Дружба, спаянная кровью 1 страница

«Achtung! Partisanen Kolpacow!» — такие таблички, наскоро написанные от руки, можно было увидеть в мартовские дни 1944 года на польских дорогах, ведущих к Раве-Русской, Холму, Люблину...

«Внимание! Партизаны Ковпака!» — этим же тревожным предупреждением пестрели приказы Главного командования вермахта, циркуляры гестапо и фельджандармерии, телефонограммы бургомистров и начальников частей так называемой службы безопасности или СД.

Уже больше месяца партизанская дивизия имени дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака громила фашистов на территории оккупированной ими Польши, за сотни километров от линии фронта поднимая народ на борьбу с гитлеровцами. На марше партизанская колонна растягивалась на шесть-семь километров. Пожары на фашистских фольварках, складах с боеприпасами и горючим были видны ночью за десятки километров, отмечая пройденный дивизией путь.

Встревоженное неожиданным появлением в этих местах партизан, гитлеровское командование в срочном порядке снимало свои части, находившиеся на отдыхе, разгружало эшелоны с войсками, следовавшими на Восточный фронт, чтобы быстрее расправиться с партизанами. Не раз, обнаружив дивизию с воздуха, гитлеровцы бомбили ее на марше, пытались навязать дневные бои, окружить и уничтожить. Однако, искусно маневрируя, партизаны всякий раз с боем прорывались из окружения и стремительно продолжали рейд.

Однажды, после пятидесятикилометрового перехода, к рассвету, части дивизии расположились в близких одно от другого селах на кратковременный отдых. Дежурные роты заняли оборону, перекрыли дороги, ведущие к главным магистралям, а подступы к ним заминировали. Там, где предполагалось появление противника, были выставлены заставы, усиленные легкой артиллерией.

С наступлением дня всякое движение в расположении дивизии прекратилось, жизнь в селе, казалось, замерла. Только серовато-белый дымок струился из труб в пасмурное мартовское небо — это польские крестьяне готовили обед для партизан. Изредка, прижимаясь к изгородям, гуськом торопливо проходили разведчики: одни уходили на выполнение задания, другие возвращались. Через каждые пять-шесть домов, притаившись, стояли часовые и зорко следили за всем, что происходило вокруг, а главное, — за «воздухом».

В полковых санитарных частях не спали. Кипятили воду, стерилизовали шприцы и скальпели, нарезали бинты из грузового парашюта или из кусков домотканого холста. Тишину лишь изредка нарушал приглушенный стон раненых. Оперировали круглосуточно, ведь даже кратковременный отдых создавал «идеальную» обстановку, обычно операции делали чуть ли не на марше.

Стал располагаться на отдых и штаб полка. Войдя в просторную чистую комнату, старший лейтенант Томов, помощник начальника штаба полка по разведке, оглядел помещение. Хатой он остался доволен и тотчас же велел связным вносить имущество.

У большой крестьянской печи хлопотала пожилая полька — хозяйка дома. Обернувшись на шум, она добродушно спросила Томова:

— Пан бендзе у нас мешкать?

— Нет, хозяичка. Мешать мы вам не будем...

Полька сделала удивленное лицо, но промолчала. А когда связные стали вносить вещи, снова задала свой вопрос:

— Пан бендзе мешкать? Мешкать у нас?

— Что вы, мамаша, не беспокойтесь, не будем мы мешать, — наперебой спешили заверить хозяйку связные.

В это время с охапкой дров в руках в комнату вошел хозяин. Он о чем-то поговорил с женой и подошел к Томову.

— Пан мувил цо не бендзе мешкать, але юш мешкае... — учтиво проговорил он.

«Что за чертовщина! Придется, видно, перейти в другой дом, раз хозяева считают, что мы им мешаем...» — подумал Томов и хотел уже дать распоряжение подыскать для штаба другое помещение. Недоразумение разрешил полковой врач Зимма. Чех по национальности, он до войны долгое время жил в Польше и польский язык знал хорошо. Он-то и объяснил, что «мешкать» по-польски вовсе не означает «мешать».

— «Мешкать» — это жить, проживать... — сказал Зимма со смехом.

Обстановка сразу разрядилась. Пан Янек, так звали хозяина, оказался добродушным и словоохотливым. Он с готовностью объяснил, в каких направлениях от деревни расположены районные центры, какие там гарнизоны и что особенно старательно охраняется оккупантами. Все это было очень важно, тем более, что командование дивизии намеревалось задержаться в этих местах на два-три дня, так как после непрерывных боев партизаны очень нуждались в отдыхе.

Надо было дать передышку и коням. Длительные ночные переходы измотали их. К тому же почти все были раскованы. Правда, снег уже сошел, но по ночам, когда дивизия находилась в рейде, дорога подмерзала. Лошадей надо было ковать, и партизанские старшины собирали по селам кузнецов. К этому важному делу привлекли и пана Янека.

Во время обеда пан Янек неожиданно хлопнул себя по лбу:

— Старый дурень! Чуть не забыл! — и он рассказал, что по ту сторону шоссейной дороги Тарногруд-Замостье, в селе Щевня, одна польская семья укрывает раненого советского летчика. Более того, пан Янек сказал, что летчика будто бы привезли в тот дом... немцы!

Последние слова хозяина вызвали у партизан недоверие. Мало ли какие слухи ходят среди местных жителей! А те все выдают за правду.

Но пан Янек стал клясться, что это действительно так.

— Они даже доставляют ему продукты и лекарства... Так, так!.. А неделю назад на бронеавтомобиле привезли к нему нашего лекаря, поляка из Билгорая.

— Вряд ли немцы стали бы укрывать советского летчика, да еще доставлять ему медикаменты и продукты. Не верится что-то! — скептически заметил Томов.

Но доктор Зимма был другого мнения:

— А почему бы и нет?.. Может, среди немцев есть коммунисты!..

Томов пожал плечами, однако о рассказе пана Янека немедленно доложил командиру полка и в штаб дивизии.

К вечеру того же дня была снаряжена небольшая, хорошо вооруженная группа из конных разведчиков, посаженных на подводы взвода автоматчиков, отделений бронебойщиков и пулеметчиков, и приданной сорокапятимиллиметровой противотанковой пушки на конной тяге с расчетом. Задача состояла в том, чтобы доставить в дивизию раненого летчика, если рассказ пана Янека подтвердится. Командиром назначили старшего лейтенанта Томова, в последний момент решили, что с группой пойдут комиссар батальона капитан Тоут и доктор Зимма. Летчику, возможно, придется оказать медицинскую помощь. Проводником пошел пан Янек.

Группа шла всю ночь. Пан Янек знал местность отлично и вел партизан кратчайшей дорогой. Однако чем ближе подходили партизаны к намеченной цели, тем больше убеждались, что к рассвету Щевни не достичь. Дорогу, как нарочно, развезло, и местами, в низинах, колеса пушки и подвод вязли по ступицы. Шли медленнее, чем предполагали, и это несколько изменило намеченный план.

К семи часам утра группа вышла из леса. Впереди лежала открытая местность. Засветло тут идти было уже небезопасно, тем более, что невдалеке виднелось шоссе. По словам пана Янека, здесь уже с раннего утра начиналось непрерывное движение.

Но Томов решил двигаться вперед. Взмыленные кони пошли рысью.

Когда рассвело, партизаны находились в полутора километрах от шоссе. Удастся ли перемахнуть его незамеченными?

— Может, вернемся в лес, а вечером сделаем бросок? — предложил Тоут.

Томов имел уже немалый опыт партизанской борьбы, но сейчас и он оказался в затруднении. Что делать? Перед ними за гребнем лежит шоссе. Двигаться дальше или вернуться?

Томов осмотрелся. Сквозь пасмурную пелену рассвета далеко позади видна стена леса. Приостанавливать выполнение задания не хотелось...

Светало. Конные разведчики шли впереди, за ними громыхали подводы с автоматчиками. До шоссе оставалось не более пятисот метров. Длинный пологий гребень, за которым оно скрывалось, уже ясно различался. Разведчики приблизились к гребню. Но вдруг они развернулись и галопом поскакали обратно. Из-за гребня показалась бронемашина.

Томов так и не успел ответить Тоуту. Партизаны мгновенно соскочили с подвод и рассредоточились. Но куда спрятать шесть подвод, полтора десятка конников и пушку? Однако бронемашина огня не открывала, хотя было ясно, что партизан уже заметили. Машина остановилась, люк на башне открылся, и показался немец. Он стал рассматривать отряд в бинокль.

Артиллеристы тотчас же сняли пушку с передка, но бронемашина по-прежнему не открывала огня. Молчали и партизаны. Обе стороны будто прощупывали друг друга.

— Наверное, принимают нас за полицию, — проговорил Тоут.

Но вот машина заурчала и тронулась с гребня вниз. Снова остановилась, и снова из башни выглянул человек с биноклем. Затем она двинулась прямо на партизан.

Командир орудия доложил о готовности открыть огонь. Бронебойщики залегли по обеим сторонам дороги.

Однако Томов медлил, ему хотелось подпустить врага ближе. Кругом стояла тишина. Слышен был лишь вой мотора: было грязно и бронемашина иногда буксовала. По-прежнему все молчали. Напряжение достигло предела. «Еще несколько метров, и подам команду «Огонь!», — подумал Томов. Но что это? Башня с направленной на партизан пушкой вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов.

— Без команды не стрелять! - приказал Томов.

Напряженные секунды казались часами. Бронемашина опять остановилась. Опять высунулся из башни немец. Он долго рассматривал партизан в бинокль. Торчавший из машины ствол пулемета поднялся вверх. Похоже, экипаж дает понять, что он открывать огонь не собирается. Странно! Не ловушка ли это? Опыт подсказывает, что надо быть начеку. И Томов командует:

— Орудие повернуть стволом назад, но быть готовыми открыть огонь!

Пушку поворачивают. Это производит впечатление. Из машины выпрыгивает человек в немецкой форме, но в берете. Он бежит к партизанам и на ходу изо всех сил кричит:

— Франсез! Камарад! Франсез!

Доктор Зимма хотел что-то сказать, но Томов, сбросив с себя полушубок и передав автомат пану Янеку, уже шагнул навстречу бежавшему. Он знал французский не хуже полкового врача. И вот, человек в немецкой форме и черном берете уже в двух шагах от партизанского командира. Лицо его выражает и радость, и в то же время растерянность. Он с удивлением оглядывает Томова и, видимо, еще не верит, что находится среди друзей: на Томове немецкий френч, венгерские галифе, огромные сапоги с замысловатыми польскими шпорами и свисающий сбоку маузер в деревянной колодке... Взгляд человека в черном берете скользит по кубанке. Он замечает красную звездочку и расплывается в улыбке.

— Ну сомм франсез, камарад! — радостно восклицает он и показывает Томову трехцветную нашивку на рукаве с надписью: «FRANCE».

— Значит, вы француз? Прекрасно! — говорит Томов, к удивлению француза, на его родном языке.

На лице человека в берете засияла такая улыбка, словно он встретил родного брата, которого считал погибшим. Томов говорит, что они — русские партизаны. Француз вскидывает руку, как-то по-особому разворачивает ладонь и берет под козырек.

— Аджудан-шеф Легре!.. Меканик Мишо Легре... Ву зет партизан совиетик? Кольпак, не-с па?

Некоторые партизаны, подойдя поближе, с любопытством разглядывают француза. Часть бойцов во главе с комиссаром Тоутом остались «на всякий случай» у пушки.

Доктор Зимма не хочет упустить представившейся возможности блеснуть знанием французского языка и на ходу переводит.

Но тут вмешивается кто-то из задних рядов:

— Француз, коммуна, марсельеза — гут! Чуешь? Русиш партизан, Ковпак — тоже гут!.. А Гитлер, щоб вин болтался на дубку, — фашист, капут!.. Вразумел?

По басистому голосу нетрудно догадаться, что это говорит бронебойщик Холупенко. Партизаны дружно смеются. Но француз, оказывается, тоже понял все.

— Уй, уй... Хитлер капут! Вив ле партизан де л'Юнион Совиетик! Э вив Франс либерте! — весело произносит он и исчезает в широких объятиях Холупенко.

Но вот, из машины вылезает еще один человек в немецкой форме и берете. Он тоже бежит с радостными возгласами, скользя по грязной дороге. Теперь уже обходится без рапорта, сразу начинаются рукопожатия... Это тоже француз, его зовут Жозеф. Он говорит, что и он и Легре — французские коммунисты.

Партизаны очень рады такой неожиданной встрече. Однако, глаз с дороги не спускают. Это замечают и французы. Легре спешит всех успокоить: пока они не доложат комендатуре в Билгорае о том, что вокруг все в порядке, движение на шоссе не начнется. Их бронемашина — дежурная.

Зимма все это моментально переводит партизанам. Тем не менее, Томов направляет двух конных разведчиков к гребню.

Легре и Жозеф рассказали, что их дивизион бронеавтомобилей дислоцируется в Краснобруде; многие французы настроены против немцев. Вишистское правительство Пэтена и Лаваля мобилизовало их насильно... Но и здесь они выполняют задания партии.

— Есть парни — что надо! — подмигивая, говорит Легре и вытягивает большой палец. И тотчас же с истинно французским темпераментом заявляет, что и он и Жозеф готовы хоть сию же минуту перейти к партизанам.

Договорились быстро. Встреча назначена на четырнадцать часов. Назначается и место: недалеко от Замостья в небольшом лесу.

Доктор Зимма спрашивает пана Янека, можно ли будет пройти туда лесом. Пан Янек утвердительно кивает головой.

Сверяют часы. У французов, оказывается, отстают на час, они переводят стрелки вперед. Легре бросает: «Равнение на Москву!» Он, видно, малый веселый. Почти все время шутит и часто произносит: «Ту ва бьен» Он говорит, что они прибудут на бронеавтомашине, а возможно, и не на одной...

Вскоре французы уходят, они не прощаются. И вот, бронемашина уже скрывается за гребнем.

Томов отдает приказ двигаться назад, к лесу. Оттуда, отдохнув, часть партизан отправится к месту встречи с французами, а другая дождется темноты и пойдет в Щевню за раненым летчиком. Назначено и место общего сбора.

Но лес, в котором партизаны собирались отдохнуть, оказался редким и проглядывался очень далеко. Там, где была назначена встреча с французами, он оказался более густым. Невдалеке виднелась небольшая деревушка.

Кто-то предложил разведать деревушку, а заодно раздобыть и провиант. Но Тоут категорически запретил выходить из леса. Закусили хлебом и салом. Все были под впечатлением встречи с французами, и каждый толковал их поведение по-своему. Однако все сошлись на том, что честные люди любой страны ненавидят фашистов. Потом заговорили о французском народе, его истории, культуре... Особенно оживился доктор Зимма. Он многое знал и охотно делился своими познаниями. Люди устали, но никто не думал ложиться спать. Все с огромным вниманием слушали доктора. Он вообще был любимцем полка.

До войны в Польше у него была семья. Когда туда пришли гитлеровцы, Зимма отказался у них работать. Тогда гестаповцы, в числе других патриотов, повели его вместе с семьей на расстрел. Спасся Зимма чудом. Гитлеровцы не закопали своих жертв, а он был лишь тяжело ранен. Придя в сознание, пополз в лес, где его и подобрала много дней спустя партизанская разведка. Доктор Зимма выздоровел и остался у партизан. На его груди уже алел орден Красного Знамени.

Рассказчиком он был великолепным, хотя по-русски говорил с польским акцентом. Его всегда слушали, затаив дыхание. А иногда и добродушно посмеивались над теми казусами, которые случались с ним.

Он, например, однажды заявил решительный протест начальнику штаба и командиру полка по поводу того, что его фамилия в официальном приказе написана писарем через одно «м». Писарю сделали замечание. В следующий раз писарь перестарался и написал его фамилию с тремя «м». Дело чуть было не дошло до штаба дивизии. Однако, доктора успокоили, и все обошлось благополучно. Но Зимма был не только педантичным и требовательным, он еще был жизнерадостным и любил пошутить. Случай с фамилией он истолковал по-своему:

— Теперь мне все понятно!.. Да! Идет 1941 год. Русские войска отступают к Москве, и писарь пишет мою фамилию через одно «м»... Наступает 1944 год. Русские войска перешли в наступление по всему фронту... и писарь пишет мою фамилию через три «м»! Все ясно: русские раскачались!.. Не дай бог их тронуть!..

Партизаны смеялись всякий раз, когда об этом заходил разговор. И сейчас доктор Зимма шутил, хотя выражение его лица оставалось серьезным.

Но вот время уже подошло к назначенному часу. Партизаны приготовились. Приготовились они на всякий случай и к другой встрече... Что поделаешь, война!.. Всякое может быть. Ведь дело имеешь с людьми, которые служат у врага. Часы показывают 15. 30. Пока никого не видно. Проходит еще полчаса. Никто не появляется. Партизаны ждут еще час. Французов нет. Всех стали одолевать сомнения. Неужели французы обманули? Кто-то вслух высказывает эту мысль. Ему никто не отвечает. Минутная стрелка прошла еще тридцать делений...

Сразу заговорили несколько человек.

— Точно! Очередная провокация... Зря мы их не прихлопнули...

— Вот вам и «фрицам капут!»

Рыжеватый пулеметчик с рябым лицом начинает злиться.

— Да ну их... все они как только попадутся, начинают юлить. Чесануть бы их и точка!.. А то развели с ними «парле-марле-франсе...» Холупенко даже в обнимку полез... Мэрси!

Холупенко, сидевший до этого неподвижно, вдруг соскочил с телеги и, схватив свое противотанковое ружье, словно это была теннисная ракетка, замахнулся на пулеметчика.

— Замолкни! Чуешь? Бо я тебя зараз, знаешь!..

Пришлось вмешаться комиссару, но пулеметчик продолжал ворчать:

— А что, неправда? Где у них партбилеты, если на самом деле коммунисты?! Сказать всякий может что угодно... Пусть бы предъявили партбилеты...

Но грозный взгляд Холупенко все же заставляет пулеметчика замолчать. Садясь в телегу, разгневанный бронебойщик рассуждал вслух:

— Чего захотив, партбилеты?!. Може ще и командировочну цидулу тоби пидать?.. Грамотей!..

Тоут сделал знак Холупенко прекратить разговор. Бронебойщик замолчал. Комиссара Иосифа Иосифовича Тоута не только слушались и уважали, его любили. Венгр по национальности, уроженец города Дебрецена, капитан Тоут был человек исключительно храбрый и принципиальный. Слова у него не расходились с делом, а говорил он мало, сдержанно. И если уж Тоут сказал что-нибудь, значит, так оно и должно быть... Вот и сейчас, стоило ему только головой кивнуть, как все замолчали.

А время шло. Уже стемнело, однако французов все не было. Тоут вопросительно посмотрел на Томова.

— Почему-то запаздывают... Худо только, что скоро совсем стемнеет и это усложнит встречу... — спокойно отвечает тот на вопросительный взгляд комиссара.

— Да и заблудиться могут... — так же спокойно произносит Тоут, словно ничего другого допустить нельзя.

Вдруг, со стороны Замостья донеслись орудийный выстрел и чеканная дробь крупнокалиберного пулемета. Потом послышался отдаленный взрыв.

С наблюдательного пункта, расположенного на дереве, связисты сообщили, что ими замечен пожар. Вскоре столб черного дыма стал виден всем. Пан Янек пояснил, что горит где-то в районе железнодорожной станции.

Спустя некоторое время связисты передали, что по шоссе, со стороны Замостья, движется бронемашина. Но что это? Она проехала место, где должна была свернуть. Потом вдруг остановилась и, развернувшись, стала съезжать по откосу вниз. Неожиданно машина исчезла из виду, будто провалилась сквозь землю.

Шесть конных разведчиков по приказу Томова помчались галопом к шоссе. За ними поскакал Томов с остальными разведчиками и доктором. Приблизившись, партизаны увидели в небольшом овражке перевернувшуюся на бок машину. Из него разведчики извлекли окровавленного человека в немецкой форме. Он был без сознания.

— Это не наш! — восклицает кто-то. — Это другой!..

— Чего «не наш»... Гляди, у него тоже нашивка с полосками на рукаве! — возражает ему кто-то в темноте.

— Да ты не понял. Я говорю, что это не тот, который был у нас. Тот маленький, а этот, смотри, какой детина!

— Давайте его на подводу... Только подстелите соломы. И ехать, Бондаренко, осторожно, слышите! — доносится голос доктора Зиммы.

Из бронемашины извлекают еще одного француза. Но этот уже мертв. Только сейчас обнаруживается, что у машины в верхней части пробоины; разворочен снарядом и угол башни. В машине больше никого нет. Где же Легре и Жозеф? Что с ними? Почему их нет?..

В Замостье пожар стал утихать, но зарево все еще видно. Из темноты появляется конник. Это связной от Тоута. Он докладывает, что к ним пришли три француза.

— Из тех, что были утром, есть кто-нибудь? — спрашивает Томов.

— Есть. Один... Тот низенький, что обнимался с Холупенко. И с ним еще двое...

Вскоре Томов и Легре жмут друг другу руки, как старые знакомые. Оба спутника Легре — бельгийцы. А Жозефа нет. Легре рассказывает, при каких обстоятельствах погиб его соотечественник. Оказывается, перед тем как уйти, они решили отомстить: из пушек и пулеметов расстреляли вагон с гитлеровской охраной на железнодорожной станции. Другая бронемашина, в которой находился командир дивизиона, французский лейтенант, подожгла выстрелом своей пушки цистерну с горючим. От пожара стали взрываться остальные цистерны. Немцы всполошились, перекрыли все дороги. И только одной бронемашине, той, что свалилась в овраг, удалось прорваться. А Легре и его друзьям пришлось пробираться к лесу пешком.

Тем временем, при свете фонарика Зимма осмотрел раненого французского лейтенанта.

— Ранение будто не тяжелое. Но он потерял много крови, нужно срочно подыскать помещение...

Тогда было решено, что в Щевню за летчиком отправится Томов с разведчиками и артиллеристами. Остальные же под командованием Тоута пойдут в близлежащий хутор, где будут ждать их возвращения.

Когда Легре узнал, что партизаны идут в Щевню за раненым летчиком, он чуть не захлопал в ладоши. Ведь летчика укрыли у поляков он и Жозеф. Это они доставляли ему медикаменты и продукты. Они же на своей бронемашине привозили в Щевню польского врача, когда летчику стало очень плохо. И Легре попросил взять его с собой.

— Ту ва бьен! — заключил он.

Особенно был рад пан Янек: как же, его сообщение подтвердилось!

...К полуночи группа Томова уже вернулась в хутор. Немцев не было. Они наезжали сюда только днем.

В дом, где расположился доктор Зимма с раненым французом, внесли летчика. У него было пулевое ранение в область правого легкого и сильно обожжены лицо и руки, но чувствовал он себя терпимо. Польский врач, которого привозил Легре из Билгорая, оказал ему своевременную помощь. Хуже обстояло с французским лейтенантом. Он был еще без сознания. Зимма сказал что, прежде всего, ему необходимо сделать переливание крови.

— Может, тогда еще выживет. Но кровь нужна только первой группы, иначе...

Томов спокойно протянул руку:

— У меня первая. Берите.

Зимма взглянул на Томова недоверчиво.

— Берите смело! До войны я был донором.

Зимма смастерил на скорую руку «аппарат» из обычного шприца и резиновой кружки со шлангом. Хозяева дома помогали чем могли: затопили печку, вскипятили воду, отдали лучшие подушки, полотенца. Когда Зимма попросил чистую простыню, старушка-полька достала из кованого сундука белоснежную простыню с широкой кружевной оборкой. Подавая ее доктору, сказала:

— Эта простыня, пан доктор, еще от приданого осталась. Я ее берегла с той войны... Но мне не жалко. Вы бьете лиходеев, от которых еще в мировую погиб мой отец... Берите все, что вам потребно, не стесняйтесь, родные!

Процедура переливания крови заняла уйму времени, но зато француз пришел в себя и вскоре уснул. А незадолго до рассвета партизаны покинули гостеприимных поляков. Шли назад бодро: задание выполнено! Только на следующую ночь группа Томова достигла расположения полка. Здесь по-прежнему было пока спокойно, хотя, по донесениям разведчиков, в соседние села прибывали войска с артиллерией и даже танками. Видимо, место расположения партизан стало известно немцам и они — в который раз! — готовились снова окружить неуловимую дивизию.

Это утро началось с прилета «рамы». Фашистский самолет покружился над селом, но вскоре улетел, ничего не обнаружив. Партизаны уже научились хорошо маскироваться.

Легре был оставлен в полковой разведке — уж очень он сдружился с Холупенко. Бронебойщик прозвал своего друга «Марсельезой»... Бельгийцев зачислили в саперный взвод. Раненый французский лейтенант пока остался в распоряжении доктора Зиммы. Он был очень плох, и Зимма еще не раз переливал ему кровь. Легре по этому поводу отпускал очередную шутку:

— Несмотря на все усилия медицины, мой лейтенант все же выживет!..

Но Зимма не обижался и отвечал Легре его же поговоркой: «Ту ва бьен!» У Томова он крови больше не брал, подходящая кровь оказалась у Холупенко, к тому же у него ее было более чем достаточно.

Серьезную операцию нужно было делать летчику. Его срочно готовили к эвакуации на Большую землю. Особенно трогательно прощался летчик с Легре, спасшим его от плена. Ночью на партизанском аэродроме они поклялись встретиться после войны. Взволнованный летчик чуть не прослезился, а Легре, стоя у телеги с носилками, тихонько хлопал его по плечу и говорил:

— Мон камарад, ту ва бьен!..

Но когда самолет взлетел, все увидели, что по щекам Легре катились слезы. Он долго не мог выговорить ни слова...

Быстро подружился Легре и с партизанами. Он был очень общительным, веселым. Излюбленное выражение «Ту ва бьен!» не сходило с его уст. Француза редко видели мрачным. Лишь вспоминая Марсель, где у него остались старая мать, жена и дочурка, он хмурил брови, задумывался. Да еще, когда говорил о гибели Жозефа. А в остальное время Легре больше шутил, отчаянно при этом жестикулируя. Подружился он и с Томовым. С ним ему было легко. Они обходились без переводчика и без обычных «пояснительных» жестов. Легре подробно расспрашивал Томова о Москве и часто говорил, что к себе на родину он вернется непременно через Москву, чтобы побывать в Мавзолее.

Еще в первый день по прибытии Легре в полк, Томов подарил ему свою овчинную шубу, полученную в Москве перед отправкой в тыл врага. Французу она пришлась по душе — стояли холода, а он был в куценьком френчике. Легре очень любил рассматривать себя в шубе в зеркало и всегда с особым пафосом восклицал:

— Тепло, хорошо и госпожа маркиза прекрасна!..

Как-то комиссар Тоут сказал в шутку, что скоро наступит весна и ему придется сбросить шубу.

— О мой комиссар, вы ошибаетесь, — ответил Легре. — В этом пальтишке я приеду после великой победы в Марсель, даже если будет сорокаградусная жара!.. И поверьте, мой комиссар, вряд ли кто усомнится, что столь элегантное творение куплено не на валюту в «Галери Лафайет»!..

...Шли дни, шли бои. Дивизия продолжала свой рейд и, как любил выражаться Холупенко, «робила шухэру». Легре усвоил это своеобразное выражение своего неразлучного дружка, приставив к нему частицу «де», означающую родительный падеж.

— Мон шерр Холлюпенько, се-одня ми делат де шухэру, уи?

— Всэ будэ, Марсельеза, не горюй! — отвечал своим басистым голосом Холупенко. — Сегодня хфорсируем две «жилизки» — раз. Компранэ? Та водну «шоссейку» — два. Та ще у Билгорае зробимо «шухэру», да знаешь якого?! — и Холупенко делал резкое движение рукой.

Тем временем, окончательно поправился французский лейтенант. Он тоже был зачислен в полковую разведку. Этот француз был полной противоположностью Легре. Высокий, худой, сдержанный, с изысканными манерами, он держался всегда в стороне, молчаливо и скромно. Если с Легре партизаны балагурили как с равным, то лейтенанта они стеснялись.

Дивизия вела тяжелые бои на подступах к Беловежской пуще. Обстановка с каждым днем, и даже часом, все более осложнялась. Партизаны пытались прорваться в гущу леса, а гитлеровцы старались этого не допустить. К тому же, погода стояла скверная, шли беспрерывные дожди, дороги раскисли, ночи были темные, обоз санчасти вырос до двухсот подвод...

К рассвету полк достиг Рожковки, небольшой деревни на подступах к Беловежской пуще. Шедшая в голове колонны разведка напоролась на фашистскую засаду. Партизаны залегли. И вдруг послышался голос Легре:

— Мой лейтенант, предъявим бошам наши верительные грамоты... Не стесняйтесь! — и он первым бросился вперед.

В коротком бою засаду смяли, но в Рожковке немцы держались упорно: пришлось с боем брать хату за хатой. Наконец путь в Беловежскую пущу был свободен.

Уставшие от переходов и боев, промокшие от обильных и частых дождей, партизаны расположились на отдых. У небольшого костра собрались разведчики. Послышался смех, это вспоминали, как француз «предъявлял» фашистам «верительные грамоты». Легре заявил, что теперь он является «чрезвычайным и полномочным послом французской компартии в партизанской дивизии Ковпака».

Французский лейтенант стоял, прислонившись к дереву, держа в одной руке большой ломоть черного хлеба, в другой — кусок сала. Тут же были Томов и доктор Зимма — санитарная часть расположилась рядом. Вдруг все как-то сразу умолкли. Усталость давала себя знать. Каждый думал о чем-то своем. Но Легре опять нарушил тишину. С серьезным выражением лица он заявил Томову:

— А знаете, теперь лейтенант Жан-Пьер уже не стопроцентный граф!..

Зимма перевел слова Легре, на что один разведчик заметил:

— Еще бы!.. Сало-то уплетает, будь здоров, как наш брат...

Однако Мишо намекал на другое.

— О, нет, мои камарады... Сейчас я говорю серьезно. Наш лейтенант по возвращении во Францию будет лишен графского титула. У него теперь в жилах течет полкружки русской крови командира разведки Томова да, наверно, целая фляга от моего украинского камарада Холлюпенько. Но, кажется, наш добрый доктор подлил ему еще венгерской крови комиссара Тоута!.. Естественно, что после такого «ассорти» называться чистокровным графом как-то неудобно... Это уже, скорее, эрзац-граф!..

Дата добавления: 2015-06-28