но это вполне мог бы быть английский корабль или португальский, испанский или французский.

Черные матросы на корабле, с кожей более темной, чем у Вутуту, говорили пленникам, куда идти, что делать, когда танцевать. Однажды утром Вутуту поймала на себе пристальный взгляд одного из черных стражников. Когда она ела, этот человек подошел и стал смотреть на нее, не говоря ни слова.

– Зачем ты это делаешь? – спросила она. – Зачем ты служишь белым дьяволам?

Он усмехнулся, словно вопрос был самой смешной шуткой, какую он когда‑либо слышал. Потом наклонился так, что его губы почти коснулись ее уха, а дыхание было столь жарким, что ее едва не стошнило.

– Будь ты постарше, – сказал он ей, – я заставил бы тебя кричать от счастья, что вставил в тебя мой член. Может, сегодня я так и сделаю. Я видел, как хорошо ты танцуешь.

Она поглядела на него орехово‑карими глазами и решительно, даже с улыбкой произнесла:

– Если ты вставишь его в меня, я откушу его зубами, которые у меня внизу. Я колдунья, и зубы у меня там очень острые.

Ей понравилось, как изменилось его лицо. Не сказав ни слова, он ушел.

Слова сами вырвались у нее изо рта, но это были не ее слова: она их не думала, она их не произносила. Нет, поняла вдруг она, это были слова обманщика Легбы. Маву сотворил мир, а потом, благодаря хитрости Элегбы, потерял к нему интерес. Это Элегба, бог ловких проделок и вставших, как жезлы, членов, говорил ее устами, это он на мгновение вошел в нее, и той ночью перед сном она вознесла благодарность Элегбе.

Несколько рабов отказались есть. Их секли, пока они не клали еду в рот и не глотали, хотя сама порка была столь суровой, что двое мужчин от нее умерли. И все же никто больше не пытался уморить себя голодом, дабы обрести свободу. Мужчина и женщина попытались убить себя, спрыгнув за борт. Женщине удалось. Мужчину спасли и, привязав к мачте, секли большую часть дня, пока вся спина у него не превратилась в кровавое месиво, и его оставили привязанным, когда день сменился ночью. Ему не давали еды, а пить давали только его же мочу. На третий день он стал бредить, и голова у него вздулась и размякла будто старый арбуз. А когда он перестал бредить, его бросили за борт. А также на целых пять дней после попытки бегства рабов вновь заковали в кандалы и цепи.

Это было долгое путешествие, для рабов тяжкое, а для матросов неприятное, пусть они и очерствели сердцем в своем ремесле и перед самими собой делали вид, будто ничем не отличаются от фермеров, везущих на рынок кур и коров.

Пристали они в приятный, целительный день в Бриджтауне на Барбадосе, и рабов отвезли на берег в лодках, присланных из дока, и погнали на рыночную площадь, где посредством большого крика и ударов дубинками расставили в шеренги. Взвыл свисток, и рыночная площадь наполнилась людьми, тыкающими пальцами, краснолицыми мужчинами, которые кричали, осматривали, оценивали и ворчали.

Здесь Вутуту и Агасу разлучили. Это случилось так быстро: сжав Агасу челюсти, крупный мужчина принудил его открыть рот, кивнул, и двое других мужчин потащили Агасу прочь. Он не сопротивлялся. Он поглядел на Вутуту и крикнул ей: «Будь храброй». Она кивнула, и все у нее перед глазами стерлось и расплылось за пеленой слез, и она застонала. Вместе они были близнецы, магические, могущественные. По отдельности они были двое несчастных детей.

С тех пор она видела его лишь однажды, но живым – никогда.

Вот что случилось с Агасу. Сперва его отвезли ферму, где выращивали пряности и где его секли каждый день за то, что он делал и чего не делал, научили азам английского и за черноту кожи прозвали Чернильным Джеком. Когда он сбежал, за ним охотились с собаками и вернули и отрубили долотом палец на ноге, чтобы преподать урок, какого он никогда не забудет. Он уморил бы себя голодом, но когда он отказался есть, ему выбили передние зубы и насильно вливали в рот жидкую овсянку, оставив на выбор: проглотить или задохнуться.

Даже в те времена предпочитали рабов, рожденных в неволе, тем, кого привозили из Африки. Свободно рожденные пытались убежать или пытались умереть, и так и так их цена падала.

Когда Чернильному Джеку минуло шестнадцать, его и нескольких других рабов продали на сахарную плантацию на Сан‑Доминго. Этого крупного раба со сломанными зубами стали звать Гиацинтом. На плантации он повстречал старуху из своего селения – она была домашней рабыней, пока ее пальцы не стали слишком узловатыми и не распухли от артрита, – которая рассказала, что белые намеренно разделяют рабов из одного города, селения или региона, чтобы избежать бунта и восстания. Им не нравилось, когда рабы говорят друг с другом на родном языке.

Гиацинт выучил сотню французских слов, и ему преподали кое‑что из догматов католической церкви. Каждое утро он рубил тростник от рассвета и до темноты.

Он дал жизнь нескольким детям. В темные полуночные часы он с другими рабами ходил в лес, пусть это и было запрещено, танцевать калинду, петь хвалы Дамбалы‑Велдо, змеебогу в облике черной змеи. Он воспевал Элегбу, Огу, Шангу и Цака и многих других, всех богов, кого привезли с собой на остров рабы, привезли в мыслях и в глубине сердца.

Рабы на плантации Сан‑Доминго не часто протягивали больше десяти лет. Их свободное время – два часа в жаркий полдень и пять часов во тьме ночи (с одиннадцати до четырех) – было единственным, когда они могли выращивать пищу, которую им предстояло есть (ведь хозяева их не кормили, а просто давали небольшие клочки земли, которые приходилось возделывать и с них кормиться), а также это было время, когда они должны были спать и видеть сны. И все же они урывали часы, чтобы, собравшись, вместе танцевать, поклоняться богам и петь. Земля на Сан‑Доминго – плодородная, и боги Дагомеи, Конго и Нигера пустили здесь толстые корни и расцвели пышно и изобильно: они обещали свободу тем, кто поклоняется им ночью в рощах.

Гиацинту было двадцать пять лет от роду, когда в тыльную сторону ладони его укусил паук. Ранка нагноилась, и по коже расползся некроз, вскоре вся рука у него распухла и стала пурпурной, а от ладони шла вонь. Рука пульсировала и горела.

Ему дали выпить грубого рома, раскалили в пламени костра клинок мачете, пока тот не засветился красным и белым. Пилой ему отпили руку по самое плечо, а рану прижгли раскаленным клинком. Неделю Гиацинт пролежал в жару. А потом вернулся к работе.

Однорукий раб по имени Гиацинт принял участие в восстании рабов 1791 года.

Сам Элегба вошел в Гиацинта в роще, скакал на нем так, как белый скачет на лошади, и говорил через него. Гиацинт мало что помнил из тех речей, но те, кто слышали их, говорили, что он обещал избавление от рабства. Он же помнил только эрекцию, похожую на жезл и болезненную, и то, как воздевал обе руки – единственную, которая у него была, и ту, что он уже не имел, – к луне.

Зарезали свинью, и мужчины и женщины с плантации напились ее жаркой крови, принося клятвы, которые связали их в братство. Они клялись стать армией свободы, снова приносили присягу на верность богам всех земель, откуда их увезли как добычу.

– Если мы умрем в битве с белыми, – говорили они друг другу. – мы возродимся в Африке, в наших собственных домах, в наших собственных племенах.

Среди повстанцев был еще один Гиацинт, так что Агасу стали звать Однорукий Силач. Он сражался, он возносил молитвы и совершал жертвоприношения, он строил планы. Он видел, как убивают его друзей и любимых, и продолжал бороться.

Двенадцать лет они сражались в безумной, кровавой борьбе с плантаторами, с войсками, присланными из Франции на кораблях. Они сражались и продолжали сражаться и – невероятно, но правда – победили.

1 января 1804 года была провозглашена независимость Сан‑Доминго, которое мир вскоре узнает как республику Гаити. Однорукий Силач не дожил до этого дня. Он умер в августе 1802 года, пронзенный штыком французского солдата.

И точно в мгновение смерти Однорукого Силача (который был когда‑то Гиацинтом, а до того Чернильным Джеком, но в сердце своем всегда оставался Агасу), его сестра Вутуту, которую звали Мэри на ее первой плантации в Каролине и Дейзи, когда она стала домашней рабыней, и Сьюки, когда ее продали в семью Лавэр в Новом Орлеане, почувствовала, как меж ребер ей входит холодный штык, и начала неудержимо с подвываниями рыдать. Проснулись ее дочери‑близнецы и тоже запричитали. Кожа у этих новых ее детей была цвета кофе с молоком, они совсем не походили на тех детей, которых она рожала на плантации, сама еще будучи почти ребенком, – детей, которых она не видела с тех пор, как им исполнилось пятнадцать и десять лет. Средняя девочка была уже год как мертва, когда ее мать продали другим хозяевам.

Со времени, как ее высадили на берег, Сьюки много раз секли – однажды в раны втерли соль, а в другой раз ее секли так долго и сильно, что несколько дней она не могла сидеть или дать чему‑либо коснуться спины. В молодости ее несколько раз насиловали: черные мужчины, которым приказали делить с ней деревянный лежак, и белые мужчины. Ее заковывали в цепи. Но и тогда она не плакала. С тех пор как ее разлучили с братом, она плакала лишь однажды. Это было в Северной Каролине, когда она увидела, как еду для детей рабов и для собак выливают в одно и то же корыто, когда она увидела, как ее маленькие дети дерутся с собаками из‑за объедков. Она видела однажды, как это было – и видела такое раньше, каждый день на плантации и еще множество раз, пока ее не продали. Она видела это однажды, и это разбило ей сердце.

Какое‑то время она была очень красива. Потом годы страданий взяли свое, и она утратила красоту. Лицо ее избороздили морщины, и в карих глазах светилось слишком много боли.

Одиннадцатью годами раньше, когда ей было двадцать пять лет, ее правая рука внезапно усохла. Никто из белых не мог понять, в чем тут дело. Плоть словно стекла с костей, и теперь правая рука безжизненно висела, скорее рука скелета, обтянутая кожей и совершенно неподвижная. После этого она стала домашней рабыней.

Ее стряпня и способность управляться по дому приятно поразили семью Кастертон, владельцев плантации, но миссис Кастертон неприятно было видеть усохшую руку, и поэтому ее продали в семью Лавэр, на год приехавшую из Луизианы; мистер Лавэр был толстым и веселым человеком, которому нужна была кухарка и горничная и которого нисколько не отталкивала; усохшая рука рабыни Дейзи. Когда год спустя его семья вернулась в Луизиану, рабыня Сьюки отправилась с ними.

В Новом Орлеане к ней стали приходить женщины, да и, мужчины, чтобы купить проклятия, и любовные талисманы, и небольшие фетиши. Да, конечно, это были чернокожие, но белые тоже захаживали. Семья Лавэр закрывала на это глаза. Возможно, это прибавляло им престижа: ведь у них была рабыня, которую так боялись и уважали. И все же они отказывались дать ей свободу.

Однажды поздно ночью Сьюки пошла на болота в дельту и там танцевала калиду и бамболу. Подобно танцорам Сан‑Доминго и танцорам ее родины, вудуном у танцоров болот была черная змея; и все же боги родины и других африканских народов не входили в них так, как входили они в ее брата и его товарищей на Сан‑Доминго. Тем не менее она произносила их имена, вызывала их и просила милости.

Она слушала, как белые говорят о восстании на Сан‑Доминго (как его называли) и как оно обречено на поражение («Подумать только! Страна каннибалов!»), а потом подметила, что говорить о нем перестали вовсе.

Вскоре ей показалось, что белые делают вид, будто острова под названием «Сан‑Доминго» вообще не существовало на карте, а что до Гаити, то и слова такого никто никогда не произносил. Словно весь американский народ решил, будто усилием воли они могут заставить исчезнуть обширный остров в Карибском море, только о том пожелав.

Поколение детей Лавэр выросло под бдительным оком Сьюки. Самый младший, не способный ребенком произнести имя «Сьюки», стал звать ее Мама Зузу, и прозвище приклеилось. А теперь на дворе стоял 1821‑й, и Сьюки было за пятьдесят. Выглядела она намного старше.

Она знала тайн больше, чем старый Санитэ Дэдэ, который продавал леденцы перед Кабилдо, больше, чем Мари Салоппэ, которая называла себя королевой вуду: обе они были свободными цветными, а Мама Зузу была рабыней и умрет рабыней, так, во всяком случае, говорил ее хозяин.

Молодая женщина, которая пришла к ней, чтобы узнать, что сталось с ее мужем, назвала себя вдова Пари. Она была высокогрудой, молодой и гордой. В ней текла африканская кровь, и европейская кровь, и кровь индейцев. Кожа у нее была красноватой, а волосы – черными и блестящими. Черные глаза глядели надменно. Ее муж, Жак Пари, по всей вероятности, умер. Он был на три четверти белым, как тогда высчитывали такие вещи, и незаконнорожденным отпрыском некогда гордого рода. Он был из эмигрантов, которые бежали с Сан‑Доминго, и был таким же свободным, как и его замечательная молодая жена.

– Мой Жак. Он мертв? – спросила вдова Пари, куаферша, которая переходила из дома в дом, укладывая прически элегантных дам Нового Орлеана перед утомительными выходами в свет и балами.

Спросив совета костей, Мама Зузу покачала головой:

– Он с белой женщиной, где‑то на Севере. С белой женщиной с золотыми волосами. Он жив.

Магии в этом не было. Всем в Новом Орлеане было известно, с кем сбежал Жак Пари и какого цвета у нее были волосы.

Мама Зузу с удивлением поняла, что вдова Пари до сих пор не знает о том, что ее Жак каждую ночь вставляет свой квартеронский pipi розовокожей девушке в Колфэксе. Во всяком случае, в те ночи, когда он не настолько пьян, чтобы использовать свой прибор только на то, чтобы помочиться. А может, и знала. Возможно, для ее прихода была иная причина.

Вдова Пари приходила к старой рабыне раз или два в неделю. Месяц спустя она принесла старухе подарки: ленту для волос, печенье с тмином и черного петуха.

– Мама Зузу, – сказала молодая женщина. – Настало время тебе научить меня всему, что ты знаешь.

– Да, – согласилась Мама Зузу, которая поняла, откуда ветер дует. А кроме того, вдова Пари созналась, что родилась с перепонками между пальцами на ногах, иными словами, у нее тоже был близнец, вот только своего она убила во чреве матери. Что еще оставалось Маме Зузу?

Она научила девушку, что два мускатных ореха, носимые на шнурке на шее, пока не порвется шнурок, излечат шумы в сердце, а что никогда не летавший голубь, будучи распорот и положен на голову больному, стянет на себя жар. Она показала, как сшить «кошель желаний», маленькую кожаную сумочку, в которую кладут тринадцать монеток по пенни, девять семян хлопка и щетину черной свиньи, и как тереть мешочек, чтобы желания сбылись.

Вдова Пари научилась всему, что рассказывала ей Мама Зузу, А вот боги ее не интересовали. Нисколько не интересовали, Её влекла практическая магия. Она радовалась, узнав, что, если окунуть живую лягушку в мед, положить ее потом в муравейник, а, когда кости станут белые и чистые, внимательно присмотревшись, можно вытянуть плоскую косточку в форме сердца и еще одну с крючком: косточку с крючком надо нацепить на одежду того, чьей любви хочешь добиться, а косточку‑сердце хранить в безопасном месте. И тот, кого ты любишь, наверняка станет твоим. Вот только упаси тебя Бог потерять косточку‑сердце, ведь тогда возлюбленный обратится против тебя точно злой пес.

Она узнала, что порошок из сушеной змеи, подмешанный в пудру врага, нашлет на него слепоту, и что врага можно заставить утопиться, если взять что‑нибудь из нательного белья и, вывернув наизнанку, закопать под кирпичом в полночь.

Мама Зузу показала вдове Пари корень «чудо мира», большой и малый корни Джона Завоевателя, показала ей драконью кровь, валерьяну и пятипалую траву. Она научила, как заварить чай, от которого чахнут, как настоять воду «следуй за мной» и воду «красавица Шинго».

Это и многое другое показала вдове Пари Мама Зузу. Но старухе это принесло одно лишь разочарование. Она делала что могла, чтобы преподать вдове Пари скрытые истины, потаенное знание, рассказать ей о Папе Легба, о Маву, об Айдо‑Хведо, змее‑водуне и обо всех остальных, но вдова Пари (теперь я назову имя, какое ей дали при рождении и под которым она позднее прославилась, – Мари Лаво. Но это была не та великая Мари Лаво, о которой вы слышали, это была ее мать, со временем ставшая вдовой Глапьон), эту совсем не интересовали боги далеких земель. Если Сан‑Доминго стал благодатной почвой для африканских богов, то эта земля, с ее кукурузой и арбузами, ее лангустами и хлопком, была равнодушной и неплодородной.

– Она не хочет знать, – жаловалась Мама Зузу Клементине, своей конфидентке, которая брала белье в стирку во многих домах квартала, стирала занавески и покрывала. Щеку Клементины украшала гроздь ожогов, а один из ее детей обжегся до смерти, когда перевернулся медный котел.

– Так не учи ее, – говорит Клементина.

– Я ее учу, а она не видит, что ценно. Она видит только то, что может использовать. Я даю ей алмазы, а ей есть дело только до блестящих стекляшек. Я подношу ей лучший кларет, а она пьет речную воду. Я дарю ей мясо перепелки, а она желает есть только крыс.

– Тогда почему настаиваешь на своем? – спрашивает Клементина.

Мама Зузу пожимает плечами, от чего вздрагивает усохшая рука.

Она не может ответить. Она могла бы сказать только, что учит из благодарности, что жива, и она действительно благодарна: столь многие умирали у нее на глазах. Она могла бы сказать, что мечтает, что однажды рабы поднимутся, как они восстали (и были побеждены) в Ла‑Плас, но сердцем она знает, что без богов Африки, без милости Легбы и Маву, им никогда не одолеть белых тюремщиков, никогда не вернуться на родину.

Жизнь Мамы Зузу закончилась. Закончилась тогда, когда, проснувшись одной страшной ночью почти двадцать лет назад, она почувствовала меж ребер холодную сталь. А теперь она и не живет вовсе, а только ненавидит. Если спросите ее, что такое ненависть, она не сможет рассказать о двенадцатилетней девочке на вонючем корабле: это заросло шрамами в ее памяти – слишком много было порок и побоев, слишком много ночей в кандалах, слишком много расставаний, слишком много смертен. Но она могла бы рассказать вам о своем сыне и о том, как хозяева отрубили ему большой палец на руке, когда узнали, что он умеет читать и писать. Она могла бы рассказать вам о своей дочери, двенадцатилетней и уже на восьмом месяце беременной ребенком надсмотрщика, и как в красной земле выкопали яму, чтобы в нее поместился живот дочери, а потом секли ее, пока по спине не потекла кровь. И, несмотря на так тщательно вырытую яму, ее дочь все же лишилась и ребенка, и жизни утром в воскресенье, пока все белые были в церкви…

Дата добавления: 2015-06-27