Книга вторая 8 страница

– Давайте.

Родионов лег на кровать. Ивлев на диван. Закурили, выключили свет. Молчали. Плавали в темноте два папиросных огонька, то вспыхивая, то совсем почти угасая. Сыпал в окна дождь, тоскливо барабанил по крыше.

– Предлагают ехать учиться на оперативного работника, – сказал Ивлев. – На два года. Как думаете – стоит?

Огонек родионовской папироски ярко вспыхнул, выхватил из тьмы его лицо, часть подушки…

– По‑моему, стоит. И надо восстановиться в партии.

– Я тоже так думаю.

Замолчали. Папироски погасили. Непонятно – спали или нет. В комнате было тихо.

Через три дня Ивлев уехал на курсы в областной центр, Родионов остался вызволять дочь из мусорной ямы, куда завлекла ее развеселая жизнь.

Простились утром, дома. Ивлев собрал барахлишко в чемодан, сел на него, посмотрел на Родионова. Тот усмехнулся.

– Готов?

– Долго нищему собраться – только подпоясаться.

– Закурим на дорожку.

Закурил. Встали.

– Счастливо тебе. Напиши, как устроишься. Адрес есть?

– Есть. – Ивлев достал записную книжку, заглянул в нее. – Есть.

– Напиши.

– Обязательно. Вы мне тоже напишите, как тут все…

– Напишу.

Пожали руки… Ивлев подхватил чемодан и вышел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где убили его первую большую любовь… Растоптали в вонючем углу, испинали тяжелыми сапогами, замучили.

В воскресенье за завтраком Ефим Любавин повел перед сыном и племянником такую речь:

– Строится народишко шибко. Прямо как блины пекут – дом за домом. Не успеешь оглянуться – уж дом стоит.

– В гору пошел мужик, – поддакнул Пашка. – Набирает сил.

– Как вы насчет своей дальнейшей жизни соображаете? – прямо спросил Ефим.

– Тоже надо в гору, – легкомысленно сказал Пашка. Иван не понял, куда клонит дядя.

– Строиться надо, – выложил Ефим, неодобрительно глядя на сына. – Когда‑никогда, а семьи‑то будут. Где жить? Тут Андрей будет.

Пашка почесал мизинцем переносье, скосоротился – сделал вид, что глубоко задумался; Иван на самом деле задумался.

– Мой вам совет такой, – продолжал Ефим, – берите ссуду – каждый по десять тыщ и зачинайте строиться. Место вам Николай отведет хорошее – какое сами выберете. Строиться лучше вместе – легче. Рубите крестовый дом на два семейства и живите. Как?

– Пойдемте в горницу, потолкуем, – предложил Иван, мысль о строительстве собственного дома понравилась ему.

Перешли в горницу, закурили.

– Я уже все обдумал, – заговорил Ефим. – Сейчас первым делом надо брать ссуду. Потом езжайте вверх, в Чернь, наймите там человек пять плотников и срубите сруб. Иногда там уже готовые стоят – на продажу. Это станет тыщ семь‑восемь, не больше. А за девять‑то можно ха‑ароший домину заворотить. Вот. Плотите там плот и сплавляйте сюда. Только это тоже надо быстрее делать, пока вода высокая держится. Крестовый дом – это как раз плот. Можно еще небольшой салик подцепить – на банешку, на пристройки разные. Вопчем, там поглядите. На месте.

– А если на машине вывезти сруб? Не лучше? – спросил Пашка.

– Дороже. Ты за одни машины ухнешь тыщи полторы, если не больше. А по реке его за два дня сплавляют.

– Надо знающего человека – по реке‑то. А то накуряемся на порогах.

– Гринька сплавает с вами, я говорил с ним. Вот. А тут, приплывете, помощь отведем – навалимся все сразу и за неделю поставим. Тесу можно в совхозе купить. А можно так, взять пару машин, съездить ночью на Бию, наторкать выше кабин и привезти на совхозную пилораму – как будто сами приплавили. А за распиловку – ерунда, копейки берут. Поняли? К первым снегам дом будет уже под крышей стоять. А окосячить там, печку сбить, отштукатурить – это плевое дело.

– Ну, что? – Пашка посмотрел на Ивана.

– А ссуду‑то дадут мне? – спросил тот.

– А чего?

– Я же не совхозник.

– Ерунда, – авторитетно сказал Ефим. – Поговорим с Родионовым, он сделает.

– Поедем прямо сейчас, а? – загорелся Пашка. – Посмотрим на месте – как, что… Доскочим до Онгудая…

– Зачем до Онгудая? – встрял Ефим. – Вы доезжайте до Симинского перевала, там уже можно рубить. Зачем далеко забираться.

– Сейчас схожу к Родионову, узнаю насчет завтра.

– Слушай!… – Пашке пришла в голову какая‑то мысль. – Если он завтра никуда не поедет, попроси «Победу».

– Даст думаешь?

– А чего ему? Что она, его собственная, что ли?

– Ладно, – Иван пошел к секретарю.

Через двадцать минут он подъехал к дому на «Победе».

– Дал. У них завтра бюро. Ссуду тоже обещал помочь…

– Ну!…

Мигом собрались, захватили продуктов на случай ночевки, ружьишко и покатили.

Пашка сел на заднее сиденье, развалился, спел про восемнадцать лет, потом перелез к Ивану.

– Посижу хоть раз, как начальник.

– Как насчет дома‑то думаешь? – спросил Иван.

– А что?… Давай строиться. Надо ведь.

– Надо. А хватит двадцати тыщ?

– Хватит, я думаю. Не хватит – у отца есть в загашнике, раскошелится. Знаешь, где поставим?

– Где?

– У реки. Я знаю одно местечко… над обрывом. Красотень! С одной стороны – река, острова, березник на том боку… Когда солнце садится, там как все равно пожар разгорается. А с другой стороны – гора. Банешку прямо на лбу, над обрывом поставим. Залезешь зимой на полок, глянешь в окошечко – все позастывало, а тут жарынь, спасу нет!…

– Хм, – Иван с удовольствием слушал.

– А летом, например: я приехал с работы, и ты приехал… Так? Взяли бутылочку, поставили ее в сенцы, а сами на реку с неводом – рядом! Добыли на пару сковородок, твоя или моя жена поджарит…

– Нету их, вот беда.

– Будут! – твердо сказал Пашка. – Нашел об чем горевать.

– Как у тебя с этой, с Майей‑то?

– Та‑а…

– Что?

– Та‑а… Пока никак. Под нее учитель клин бьет. Я, конечно, не сдаюсь, но… Да будут жены!

– Конечно. Нет, дом действительно надо сделать, – сказал Иван серьезно. Его все больше и больше увлекала эта мысль.

– Сделаем, что мы, калеки, что ли.

– Над рекой поставим – это было бы…

– Значит, так: там вон двое голосуют, – перебил его Пашка, – я изображаю начальника, а ты шофер. Понял?

«Ну балаболка!», – изумился Иван.

– Ладно.

«Голосовали» старушка и девушка. Иван тормознул около них.

Девушка подбежала первой, обратилась к Ивану:

– До Маймы довезите, пожалуйста.

Иван молча кивнул в сторону Пашки. Пашка важно нахмурился, окинул девушку строгим взглядом… Девушка просительно смотрела на молодого «начальника».

– Можно, – разрешил Пашка.

– Бабушка!… Давай сюда! – крикнула девушка.

Приковыляла бабка.

– Бла‑адать, от бла‑адать‑то, – говорила она, тоже влезая в «Победу».

Поехали.

– Зачем в Майму‑то, бабка? – спросил Пашка. Обернулся назад и уставился на девушку.

– Вы меня спрашиваете? – спросила девушка.

– Я же ясно сказал: бабушка, – начальственным голосом, грубовато сказал Пашка.

– Я‑то? Хлопотать, сынок, насчет пензии. Я работала там, а теперь еду добывать справки, – охотно объяснила бабушка.

– А вы? – спросил Пашка девушку.

– Я тоже в Майму.

– Тоже насчет пенсии?

– Что вы!…

Слушая краем уха Пашкину болтовню, Иван крепко задумался насчет дома. За всю жизнь у него не было не только своего дома, но даже угла, куда бы можно было прийти и делать, что хочется, и чтоб тебя никто не одергивал, не косился. Как подхватила его с семи лет суетливая казенная жизнь, как закрутила, так крутит до сей поры. Детдом, интернаты, казармы, блиндажи, окопы, рабочие общежития… Даже когда женился, и то жил, как в общежитии – пять человек в одной комнате. И как‑то свыкся с этим – как будто так и надо. И вдруг, оказывается, можно построить свой дом над рекой, можно прийти вечером, лечь, закрыть глаза – отдохнуть. Надо, видно, и отдохнуть иногда – за тридцать перевалило. Сколько можно. Вместе с домом, вернее, в доме он видел и Марию… Его не смутила первая неудача, только озлобила и подхлестнула.

«Рано я начал действовать, рано. Надо было не с этого начинать».

С того самого вечера, когда Мария так великолепно отшила его, Иван видел ее два раза. Один раз дома, когда приходил узнавать у Родионова, куда и когда ехать. Дело было вечером, Родионовы уже ужинали. Хозяин пригласил его к столу, Иван отказался. Узнал, когда ехать и ушел. На Марию ни разу не глянул, но чувствовал, что она смотрела на него. Второй раз, когда возил Клавдию Николаевну и Марию в город. Женщины сидели сзади и негромко разговаривали о том, что необходимо купить в городе в первую очередь. Иван краем глаза видел в зеркальце Марию и всю дорогу наблюдал за ней. Нарочно ехал не так быстро – чтобы продлить удовольствие. Потом ждал их у магазинов, без конца курил и думал: «А ведь влюбился!… Эх, черт тебя задери».

В Майме ссадили девушку со старушкой. Зашли в чайную, выпили по кружке пива, поехали дальше.

– Тут я не бывал, – сказал Иван.

– Давай я порулю, а ты посмотри. Тут здорово!

Поменялись местами.

– Только не гони, – попросил Иван.

Красота кругом была удивительная. Горы подступали к самому тракту, часто серые отвесные стены поднимались прямо от кювета, слева. А внизу, далеко, ослепительно сверкала чешуей Катунь. То поднимались, петляя, то ехали вниз… То видно было далеко вокруг, и тогда у Ивана захватывало дух от невиданного простора, от силы земной. Всюду, куда хватал глаз, горы, горы… Серо‑зеленые, с каменными боками, обшарпанными временем, громоздились они одна на другую, горбатились, щетинились редким сосняком. А внизу было прохладно и немножко тоскливо, и хотелось, чтобы тракт снова полез вверх.

К обеду доехали до Симинского перевала.

– Ну, вот, – сказал Пашка, – Симинский начинается. Давай осмотримся. Тут есть один зверосовхоз, туда, что ли, свернем?

– Давай свернем.

Приехали в совхоз, остановились у крайней избы. Разговорились с хозяином.

– Это вам надо в Чуяр, деревня такая на Катуни, – сказал хозяин, белоголовый старик с медной серьгой в ухе. – Езжайте по той же дороге, потом она, дорога‑то, на две разойдется: одна по правую руку пойдет, другая по левую. Вот, которая по левую, вы по ней и езжайте. И прямо до Чуяра. Там и рубят дома.

– Спасибо, отец.

Старик вышел проводить их за ворота. Посмотрел на «Победу»…

– Большой дом‑то надо?

– Крестовый.

– Там у меня зять живет. Расторгуев Ванька… Как заедете в Чуяр, так четвертый дом по левую руку. Поговорите с ним, может, он согласится. Он лес готовил нынче, хотел тоже рубить да вниз плавить, а сам занемог чего‑то. Он лесником работает.

– Расторгуев?

– Расторгуев, Расторгуев. Ванька Расторгуев, спросите, вам любой покажет. Он готовил лес‑то, я знаю.

– Ну, спасибо.

– Ага. А найдете, скажите, что просил, мол, отец‑от, я, значит, чтоб он не продавал всех поросят. У него скоро пороситься будет, так пусть мне двух оставит.

– Ладно.

До Чуяра доехали часа за полтора. Небольшая деревня на самом берегу реки. На плетнях сушатся невода, сети, переметы. Кругом тайга, глухомань, тишина. На единственной улице – ни души.

Подъехали к четвертому дому, постучали в ворота. Вышел высокий сухой мужик, сел на лавочку возле ворот. Выслушал приезжих, поковырял большим пальцем босой грязной ноги сухую землю, потрогал поясницу, сказал:

– Восемь, – посмотрел вопросительно на парней. – За неделю срубим. Дешевле никто не возьмется.

Пашка начал торговаться. Расторгуев ковырял землю и повторил упрямо:

– Дешевле никто не возьмется.

Иван отвел Пашку в сторону, сказал:

– Черт с ним, слушай…

– Погоди ты! – воскликнул Пашка. – Дай уж я буду.

– Ну, давай.

Иван попросил у Расторгуева ведро, пошел к реке за водой – радиатор парил.

Солнце коснулось уже верхушек гор, на воду легли длинные тени. От реки веяло холодком.

Иван сел на теплый еще камень‑валун, засмотрелся на воду. Она неслась с шипением: лопотали у берега быстро текучие маленькие волны, кипело в камнях…

«Будет дом, будет Мария – и все, больше мне ничего не требуется, – думал Иван. – Буду сидеть вот так вот на бережку… может, сын будет…».

Пока Иван ходил на реку, пока мечтал там, Пашка успел поругаться с Расторгуевым. Сторговались так: за восемь тысяч срубить дом, баню и помочь сплотить плот. Пашке это все‑таки показалось дорого. Он обозвал Расторгуева куркулем, тот обиделся и посоветовал Пашке «мотать отсюда, пока светло».

Когда Иван подошел к ним, они сидели на лавочке и молчали.

– Что? – спросил Иван.

– Не вышло дело, – сказал Расторгуев. – Он хочет и рыбку съесть и…

У Ивана упало сердце.

Пашка вскинул голову.

– Давай так, – заговорил он, – семь тыщ…

– Руби сам за семь тыщ. Мне надо шестерых плотников на неделю брать, мне надо им харч ставить, надо заплатить да еще напоить в конце.

Пашка встал, сказал Ивану:

– Пойдем пройдемся малость. Машина пока пусть здесь постоит.

– Пусть постоит, – согласился Расторгуев.

Пошли по улице, заспорили негромко.

– Что ты делаешь! – начал Иван. – Ты что, не хочешь…

Пашка сделал рукой успокоительный жест.

– Спокойствие. Все будет в порядке. Никуда он от нас не уйдет. Походим по домам, приспросимся. Если дешевле не рубят, значит, отдадим восемь.

Зашли в три дома, поговорили с хозяевами: цена, в общем, нормальная. А если Расторгуев соглашается еще срубить баню и помочь сплотить плот – это совсем по‑божески.

– Ну вот, – сказал Пашка, – пойдем теперь окончательно договариваться. Только ты не встревай.

Расторгуев колол в ограде дрова.

– Значит, так: семь с половиной – и дело в шляпе, – сказал Пашка.

– Не‑е, – Расторгуев хэкнул – развалил огромную чурку пополам. – Руби сам за семь с половиной.

– Сгниет у тебя заготовленный лес. Кто же сейчас, осенью, приедет дом заказывать, ты подумай? Это уж я – женюсь, поэтому мне приспичило. Нормальные люди с весны строятся.

Это были разумные слова. Расторгуев промолчал, опять хэкнул – развалил еще одну чурку.

– Как?

– Лишние разговоры, – сказал Расторгуев, нацеливаясь колуном в чурку. – Сказал – значит все.

– Поехали, – решительно заявил Пашка. – Проедем в другую деревню.

Расторгуев бросил колун, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

– Семь восемьсот. Это вообще‑то называется грабеж средь бела дня. Я еще таких заказчиков…

– Семь шестьсот…

– Тьфу!… – Расторгуев, обессилевший, сел на дровосеку. – Черт с тобой: семь семьсот – и пойдем магарыч пить.

– Все, – сказал Иван. – Согласны. Вы тут до второго потопа будете торговаться. Семь семьсот.

– Магарыч с тебя! – Пашка показал пальцем на Расторгуева. – Я первый сказал.

Иван захохотал; даже Расторгуев усмехнулся и покачал головой.

– Ты, парень, не пропадешь.

Выпили самогона, разомлели…

– Переночуем? – предложил Иван.

– Давай.

– Могу вас с собой взять переметы ставить. Потом получим сплаваем.

– Никогда не видел? – спросил Пашка брата.

– Что?

– Как лучат?

– Нет.

– Поплывем.

Переметы Расторгуев раскинул на той стороне, против деревни. А лучить завелись далеко вверх.

Причалили к берегу. Расторгуев закурил и стал налаживаться. На носу долбленной лодки укрепил «козу» – приспособление, напоминающее длинную тонкую руку с растопыренными пальцами. В «козу» – меж «пальцев» – аккуратно наложил смолья, подточил подпилком острогу, выплюнул в воду окурок, сел, закурил новую.

– Подождем – пусть стемнеет получше.

Тишина навалилась на реку и на ее берега. Ни собака не взлает, ни телега не скрипнет, никто нигде не кашлянет, не засмеется… Тишина. Гнетущая, сосущая душу тишина. Только шипит в камнях вода.

– Как вы тут живете! – негромко воскликнул Пашка. – С ума же сойти можно.

– Почему это? – не понял Расторгуев.

– Дико. Тишина, как в гробу…

– Привычка. Я сейчас в шумном месте неделю не вынесу – голова начинает болеть.

– А молодые‑то есть в деревне? Девки, ребята…

– Молодые уходют. Есть четыре молодых мужика, так им уж теперь трогаться никуда нельзя – семейные.

– Ну и жизнь!…

– Поплыли с богом. Ты на корму садись, – распорядился Расторгуев, подавая Пашке кормовое весло, – а ты, – к Ивану, – посередке, на досточку вот. И не шуметь. Ты будешь… Как тебя зовут‑то?

– Павел Ефимыч.

– Вот… Ты, значит, будешь держать ближе к берегу, старайся, чтоб лодку не отуряло.

– Знаю.

– Вот.

Расторгуев поджег смолье, взял острогу, стал в носу. Замер.

Тихонько заскользили по воде. Смолье быстро разгорелось, ночь придвинулась плотнее, стало еще тише.

– Вот туда смотри, – шепнул Пашка брату и показал рукой на воду сбоку от огня.

Иван стал смотреть туда.

Расторгуев стоял на носу, как древний варвар: отблески света играли на его бородатом лице, на голой волосатой груди… Он казался сзади огромным. Косматая голова усиливала это впечатление.

Вдруг Иван увидел, как из тьмы, из‑под лодки, в круг света выплыли две прямые темные стрелки. И замерли. Расторгуев стал медленно поднимать острогу. Пашка толкнул ногой Ивана. Иван, боясь пошевелиться, смотрел на темные стрелки, ждал.

Расторгуев мучительно долго поднимал острогу… Потом он резко качнулся вперед, вода коротко всхлипнула… Одна стрелка мгновенно исчезла, вторая забилась на остроге. Расторгуев присел, выхватил рыбину из воды и стряхнул в лодку. Рыбина начала подпрыгивать вровень с бортами.

– Ломай ей лен! – заорал Пашка.

– Какой лен? – Иван пытался поймать рыбину и никак не мог: она была скользкая от крови.

Пашка бросил весло, упал на рыбину, схватил ее и сломал хребет около головы – лен. Рыбина перестала биться.

– Теперь опять тихо, – велел Расторгуев.

Опять ровно заскользили вниз по реке. И почти сразу в круг света выплыла длинная узкая стрела… Блеснула на развороте серебряным боком и замерла. Только чуть заметно шевелились прозрачные плавники – рыбина подвигалась вниз по течению вместе со светом.

«Ну, не дура ли!», – изумился Иван.

Опять Расторгуев стал медленно поднимать острогу… Опять качнулся; всхлипнула вода, взбурлило в глубине, и острогу повело в сторону. Расторгуев присел, рванул острогу вверх… Рыбина трепыхнулась в воздухе, шлепнулась в воду и исчезла. Пашка застонал на корме, а Расторгуев тихонько эаматерился. Иван так вцепился в борт, что пальцы заныли.

– На полпуда, не меньше, – сказал Пашка.

– Тихо! – скомандовал Расторгуев.

…Пока доплыли до деревни, закололи еще две хорошие рыбины – килограммов на восемь в общей сложности.

– Ничего, – сказал Расторгуев. – Завтра уха будет на похлебку!

Он ушел домой, а братья задержались на берегу у лодки. Закурили.

– Весь день я про этот дом думаю, Паша, – признался Иван. – Охота пожить как следует.

Пашка зажигал спички и гасил их в воде; спички гасли с приятным коротким звуком «чк».

– Сделаем, чего же… Мне тоже, в общем‑то, не мешает насчет семьи подумать: двадцать пять скоро. Вся трудность теперь – жена.

– Ну а что с Майей‑то?

– Та‑а… крутит носом. Высшее образование губит их здорово.

– А нравится?

– Нравится, – не сразу ответил Пашка. – Но, по‑моему, пустые хлопоты.

Почему Иван не мог думать о себе так плохо? На что он, собственно, надеялся? Он сам не знал. Не думалось плохо, и все тут.

– Но ты не вешай голову, – посоветовал он Пашке.

– Я не вешаю. Зло берет только: что я, хуже какого‑нибудь задрипанного учителя, что ли?

– Это штука сложная, – философски заметил Иван.

– Пошли спать, – сказал Пашка.

Легли на сеновале. Иван долго не мог заснуть – думал о доме.

«Надо начинать жить, надо начинать», – думал он.

Обсуждение вопроса о переводе Верх‑Катунского колхоза «Заря коммунизма» в совхоз затянулась. Устали.

Выступает – в третий раз – председатель этого самого колхоза, толстый короткий человек с белыми веселыми глазами. Ласково смотрит куда‑то мимо членов бюро и тихим голосом торопливо говорит:

– Я вас перестану уважать всех, если вы не поймете здесь одной простой вещи: пре‑жде‑вре‑менно. Я сейчас докажу. Первое: база. Второе: база. Третье: опять база же. А базы нет.

– Не устраивай клоунаду, Кречетов. Что ты задолдонил одно: база, база. Наша база – техника.

– Вот! – обрадованно воскликнул Кречетов; он всякий раз открыто радовался репликам с мест – они давали ему возможность говорить и говорить без конца. – Давайте порассуждаем. Техника? Правильно. Согласен. У вас есть техника, и у меня есть техника… Так?

– Короче, Кречетов, – попросил Родионов.

– Хорошо. Значит, так, я считаю: не‑об‑хо‑ди‑мо расширить производство. Надо выстроить фермы, – Кречетов стал загибать пальцы, – ремонтную мастерскую, какой‑нибудь, хоть небольшой, кирпичный заводишко, автопарк, пару, самое малое, столовых, и так далее, и так далее. Переведи нас сейчас с нашей базой в совхоз, большинство людей будут сидеть зимой сложа руки. Умно это? Нет. По‑хозяйски? Нет. Мы же сразу залезем в государственный карман – раз. Дальше: колхозники сейчас начали строиться. Хлеба зарабатывают много, деньги даем… Ну, не секрет, что тут им крепко помогает и их личное хозяйство. Это неважно. Пусть хоть обстроятся. А то в совхоз‑то переведемся, а как жили в кособоких халупах, так и будем – это уже позор нашему государству будет. Мы до этого не должны допустить. Значит, пускай хоть сейчас нажимают – строятся. А мы тем временем постепенно будем готовить базу для совхоза. Все наши денежки сейчас на капстроителъство пустим. Я же за совхоз! Я руками и ногами за совхоз, но я еще раз говорю: для нас это преждевременно. Ферму мы заложим, кирпичный завод уже заложили… Дайте нам еще три‑четыре года, и мы потом сами скажем: теперь можно. А равнять, например, ваше районное село с нашим глупо. Вы на всем готовом организовали совхоз. Да и то вам сейчас несладко. Так что вот мое предложение: с совхозом подождать, но нацелиться.

Встал Ивлев, заговорил решительно:

– Все правильно и все неправильно, – вытащив из кармана авторучку, взял в руку, как нож, привычка такая. – Колхоз «Заря коммунизма» надо переводить в совхоз. Я хоть и недавно здесь, но знаю, что в большом колхозе, на базе которого организовали один из первых совхозов, тоже не было механизированных ферм, тоже не было автопарка, а теперь есть. Выстроили. Тоже не было такой реммастерской, а теперь есть. Выстроили.

– За чей счет? – вежливо спросил Кречетов.

– За государственный.

Кречетов посмотрел на всех, улыбнулся.

– Не улыбайся, Кречетов. Мы не последний год живем – рассчитаемся. А ты будешь пять лет строить свой кирпичный завод и так и не достроишь его. Зато твои колхозники будут круглый год торчать на базаре, в городе, будут закладывать крестовые дома – и плевали они на твою базу. Ты нацелиться‑то нацелился, но не туда малость. Я понимаю, у тебя сейчас ни горя, ни заботы: план выполняешь, колхозники не жалуются…

– А что еще требуется?

– Коммунизм строить.

– А я что делаю?

– Ты, в основном, хочешь спокойной жизни. Жиреть хочешь.

– Спасибо на добром слове.

– Ты говоришь: совхознику нечего будет делать зимой. А колхозник что у тебя зимой делает? Занимается собственным хозяйством. Он хочет строиться, хочет богатеть – все понятно. Я тоже за то, чтобы он был зажиточным, но вместе со всеми, со всем народом. Вот когда он будет совхозник и когда ему нечего будет делать зимой, тогда он придет к тебе и потребует работы. Тогда он будет знать, что его собственное благосостояние зависит и прямо связано с ростом совхозного производства. Жизнь для тебя, Кречетов, будет не такая спокойная. Работы ты ему найдешь, и он будет работать. Он будет откармливать тех же свиней, только в тридцать раз больше. И не один человек от семьи работать будет, как сейчас, а все трудоспособные. И зарабатывать они могут не меньше, а больше, чем получают с собственного хозяйства. Об этом мы с вами тоже должны позаботиться. Я уж не говорю сейчас о том, что в условиях совхоза мы имеем гораздо больше возможностей заниматься воспитанием людей. Рабочий совхоза занят на работе не больше восьми часов, у него больше свободного времени… Взрослая молодежь в совхозе легче совмещает работу с учебой в вечерних школах, больше занимается в кружках художественной самодеятельности…

Тут Кречетов снисходительно поморщился.

– Да, да, Кречетов, так: больше занимается самодеятельностью, больше читает… Это истина.

– Можно мне? – вскочил Кречетов.

– Одну минутку… Кончил, Ивлев?

– Да, – Ивлеву нездоровилось, он устал и говорил вяло, поэтому решил лучше замолчать. Тем более что главная борьба за совхоз предстоит не здесь, а на общем собрании в «Заре коммунизма».

– Докучаев просил слова.

Военком Докучаев, красивый седеющий майор, посмотрел серыми выпуклыми глазами на Ивлева, спросил строго:

– Я не понял: ты что, вообще против колхозов?

Засмеялись. Майор недоуменно огляделся… Ивлев сказал:

– Я считаю, что в «Заре коммунизма» есть все возможности для того, чтобы организовать там совхоз. Это мое мнение, и я его буду отстаивать. База, о которой говорил Кречетов, там есть. Он просто побаивается, что его не назначат директором. Это тоже мое мнение. А если есть возможность организовать совхоз, я не понимаю, почему этого не сделать.

– Мгм.

– Я не против колхозов, но за совхозы.

– Мгм.

– Вот так.

– Ясно, – майор кивнул головой.

– Можно? – опять вскочил Кречетов.

Родионов посмотрел на часы.

– Кречетов, нам же ясна твоя позиция. Что ты нового хочешь сказать?

– Я отвечу товарищу Ивлеву насчет директорства…

– Это мнение Ивлева, он сказал об этом. У меня, например, другое мнение: я думаю, ты не боишься, что тебя не назначат директором. Серьезно. Тебе просто жалко ломать привычную форму хозяйствования. Да и силенки, конечно, уже не те. Теперь подведем итог, что ли. Ясно одно: вопрос этот надо обсуждать, и очень серьезно, с самими колхозниками. Обсуждение будет нелегкое. Послушаем, что скажут колхозники. Теперь в порядке информации. Давай, Ивлев.

– Дело вот в чем, товарищи, – заговорил Ивлев сидя. – Решили мы тут с комсомолом создать в райцентре пока штаб культуры. Что это такое? Это, вообще говоря, борьба за высокую культуру на селе. Нужно, чтобы молодежь наша взялась за это самым серьезным образом. Послезавтра вечером мы собираем в клубе весь комсомольско‑молодежный актив села и будем договариваться, как и с чего мы начнем эту нелегкую работу. Желательно, чтобы члены бюро присутствовали на этом совещании, и не просто присутствовали, а посоветовали бы что‑нибудь. Вот и все.

– Все, товарищи.

Из райкома оба секретаря шли вместе. Ивлев жил на той же улице, что и Родионов, только дальше.

– Тебе что, нездоровится, что ли? – спросил Родионов.

– Есть немного… Туман какой‑то в голове, черт его знает.

– Ложись в постель. Пару дней на лечение.

– Когда собрание в Верх‑Катунске планируешь?

– Не знаю еще. Торопиться не надо – подготовимся как следует. Трудновато будет… Кречетов сейчас дополнительно настроит своих…

– Надо прямо объяснить людям, почему он боится совхоза.

– Будешь выступать – не горячись. У тебя еще есть эта замашка. Спокойнее.

– Ну, они и разложат нас, спокойных‑то.

– А разложат, так не потому, что мы не горячились. Спокойнее – значит умнее. Насчет базара полегче с колхозниками.

– А что, не так, что ли?

– Большинство работают, а ты под всех черту подвел, – Родионов помолчал. – Вообще я тебе признаюсь: немножко и мы торопимся.

– Как это?

– Так. Повременить бы надо. Не три‑четыре года, как Кречетов предлагает, а с годик хотя бы. Надо сперва в тех совхозах, какие уже есть, как следует дело поставить. Тогда и агитировать никого не надо будет – сами начнут проситься.

– Не понимаю тебя. А почему же ты…

– А потому самому… почему! Потому что не сумел ничего доказать в крае. Поработаешь подольше, будешь понимать.

– Но времена‑то не те!

– Люди остались те. И много еще.

– Ты мне расскажи толком… Я же в глупом положении могу оказаться. Пройдем ко мне?

Родионов кивнул головой, зашагал дальше – мимо дома.

– Дело такое, Петро: совхозы – дело хорошее, нужное… Тут и рассуждать не приходится. Но горячку пороть ни в каком деле не нужно, особенно в таком. Это же люди! У нас есть уже семь совхозов, в них не все благополучно, как ты знаешь. С зарплатой не отрегулировано, без работы зимой сидят, это факт… А самое главное – мы в долгах, как в шелках. Хоть ты и говорил давеча, что расплатимся, а вот никак не можем расплатиться. А ведь государство‑то не чужое какое‑нибудь, не Америка – наше. Неловко в нахлебниках‑то ходить. И знаешь, что я думаю? Сейчас придем, расскажу.

Вошли в квартиру Ивлева. Родионову шибанул в нос застарелый, тяжкий запах табачного дыма. В квартире кавардак, на столе объедки.

– Ты бы хоть женщину какую попросил, что ли… – заговорил он, но посмотрел на Ивлева и замолчал. Тот, нахмурившись, стирал газеткой со стола. Потом открыл окно.

Дата добавления: 2015-06-28