Брет Истон Эллис американский психопат 20 страница

В ПОСТЕЛИ С КОРТНИ

Я в постели с Кортни. Луис в Атланте. Кортни поеживается, прижимается ко мне, расслабляется. Перекатившись на спину, я приземляюсь на что-то твердое и покрытое мехом. Пошарив под собой, обнаруживаю черного игрушечного кота с синими глазами из драгоценного камня, которого, мне кажется, я видел в F.A.O. Scwarz, когда ходил за покупками на Рождество. Не зная, что сказать, я выдаю, заикаясь: "Лампы Tiffany... снова входят в моду". Я едва различаю ее лицо в темноте, но слышу вздох, тягостный и тихий, звук открывающейся бутылочки с таблетками, она ворочается в постели. Бросив кота на пол, я встаю и иду в душ. Сегодня утром темой Шоу Патти Винтерс были Красавицы Подростки-Лесбиянки, которые оказались такими эротичными, что я был вынужден задержаться дома, - пропустил собрание и дважды вздрочил. Скучая, я побродил по Sotheby's. Вчера вечером ужинал с Жанетт в "Deck Chairs", она казалась усталой и мало ела. Мы взяли на двоих пиццу за девяносто долларов. Вытерев насухо полотенцем волосы, я надеваю халат Ralph Lauren, возвращаюсь в спальню, начинаю одеваться. Кортни курит сигарету, смотрит Поздней Ночью с Дэвидом Леттерманом, звук включен тихо.
- Ты мне позвонишь перед Днем Благодарения? - спрашивает она.
- Может быть. - Я застегиваю рубашку, размышляя, зачем я вообще сюда пришел.
- Что будешь делать? - тихим голосом спрашивает она.
Как нетрудно догадаться, я отвечаю коротко:
- Ужинаю в "River Cafe". Потом, возможно, "Au Bar".
- Хорошо, - бормочет она.
- А вы... с Луисом? - спрашиваю я.
- Мы должны были ужинать у Теда и Мауры, - вздыхает она. - Но я не думаю, что мы к ним еще пойдем.
- Почему? - накидываю я черный кашемировый жилет от Polo, думая "ах, как интересно".
- Ну, ты же знаешь, как Луис относится к японцам, - говорит она, ее глаза стекленеют.
Она не договаривает, и я раздраженно замечаю:
- Ну, логично. И что?
- В прошлое воскресенье Луис отказался играть в "вопросы и ответы" у Теда и Мауры, потому что у них был Акита. - Она затягивается сигаретой.
- Ну, и... - я медлю. - Что дальше?
- Мы поиграли у меня.
- Никогда не знал, что ты куришь, - говорю я.
Она улыбается печально, но туповато:
- Ты просто никогда не замечал.
- Ну ладно, я виноват, но несильно. - Я иду к зеркалу Marlian, висящему над столиком тикового дерева Sottsass, чтобы проверить, не перекошен ли узел на моем галстуке от Armani.
- Послушай, Патрик, - с усилием произносит она. - Мы можем поговорить?
- Ты великолепно выглядишь, - вздыхаю я, поворачивая голову, и посылая воздушный поцелуй. - Тут не о чем говорить. Ты выходишь замуж за Луиса. На следующей неделе.
- Правда, странно? - саркастически спрашивает она, но в ее голосе звучит надежда.
- Читай по губам, - говорю я, поворачиваясь обратно к зеркалу. - Ты великолепно выглядишь.
- Патрик?
- Да, Кортни?
- Если мы не увидимся до Дня Благодарения... - она смущенно останавливается, - хорошего тебе праздника.
Я секунду смотрю на нее перед тем, как спокойно ответить:
- И тебе.
Она поднимает игрушечного черного кота, гладит его по голове. Я выхожу из двери в холл, направляюсь в сторону кухни.
- Патрик? - тихо зовет она из спальни.
Я останавливаюсь, но не поворачиваюсь.
- Да?
- Да нет, ничего.

"SMITH & WOLLENSKY"

Я с Крейгом Макдермоттом в "Harry's" на Ганновер. Он курит сигару, пьет "Столичную" с мартини, спрашивает меня, как носят накладные карманы. Я пью то же самое и отвечаю ему. Мы ждем Харольда Карниса, только во вторник вернувшегося из Лондона, а он опаздывает на полчаса. Я нервничаю от нетерпения, а когда говорю Макдермотту, что надо было пригласить Тода или по крайней мере Хэмлина, у которых наверняка есть кокаин, он, пожав плечами, замечает, что, вероятно, мы сможет найти Карниса в "Delmonico's". Но в "Delmonico's" мы Карниса не находим и к восьми часам отправляемся в "Smith & Wollensky", где один из нас заказал столик. Макдермотт в шестипуговичном двубортном шерстяном костюме от Cerruti 1881, клетчатой хлопчатобумажной рубашке от Louis, Boston и шелковом галстуке от Dunhill. На мне шестипуговичный двубортный шерстяной костюм от Ermenegildo Zegna, полосатая хлопчатобумажная рубашка от Luciano Barbera, шелковый галстук от Armani, замшевые туфли от Ralph Lauren, носки от E.G.Smith. Темой утреннего Шоу Патти Винтерс были Мужчины, Изнасилованные Женщинами. Закинувшись валиумом, я сижу за столиком, пью красное вино и равнодушно думаю о том, что мой двоюродный брат, который учится в вашингтонском колледже Сен-Албан, недавно изнасиловал девушку, откусив ей мочки ушей. Я испытываю нездоровое удовольствие от того, что не заказал жареный картофель, и вспоминаю, как мы вдвоем с двоюродным братом вместе катались верхом, играли в теннис, - все это вертится в моем воспаленном мозгу, но Макдермотт прогоняет эти мысли: когда приносят еду, он замечает, что я не заказал жареный картофель.
- Ты что? В "Smith & Wollensky" просто нельзя не заказать жареный картофель, - нудит он.
Избегая его взгляда, я дотрагиваюсь до сигары, лежащей в кармане моего пиджака.
- Господи, Бэйтмен, ты просто спятил. Слишком долго работаешь в Pierce & Pierce, - бормочет он. - Ну как это - без жареного, блядь, картофеля.
Я молчу. Как я могу сказать Макдермотту, что сейчас в моей жизни настал бессвязный период, и что я замечаю, что стены выкрашены ярким, почти болезненным белым, а в флуоресцентном свете они, кажется, пульсируют и отсвечивают. Откуда-то Фрэнк Синатра поет "Witchcraft". Я смотрю на стены, слушаю слова, неожиданно чувствуя жажду, но наш официант принимает заказ у громадного стола, за которым сидят исключительно японские бизнесмены, а за столиком позади них сидит то ли Джордж Маккоуэн, то ли Тейлор Пристон, он одет в что-то от Polo, он подозрительно глядит на меня, Макдермотт с идиотским выражением на лице по-прежнему пялится на мой стейк, один из японских бизнесменов держит счеты, другой пытается произнести слово "терияки", третий шевелит губами, потом подпевает песне, все за столиком смеются, он издает странные, но довольно знакомые звуки, строго покачивает головой, размахивает палочками, подражая Синатре. Его рот открыт, и из него вырываются искаженные слова песни: "that sry comehitle stale... that clazy witchclaft..."

ТЕЛЕВИЗИОННОЕ

Я одеваюсь, чтобы пойти с Жанетт на новый британский мюзикл, который начал идти на Бродвее на прошлой неделе, а потом мы идем в новый ресторан Малькольма Форбса в верхнем Ист Сайде, я смотрю утреннее Шоу Патти Винтерс, разделенное на две части. В первой части показывают ведущего певца рок группы Guns n'Roses Акселя Роуза, интервью с которым цитирует Патти: "Когда у меня стресс, я прихожу в ярость и направляю эту ярость на себя. Я резал себя бритвенными лезвиями, а потом понял, что иметь шрам - это еще хуже, чем не иметь стерео... Так что я лучше выброшу стерео, чем въеду кому-нибудь по роже. Иногда, когда я бешусь, расстраиваюсь или волнуюсь, я сажусь и играю на пианино". Часть вторая состоит из того, что Патти читает письма Теда Банди, совершившего массовое убийство, которые он написал своей невесте во время одного из многочисленных судов. "Дорогая Керол, - читает она, пока обрюзгшее лицо Банди появляется на экране (всего за несколько недель до казни), - пожалуйста, не садись в зале суда в одном ряду с Джанет. Когда я смотрю на тебя, она пожирает меня своими сумасшедшими глазами, словно безумная морская чайка, приглядывающаяся к моллюску... Я уже чувствую, как она поливает меня горячим соусом..."
Я жду, чтобы что-то произошло. Я сижу в своей спальне около часу. Ничего не происходит. Я встаю, вынюхиваю кокаин (совсем чуть-чуть) оставшийся в моем шкафу после субботы в "М.К." или "Au Bar", захожу в "Orso", чтобы выпить перед тем, как встретиться с Жанетт, которой я позвонил раньше, обронив, что у меня есть два билета на такой-то мюзикл и она не ответила ничего, кроме "Я пойду", а я сказал ей ждать меня перед входом в театр без десяти восемь, и она повесила трубку. Сидя в одиночестве в баре "Orso", я говорю себе, что позвоню по одному из номеров, мелькающих внизу экрана, но потом понимаю, что сказать мне нечего, и в памяти остаются лишь восемь слов, прочтенных Патти: " Я ощущаю, как она поливает меня горячим соусом ".
Почему-то эти слова вспоминаются мне, когда после мюзикла мы сидим с Жанетт в "Progress", уже поздно, ресторан переполнен. Мы заказывает нечто под названием орлиное карпаччио, макрель на гриле, салат эндивий с козьим сыром и миндальными орехами в шоколаде, какой-то странный гаспаччо с сырым цыпленком, пиво. В данный момент на моей тарелке нет ничего съедобного, на вкус все пластмассовое. Жанетт одета в шерстяной жакет, шелковую с шифоном шаль с одним рукавом, шерстяные брюки-токсидо, все от Armani, на ней старинные серьги из золота с бриллиантами, чулки от Givenchy, шелковые туфли без каблуков. Она все время вздыхает и грозится закурить сигарету, несмотря на то, что мы сидим в секции для некурящих. Поведение Жанетт очень беспокоит меня, вызывая мрачные мысли. Она пьет коктейли с шампанским и уже выпила их достаточно, и, когда она заказывает шестой стакан, я намекаю - мол, не хватит ли ей уже. Взглянув на меня, она заявляет:
- Мне холодно и хочется пить, и я, блядь, буду заказывать, что хочу.
- Так закажи ты, бога ради, минералку Evian или San Pellegrino, - говорю я.

СЕНДСТОУН

Мы сидим с матерью в ее личной комнате в Сендстоуне, где она теперь живет. На ней темные очки, она накачана успокоительными и все время трогает свои волосы, а я постоянно смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу получить на Рождество. Меня не удивляет то, как много усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее. На мне двупуговичный костюм с V-образными лацканами (шерсть с габардином) от Gian Marco Venturi, кожаные ботинки на шнурках от Армани, галстук от Polo, носки я не уверен от кого. Сейчас примерно середина апреля.
- Ничего, - проникновенно улыбаясь, отвечаю я.
Пауза. Я нарушаю молчание вопросом:
- А ты что хочешь?
Она долго молчит, а я снова смотрю на свои руки, под ногтем большого пальца засохшая кровь, - вероятно, девушки по имени Суки, под ногтем большого пальца. Мать устало облизывает губы и говорит:
- Я не знаю. Я просто хочу, чтобы было хорошее Рождество.
Я молчу. Последний час я рассматривал свои волосы в зеркале, которое висит в комнате матери (по моему настоянию).
- У тебя несчастный вид, - внезапно произносит она.
- Это не так, - отвечаю я, коротко вздохнув.
- У тебя несчастный вид, - повторяет она, на этот раз тише. Она вновь касается ослепительно белых волос.
- Ну, у тебя тоже, - медленно говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.
Она ничего не говорит. Я сижу в кресле у окна, сквозь решетки темнеет лужайка, перед солнцем проходят облака, скоро лужайка снова зазеленеет. Мать сидит на своей кровати в ночной рубашке из Bergdorf's и шлепанцах от Norma Kamali, которые я ей подарил на прошлое Рождество.
- Как прошел вечер? - спрашивает она.
- Нормально, - отвечаю я и задумываюсь.
- Сколько человек было?
- Сорок. Или пятьсот, - пожимаю я плечами. - Не знаю.
Она вновь облизывает губы, снова касается своих волос.
- Когда ты ушел?
- Не помню, - отвечаю я после долгого времени.
- В час? В два? - спрашивает она.
- Кажется, в час, - говорю я, едва не перебивая ее.
- А-а. - Она снова замолкает, поправляет темные очки, черные Ray-Ban, которые я купил ей в Bloomingdale's за двести долларов.
- Там было так себе, - бессмысленно глядя на нее, говорю я.
- Почему? - с любопытством интересуется она.
- Просто было так себе, - говорю я, вновь глядя на свою руку, на пятнышки крови под ногтем большого пальца, на фотографию отца в молодости, стоящую на ночном столике матери, рядом с детской фотографией нас с Шоном, мы оба в смокингах, и никто не улыбается. Отец на фотографии в шестипуговичном двубортном черном спортивном пиджаке, белой с широким воротничком хлопчатобумажной рубашке, в галстуке, туфлях, а в кармане - платочек; все от Brooks Brothers. Он стоит в поместье его отца в Коннектикуте рядом с одним из деревьев, выстриженном под животное, и что-то неладное у него с глазами. Это было давным-давно.

ЛУЧШИЙ ГОРОД ДЛЯ БИЗНЕСА

Дождливым утром во вторник, после тренировки в Xclusive, я заезжаю в квартиру Пола Оуэна в верхнем Вест Сайде. С тех пор, как я провел там ночь с двумя эскорт-девушками, прошел сто шестьдесят один день. Ни одного слова об обнаруженных телах не было ни в четырех городских газетах, ни в местных новостях; нет даже намека на слухи. Я дошел до того, что стал спрашивать людей - девушек на свиданиях, деловых знакомых за ужином, коллег в коридорах Pierce & Pierce, - не слышал ли кто-нибудь о двух изуродованных проститутках, найденных в квартире Пола Оуэна. Но как в некоторых кинофильмах, никто ничего не слышал и не имеет понятия, о чем я веду речь. Их волнует другое: возмутительное количество слабительного и "спида"⁵⁷, которыми теперь разбодяживают кокаин в Манхэттене, Азия в 90-х, полная невозможность заказать столик на восемь часов в "PR" - новом ресторан Тони Макмануса на Либерти Айленд, крэк. Так что я предполагаю, что тела, на самом деле, не были найдены. К тому же Кимбел тоже отправился в Лондон.
Когда я выхожу из такси, здание кажется мне иным, хотя я и не могу понять, почему. У меня по-прежнему есть ключи, украденные у Оуэна в ту ночь, когда я убил его, я вынимаю их, чтобы открыть дверь в подъезд, но они не не подходят. Вместо этого дверь открывает швейцар в форме, которого полгода назад не было, и извиняется, что замешкался. Я в замешательстве стою под дождем, потом он просит меня войти, радостно спрашивая с явным ирландским акцентом: "Ну, вы заходите или нет, вы ведь промокнете". С зонтом подмышкой я прохожу в подъезд, запихивая в карман хирургическую маску, взятую с собой от запаха. В руке у меня плейер, и я раздумываю, что мне сказать, как это сформулировать.
- Итак, чем я могу быть вам полезен, сэр? - спрашивает он.
Я не нахожу слов, - долгая, неловкая пауза, - перед тем как просто вымолвить:
- Четырнадцатый этаж, А.
Он пристально оглядывает меня, прежде чем посмотреть в свою книгу, потом, просияв, что-то отмечает.
- Ах, да, разумеется. Миссис Вулф уже наверху.
- Миссис... Вулф? - слабо улыбаюсь я.
- Да. Она агент по недвижимости, - говорит он, глядя на меня. - У вас ведь назначена встреча?
Лифтер (тоже новый) смотрит в пол, пока мы поднимаемся. Я пытаюсь вспомнить, как я шел сюда той ночью неделю назад, но понимаю, что не возвращался в квартиру после убийства девушек. Сколько стоит квартира Оуэна? - этот вопрос не перестает всплывать в моем мозгу до тех пор, пока не остается там, пульсируя. Утреннее Шоу Патти Винтерс было про людей с удаленной половиной мозга. Грудь моя словно набита льдом.
Двери лифта открываются. Я осторожно выхожу, когда они закрываются - оглядываюсь, потом иду по коридору к квартире Оуэна. Слышны голоса изнутри. Прислонившись к стене, я вздыхаю, ключи у меня в руке, я уже понимаю, что замок сменили. Пока я раздумываю, что мне делать, дрожа, глядя на свои черные туфли от A.Testoni, дверь квартиры открывается, и меня внезапно охватывает жалость к самому себе. Выходит женщина-маклер средних лет, улыбается, заглядывает в книжечку:
- Это вы у меня на одиннадцать?
- Нет, - отвечаю я.
Она говорит: "Прошу прощения" - и идет дальше по коридору, один раз, обернувшись, смотрит на меня со странным выражением лица, и исчезает за углом. Посреди стоит пара и что-то обсуждает - им лет под тридцать. На ней шерстяной жакет, шелковая блузка, шерстяные с фланелью брюки от Armani, серьги из позолоченного серебра, перчатки, в руках бутылка Evian. Он в твидовом спортивном пиджаке, кашемировом жилете, хлопчатобумажной рубашке, галстуке от Paul Stuart, через руку перекинут хлопчатобумажный плащ от Agnes B. Новые жалюзи, обшивка из воловьей кожи исчезла; но мебель, стенная живопись, стеклянный журнальный столик, стулья Thonet, черный кожаный диван - все как раньше. Телевизор с большим экраном передвинут в гостиную и включен, звук тихий, идет реклама, в которой пятна сходят с рубашки и говорят в камеру, но я хорошо помню, что я сделал с грудью Кристи, с головой одной из девушек, у которой отсутствовал нос и оба уха были отъедены, как сквозь содранное мясо на щеках и челюстях виднелись зубы, помню поток крови, заливший квартиру, вонь мертвечины, свое собственное смущение, в которое я погрузился...
- Могу я чем-нибудь быть вам полезна? - прерывает мои мысли агент по недвижимости. Должно быть, это миссис Вулф. У нее очень тонкое лицо с резкими чертами, нос крупный, утомительно-реальный ярко накрашенный рот, светло-голубые глаза. На ней шерстяной жакет, блузка из мытого шелка, туфли, серьги, браслет, от кого все это? Я не знаю. Может, ей и нет сорока.
Я все еще стою, прислонившись к стене, смотрю на пару, которая переходит обратно в спальню, оставляя главную комнату пустой. Я только что заметил букеты в стеклянных вазах, десятки букетов, они заполонили квартиру, их запах чувствуется и в коридоре. Миссис Вулф поворачивает голову туда, куда направлен мой взгляд, потом вновь смотрит на меня
- Я ищу... Разве Пол Оуэн не живет здесь?
Долгая пауза перед ответом:
- Нет, не живет.
Еще одна долгая пауза.
- А вы... уверены? - спрашиваю я перед тем, как ничтожно добавить. - Я не... понимаю.
Она осознает нечто, заставляющее напрячься мускулы на ее лице. Глаза суживаются, но не закрываются. Заметив хирургическую маску, которую я сжимаю в потной руке, она тяжело, порывисто дышит, не желая отводить глаз. Мне определенно все это не нравится. По телевизору, в рекламе муж поднимает кусок хлеба и говорит жене: "Слушай, ты права... этот маргарин действительно вкуснее дерьма". Жена улыбается.
- Вы видели объявление в Times? - спрашивает она.
- Нет... то есть, да. Да, видел. В Times, - запинаюсь я, собирая остаток сил, запах от роз густой, перебивающий что-то отталкивающее. - Но... разве квартира не принадлежит Полу Оуэну? - как можно убедительнее интересуюсь я.
Новая долгая пауза, прежде чем она признается:
- Никакого объявления в Times не было.
Мы бесконечно долго смотрим друг на друга. Я убежден, что она чувствует, что я собираюсь что-то сказать. Я видел это выражение лица и прежде. В клубе, что ли? Выражение лица жертвы? Или недавно оно появилось на телеэкране? А может, я видел его в зеркале? Кажется, проходит час, прежде чем я снова могу говорить.
- Но это... его, - я останавливаюсь, мое сердце екает, вновь начинает биться ровно, - это... его мебель.
Я роняю зонтик, быстро нагибаюсь, чтобы поднять его.
- Я думаю, вам лучше уйти, - говорит она.
- Я думаю... я хочу знать, что произошло.
Я испытываю тошноту, грудь и спина мгновенно покрываются потом.
- Не лезьте на рожон, - говорит она.
Если и были какие-то пределы, они, кажется, исчезли; чувство, будто другие создают мою судьбу, не покинет меня до конца этого дня. Это... не... игра, хочется заорать мне, но у меня перехватило дыхание, хотя, думаю, она этого не заметила. Я отворачиваюсь. Мне нужна передышка. Я не знаю, что сказать. В какой-то момент я в замешательстве едва не касаюсь руки миссис Вульф, чтобы поддержать себя, но останавливаюсь на полпути, вместо этого поднимаю руку к своей груди, но не чувствую ее, даже когда распускаю галстук. Дрожащая рука остается на груди, унять дрожь не удается. Мое лицо горит, я онемел.
- Я думаю, вам пора, - произносит она.
Мы стоим в коридоре лицом к лицу.
- Не лезьте на рожон, - снова, тихо, говорит она.
Я стою еще несколько секунд перед тем, как наконец отступить, доверительно подняв руки.
- И не приходите больше, - говорит она.
- Не буду, - говорю я. - Не беспокойтесь.
Пара появляется в дверях. Миссис Вулф, пока я нажимаю кнопку лифта, провожает меня взглядом. В лифте невыносимый запах роз.

ТРЕНИРОВКА

Гантели и тренажер Nautilus снимают стресс. Мое тело реагирует на тренировку должным образом. Без рубашки я рассматриваю себя в зеркале Xclusive. Мои мускулы горят, живот подтянут насколько возможно, грудная клетка как сталь, мускулатура крепкая как гранит, глаза белые как лед. В моем ящике в раздевалке Xclusive лежат три влагалища, вырезанные у женщин, на которых я напал на прошлой неделе. Два вымыты, а третье - нет. На самом любимом -завязан голубой бантик от Hermes.

КОНЕЦ 80-х

Запах крови проникает в мои сны, большинство из которых ужасны: я на загоревшемся океанском лайнере; я становлюсь свидетелем вулканического извержения на Гавайях; жестокая гибель трейдеров в Salomon; Джеймс Робинсон делает со мной что-то плохое; я вновь оказываюсь в школе-интернате, потом в Гарварде; мертвецы, разгуливающие среди живых. Сны превращаются в бесконечную вереницу искореженных машин, катастроф, электрических стульев и жутких самоубийств, шприцов, изуродованных хорошеньких девушек, летающих тарелок, мраморных джакузи и розовых зернышек перца. Проснувшись в холодном поту, я вынужден включить широкоэкранный телевизор, чтобы заглушить не прекращающиеся целый день звуки стройки, доносящиеся бог знает откуда. Месяц назад была годовщина смерти Элвиса Пресли. Мелькают футбольные матчи, звук выключен. Слышно как щелкает автоответчик, - раз, другой. Все лето Мадонна плакалась нам: " life is a mystery, everyone must stand alone..."
Когда я иду по Бродвею, чтобы пообедать с моей секретаршей Джин, перед Тауэр Рекордс студент с папкой просит меня назвать самую печальную из известных мне песен. Я отвечаю без запинки: "You Can't Always Get What You Want" The Beatles. Тогда он просит назвать самую счастливую из известных мне песен, и я говорю: "Brilliant Disguise" Брюса Спрингстина. Он кивает, делает какие-то пометки, я иду дальше, мимо Линкольн Сентер. Произошел несчастный случай. У бордюра стоит скорая помощь. На тротуаре в лужице крови кучка внутренностей. Я покупаю очень твердое яблоко и съедаю его на ходу, пока иду на встречу с Джин, которая в этот прохладный сентябрьский день стоит на Шестьдесят Седьмой улице, у входа в Центральный Парк. Когда мы смотрим на облака, она видит в них остров, щенка, Аляску, тюльпан. Я вижу, хотя и не говорю об этом, зажим для купюр Gucci, топор, женщину, разрезанную на две части, большую лужу крови, растекшуюся по небу, из которой капает на город, на Манхэттен.
Мы заходим в открытое кафе Nowheres, в Верхнем Вест Сайде, обсуждаем, какой фильм посмотреть, есть ли выставки в музеях, которые стоит посетить, может, мы просто прогуляемся, она предлагает зоопарк, я бездумно киваю. Джин хорошо выглядит, как будто побывала в спортзале. На ней жакет с золотой ниткой и бархатные шорты от Matsuda. Я представляю себя на телеэкране, в рекламе новых продуктов - холодильника для вина? лосьона для загара? жвачки без сахара? - и я двигаюсь в прыгающем изображении, иду по пляжу, фильм черно-белый, намеренно поцарапанный, играет мрачная, далекая поп-музыка середины шестидесятых, эхо звучит так, словно исходит из органа. Теперь я смотрю в камеру, поднимаю продукт - новый мусс? теннисные кроссовки? - мои волосы обдувает ветер, потом день, потом ночь, снова день, снова ночь.
- Я буду холодный кофе без кофеина au lait⁵⁸, - говорит Джин официанту.
- Я тоже буду кофе без кодеина, - отсутствующе произношу я, потом спохватываюсь. - То есть... без кофеина.
Я с тревогой смотрю на Джин, но она лишь бессмысленно улыбается мне. На столе между нами лежит Sunday Times. Мы обсуждаем планы на вечер - возможно, мы поужинаем вместе. Мимо проходит человек, похожий на Тейлора Пристона, машет мне. Я опускаю свои темные очки Ray-Ban, машу в ответ. Проезжает велосипедист. Я прошу у официанта воды. Но появляется официант с блюдом, на котором два шарика шербета, листья кориандра с лимоном и водка с лаймом, - я не слышал, чтобы Джин это заказывала.
- Хочешь кусочек? - спрашивает она.
- Я на диете, - отвечаю я. - Но спасибо.
- Тебе не надо сбрасывать вес, - искренне удивляется она. - Ты шутишь, да? Ты отлично выглядишь. Очень спортивно.
- Всегда есть куда худеть, - бормочу я, глядя на поток машин, чем-то раздраженный - чем? Не знаю. - Так лучше... выглядишь.
- Ну тогда, может, нам не стоит ужинать, - озабоченно произносит она. - Я не хочу ломать твою... силу воли.
- Да нет. Все в порядке, - говорю я. - Я все равно... плохо себя контролирую.
- Патрик, серьезно. Я сделаю, что ты хочешь, - продолжает она. - Если ты не хочешь идти ужинать, мы не пойдем. Я хочу сказать...
- Все нормально, - подчеркиваю я. Что-то сбивается. - Не стоит ластиться к нему... - Я медлю, перед тем как поправиться. - То есть... ко мне. Хорошо?
- Я просто хочу знать, чего ты хочешь, - говорит она.
- Жить счастливо до конца дней своих, да? - язвительно говорю я. - Вот чего я хочу.
Я примерно полминуты не свожу с нее глаз, потом отворачиваюсь. Это успокаивает ее. Немного погодя она заказывает пиво. На улице жарко.
- Ну ладно, улыбнись, - подстрекает она позже. - У тебя нет оснований для грусти.
- Я знаю, - вздыхаю я, смягчаясь. - Но... улыбаться сложно. В наше время. По крайней мере мне. Я к этому не привык, должно быть. Не знаю.
- Вот... почему люди нуждаются друг в друге, - ласково говорит она, пытаясь встретиться со мной глазами, и отправляя в рот ложечку недешевого шербета.
- Некоторые нет, - я неловко откашливаюсь. - Ну да, люди компенсируют... Они подстраиваются... - После долгой паузы. - Люди привыкают ко всему, да? - спрашиваю я. - Привычки меняют людей.
Еще одна долгая пауза. Смутившись, она выдает:
- Не знаю. Наверное... но человек все равно должен делать так... чтобы хорошего в этом мире... было больше... чем плохого... - Потом добавляет: - Так ведь?
У нее озадаченный вид, словно ей самой странно, что эта фраза прозвучала из ее уст. Рев музыки из проезжающего мимо такси, снова Мадонна " life is a mystery, everyone must stand alone..." Вздрогнув от смеха за соседним столиком, я прислушиваюсь и слышу чье-то признание:
- Иногда все дело в том, в чем ты пришел в офис.
Джин что-то говорит, я прошу ее повторить.
- Разве тебе никогда не хотелось сделать кого-нибудь счастливым? - спрашивает она.
- Что? - переспрашиваю я, пытаясь сосредоточиться на ней. - Что, Джин?
Она робко повторяет:
- Разве тебе не хотелось сделать кого-нибудь счастливым?
Я смотрю на нее, меня окатывает холодная волна испуга, гасит что-то. Я вновь откашливаюсь и, стараясь придать словам величайшую значительность, говорю ей:
- Я недавно был в "Sugar Reef"... этом карибском ресторане в нижнем Ист Сайде... ты знаешь его...
- С кем ты был? - прерывает она.
С Жанетт.
- С Айвэном Макглином.
- А-а, - кивает она с тихим облегчением, веря мне.
- Так или иначе... - вздохнув, я продолжаю. - В мужском туалете я увидел одного парня... стопроцентно с Уолл-стрит... в однопуговичном костюме от... Luciano Soprani... из вискозы, шерсти и нейлона... в хлопчатобумажной сорочке... от... Gitman Brothers... в шелковом галстуке от Ermenegildo Zegna, и, знаешь, я узнал парня, это брокер по имени Элдридж... я встречал его в Harry's, Au Bar, DuPlex и Alex Goes to Camp... везде, но... я зашел после него... и увидел... как он пишет что-то на стене... над писсуаром. - Я замолкаю, отпиваю ее пиво. - Когда он увидел, что я вошел... он перестал писать... убрал ручку Mont Blanc... застегнул штаны... сказал мне: "Привет, Хендерсон"... посмотрелся в зеркало, кашлянул... как будто он нервничал или... что-то в этом роде... и вышел. - Я снова замолкаю, делаю еще один глоток. - В общем... я подошел к писсуару... и прочел... что он написал.
Вздрагивая, я вытираю свой лоб салфеткой.
- И что это было? - осторожно интересуется Джин.
Я закрываю глаза, три слова срываются с моих губ:
- Смерть... Всем... Яппи.
Она ничего не произносит.
Чтобы нарушить это неуютное молчание, я выдаю все, что мне приходит в голову:
- Ты знала, что первую собаку Теда Банди⁵⁹ - это была колли - звали Лесси? - Пауза. - Слышала об этом?
Джин смотри на свое блюдо, словно оно смущает ее, потом переводит взгляд на меня.
- А кто такой... Тед Банди?
- Ладно, не будем об этом, - вздыхаю я.
- Послушай, Патрик. Нам надо поговорить, - произносит она. - Или по крайней мере мне с тобой надо поговорить.
... там, где была природа и земля, жизнь и вода, я вижу бесконечный пустынный ландшафт, напоминающий кратер, до такой степени лишенный смысла, света и души, что мозг не способен понять его ни на каком уровне сознания и, если подойти слишком близко, то мозг бунтует, не в состоянии воспринять это. Видение было настолько ясным, правдоподобным и живым, что показалось мне абстрактным. Насколько я мог понять, этим я жил, это двигало мною. Вот география моей действительности: у меня никогда не было и в мыслях, что люди - хорошие, что человек способен измениться, или что мир можно сделать лучше, если получать удовольствие от чувств, взглядов и жестов, от любви и доброты другого человека. Не было ничего положительного, термин "великодушие" ничего не значил, был своего рода избитым анекдотом. Секс - это математика. Индивидуальность больше не имеет значения. Что такое ум? Четкие доводы. Страсть бессмысленна. Мысль не панацея. Правосудие мертво. Страх, взаимные обвинения, симпатии, вина, тщетность, неудача, скорбь - чувства, которых на самом деле не испытываешь. Переживания бессмысленны, мир стал бесчувственным. Единственное постоянство - зло. Бог умер. Любви нельзя доверять. Поверхность, поверхность, поверхность, лишь в ней оказался смысл... такой, огромной и разорванной увидел я цивилизацию...
-... и я не помню, с кем ты разговаривал... это неважно. Важно то, что ты был убедительным, и к тому же... очень мягким и тогда, должно быть, я поняла, что...
Она откладывает ложечку, но я не смотрю на нее. Я слежу за такси, проезжающими по Бродвею, но и они не могут ничему помешать, поскольку Джин говорит:
- Многие люди, похоже, утратили... - она замолкает, нерешительно продолжает, - связь с жизнью, и я не хочу оказаться среди них.
После того, как официант уносит ее блюдо, она добавляет:
- Я не хочу, чтобы жизнь меня... била.
Мне кажется, я киваю. -
Я узнала, что такое одиночество и... мне кажется, я люблю тебя.
Последние слова она проговаривает быстро, через силу.
Почти с суеверием я поворачиваюсь к ней, делаю глоток Evian, потом, не раздумывая, с улыбкой, говорю:
- Я люблю другую.
Словно этот фильм убыстрился, она незамедлительно смеется, быстро отводит, опускает глаза, в смущении:
- Ну тогда, извини... что ж.
- Но... - тихо добавляю я. - Тебе не надо... бояться.
Она вновь смотрит на меня, раздувшись от надежды.
- Кое-что можно сделать, - говорю я. Потом, не зная, зачем я это сказал, я иду на попятный и говорю: - А может, и нет. Я не знаю. Я потратил с тобой столько времени, так что нельзя сказать, что ты мне совсем безразлична.
Она задумчиво кивает.
- Не стоит путать приязнь... со страстью, - предостерегаю я ее. - Это может... навредить. Это может... доставить неприятности.
Она молчит, а я внезапно ощущаю ее печаль, вялую и спокойную, как дневной сон.
- Что ты имеешь в виду? - вспыхнув, коротко спрашивает она.
- Ничего. Просто... я хочу, чтобы ты знала, что... внешность бывает обманчива.
Она смотрит на сложенную Times на столе. Ветерок слегка шевелит газету.
- Почему... ты мне это говоришь?
Почти дотронувшись до ее руки, я тактично останавливаюсь, и говорю ей: - Просто чтобы избежать ошибок в будущем.
Мимо проходит симпатичная девка. Я смотрю на нее, потом снова перевожу взгляд на Джин.
- Ой, да ладно тебе. Уж тебе-то нечего стыдиться.
- Я не стыжусь, - говорит она, пытаясь казаться небрежной. - Мне просто хочется знать, не разочаровался ли ты во мне из-за этого признания?
Ну как ей дать понять, что я ни в чем не могу разочароваться, поскольку нет ничего такого, чего бы я ожидал?
- Ты ведь не знаешь меня как следует, правда? - подзуживаю я.
- Знаю достаточно, - заявляет она, ее первая реакция, но потом качает головой. - Ох, хватит об этом. Я ошиблась. Прости меня. - В следующее мгновение она передумывает. - Мне хотелось бы узнать тебя получше, - серьезно говорит она.
Поразмыслив, я спрашиваю:
- Ты уверена?
- Патрик, - без выражения произносит она. - Я знаю, что в моей жизни... без тебя... будет больше пустоты...
Я размышляю и над этим, задумчиво кивая.
- И я не могу... - она замолкает, расстроившись. - Я ведь не могу сделать вид, что этих чувств не существует...
- Тс-с-с.
... существует представление о Патрике Бэйтмене, некая абстракция, но нет меня настоящего, только какая-то иллюзорная сущность, и хотя я могу скрыть мой холодный взор, и мою руку можно пожать и даже ощутить хватку моей плоти, можно даже почувствовать, что ваш образ жизни, возможно,сопоставим с моим. Меня просто нет. Я не имею значения ни на каком уровне. Я - фальшивка, аберрация. Я - невозможный человек. Моя личность поверхностна и бесформенна, я глубоко и устойчиво бессердечен. Совесть, жалость, надежды исчезли давным-давно (вероятно, в Гарварде), если вообще когда-нибудь существовали. Границы переходить больше не надо. Я превзошел все неконтролируемое и безумное, порочное и злое, все увечья, которые я нанес, и собственное полное безразличие. Хотя я по-прежнему придерживаюсь одной суровой истины: никто не спасется, ничто не искупит. И все же на мне нет вины. Каждая модели человеческого поведения предполагает какое-то обоснование. Разве зло - это мы? Или наши поступки? Я испытываю постоянную острую боль, и не надеюсь на лучший мир, ни для кого. На самом деле мне хочется передать мою боль другим. Я хочу, чтобы никто не избежал ее. Но даже признавшись в этом - а я делал это бесчисленное количество раз, после практически каждого содеянного мной поступка, - взглянув в лицо этой правде, я не чувствую катарсис. Я не могу узнать себя лучше, и из моего повествования нельзя понять что-то новое. Не надо было рассказывать вам об этом. Это признание не означает ровным счетом ничего...
Я спрашиваю Джин:
- Сколько в мире людей, подобных мне?
Она медлит, потом осторожно отвечает:
- Я думаю... никого?
- Тогда я спрошу по-друго... Постой, как у меня прическа? - спрашиваю я, перебивая себя.
- Прекрасно.
- Хорошо, тогда я спрошу по-другому, - я отпиваю ее пиво. - Ладно. Почему я тебе нравлюсь? - спрашиваю я.
Она переспрашивает:
- Почему?
- Да, - говорю я. - Почему.
- Ну... - Капля пива падает на мою рубашку Polo. Она протягивает мне салфетку. Практичный жест, трогающий меня. - Ты... беспокоишься о других, -произносит она. - А это очень редкая вещь в нашем... - она вновь останавливается, -...гедонистическом мире. Это... Патрик, ты смущаешь меня.
Она качает головой, закрывает глаза.
- Продолжай, - настаиваю я. - Пожалуйста. Мне хочется знать.
- Ты милый. - Она закатывает глаза. - А это... сексуально... я не знаю. И... в тебе есть загадка. - Молчание. - Мне кажется... загадка... ты загадочный. - Молчание, потом вздох. - Еще ты... деликатный. - Она что-то понимает, и смотрит мне в глаза, уже без испуга. - И я думаю, что робкие мужчины романтичны.
- Сколько в этом мире людей, подобных мне? - спрашиваю я снова. - Я что, правда, таким кажусь?
- Патрик, - говорит она. - Я бы не стала лгать.
- Нет, конечно, не стала... но мне кажется... - Теперь моя очередь задумчиво вздыхать. - Мне кажется... тебе известно, что говорят, не бывает двух одинаковых снежинок?
Она кивает.
- Так мне кажется, что это не правда. Мне кажется, много снежинок одинаковых... и много одинаковых людей.
Она вновь кивает, хотя я вижу, что она сильно смущена.
- Внешность бывает обманчива, - осторожно признаюсь я.
- Нет, - говорит она, качая головой, впервые уверенная в себе. - Я не думаю, что она обманчива. Это не так.
- Иногда, Джин, - поясняю я, - границы, отделяющие внешность - видимое - и реальность - невидимое - становятся расплывчатыми.
- Это неправда, - настаивает она. - Это просто-напросто неправда.
- В самом деле? - спрашиваю я, улыбаясь.
- Я раньше так не думала, - говорит она. - Может, десять лет назад я так не думала. Но теперь думаю.
- Что это значит? - с интересом спрашиваю я. - Ты раньше не думала?
... поток реальности. У меня возникает странное чувство, что это решающий момент в моей жизни, и я потрясен внезапностью того, что, должно быть, можно назвать богоявлением. Но мне нечего предложить ей, у меня нет ничего ценного. Впервые я вижу Джин свободной; она кажется более сильной, менее управляемой, она хочет увести меня в новую и неведомую землю - пугающую неясность совершенно другого мира. Я чувствую, что она хочет существенно переделать мою жизнь - ее глаза говорят мне об этом, и, хотя я вижу в них правду, я также знаю, что однажды, очень скоро, ее тоже затянет ритм моего безумия. Мне остается лишь молчать об этом, не заводить разговор - и все же она ослабляет меня, похоже, она решает, кто я такой, и на свой упрямый, своенравный манер я готов признать, что чувствую укол совести, что-то сжимается внутри и прежде чем я способен остановить это, я обнаруживаю, что едва ли не тронут, и теряю голову от того, что и во мне, возможно, существует способность принять, пусть и не ответить на ее любовь. Я думаю, не видно ли ей, прямо здесь, в Nowheres, как у меня в глазах развеиваются темные тучи. Но хотя моя постоянная холодность покидает меня, оцепенение - нет, и, вероятно, так и никогда не покинет. Эти отношения, должно быть, ни к чему не приведут... ничего не изменят. Я воображаю ее чистый, как у чая, запах...
- Патрик... поговори со мной... не будь таким расстроенным, - умоляет она.
- Мне кажется... мне пора... хорошенько взглянуть... на созданный мною мир, - со слезами на глазах давлюсь я, ловя себя на том, что признаюсь ей. - Я наткнулся... вчера вечером... на полграмма кокаина... в своем шкафу. - Я стискиваю вместе в один большой кулак руки так, что все суставы белеют.
- И что ты с ним сделал? - спрашивает она.
Я кладу одну руку на стол. Она берет ее в свою.
- Я выкинул его. Выкинул его. Я хотел его принять, - задыхаюсь я. - Но выкинул его.
Она легонько стискивает мою руку. "Патрик?" - спрашивает она, придвигая свою руку, пока та не держит меня за локоть. Когда я нахожу силу, чтобы взглянуть на нее, меня поражает, насколько бесполезно, скучно она физически красива и вопрос: Почему бы не остановиться на ней? - возникает на моем горизонте. Ответ: тело у нее лучше, чем у большинства известных мне девушек. Другой ответ: все равно все одинаковы. Еще один: на самом деле это не имеет никакого значения. Она сидит передо мной, мрачная, но надеющаяся, невыразительная, едва не плачет. Я пожимаю в ответ ее руку, взволнованный, - нет, тронутый ее неведением зла. Ей надо пройти еще один тест.
- У тебя есть портфель? - сглатывая, спрашиваю я.
- Нет, - отвечает она. - Нету.
- Эвелин ходит с портфелем, - замечаю я.
- Правда? - спрашивает Джин.
- А как же Filofax⁶⁰?
- Он маленький, - признается она.
- Дизайнерский? - подозрительно спрашиваю я.
- Нет.
Я вздыхаю, потом беру ее руку, жесткую и маленькую, в свои.
... а в южных пустынях Судана жара поднимается удушливыми волнами, тысячи тысяч мужчин, женщин, детей скитаются по безбрежным иссохшим пустыням в отчаянных поисках пищи. Они обессилены и голодны, за ними тянется след мертвецов, истощенных тел, они едят сорняки и листья и... листья лилий, они бредут, спотыкаясь, от деревни к деревне, они умирают медленно, неумолимо; серое утро в печальной пустыне, песок носится в воздухе, ребенок с лицом, как черная луна, лежит на песке, царапает пальцами горло, в воздухе - клубы пыли, она летит над землей, как взвихренный саван, солнца не видно, ребенок припорошен песком, он почти мертвый, глаза не мигают, и он благодарен (остановись и попробуй представить мир, где каждый за что-нибудь благодарен судьбе), что никто его не замечает, ни один человек из изможденной толпы, они молча проходят мимо, оцепенелые, скрюченные от боли (нет... один человек все-таки замечает умирающего ребенка; он видит мучения мальчика и улыбается, как будто он знает какой-то секрет), мальчик беззвучно шевелит губами в кровавых трещинах, где-то далеко-далеко проезжает школьный автобус, а где-то еще, высоко в небе, в безвоздушном пространстве парит душа, и открывается дверь, и душа говорит: " Почему?.." - дом мертвых, бесконечность, душа парит в пустоте, время, хромая, проходит мимо, любовь и печаль накатывают на мальчика.
- Ладно.
Я смутно понимаю, что где-то звонит телефон. В кафе на Колумбус, бессчетное количество - может быть, сотни людей, может быть, тысячи, - прошли мимо нашего столика, пока я молчал.
- Патрик, - говорит Джин.
Кто-то с коляской останавливается на углу и покупает батончик Dove. Ребенок в коляске смотрит на Джин и на меня. Мы тоже смотрим на него. В этом есть что-то странное, потустороннее, и внезапно я переживаю спонтанный наплыв ощущений - как будто мое существо устремляется к чему-то и в то же время несется прочь, и для меня нет ничего невозможного.

Дата добавления: 2015-06-27