ПРИЗНАНИЕ 1 страница

САНЯ

Немецкую колонну жители села заметили еще издали. Впереди мчались мотоциклисты, за ними тянулась цепочка грузовиков и каких-то необычных серых автобусов. В деревне раздались тревожные голоса:

— Немцы! Прячьтесь!.. Немцы!

Все бросились кто куда: одни скрывались сами, другие прятали последнее добро.

Небольшое это село стояло в стороне от шоссе и железной дороги, до ближайшего города было больше тридцати километров. Оккупанты сюда наезжали не часто. Впервые они появились год назад, когда линия фронта проходила поблизости, наскоро обшарили хаты, подстрелили десятка два кур и гусей, а потом собрали всех жителей у здания бывшего сельского совета.

Краснощекий приземистый толстяк в офицерском френче с белыми погонами, стоя в кузове грузовика, объявил, что отныне и на веки веков здесь устанавливается власть непобедимой Германской империи, во главе которой стоит рейхсканцлер Адольф Гитлер. Офицер поморщился, заметив, что при упоминании имени фюрера зааплодировали лишь солдаты, а крестьяне молча стояли, опустив головы, как на похоронах. Он покраснел, недовольным тоном что-то сказал переводчику, прямому, как жердь, унтер-офицеру в очках.

— Официр германски армия, госпотин коментант, сказаль: кто рус шеловек не путет пошиняется закон германски империя, того расстреляйт!

Переводил он плохо, но люди поняли, что вместо сельсовета теперь будет управа и что жители села обязаны беспрекословно повиноваться всем законам германского государства: выполнять все требования старосты, который в свою очередь будет получать указания из города от господина коменданта. При этом переводчик указал на говорившего офицера. Это и был комендант.

Тут же был представлен назначенный оккупантами староста. Все очень удивились, когда им оказался бухгалтер колхоза Степан Ячменев. Его знали много лет как честного, прямого, правда, немного молчаливого человека. Дело свое он знал, люди его уважали, и вот поди же...

Но Ячменев и сам удивился. Еще до собрания его вызвали и офицер расспрашивал, сколько в селе осталось жителей, многие ли ушли в Красную Армию, сколько голов скота у крестьян, что уцелело из колхозного имущества? На все вопросы он отвечал неопределенно, ссылаясь на то, что колхоз спешно эвакуировался, что проходившие потом части тоже кое-что увезли, поэтому он точно не знает... О себе Ячменев сказал, что нигде не бывает, в военных делах не разбирается и в армии, ясное дело, не служил. При этом он показал укороченную от рождения ногу, что заставляло его ходить с палкой. На этом беседа закончилась. И вдруг его объявили старостой!

Ячменев подошел к офицеру и сказал, что не сможет быть старостой из-за физического недуга. Толстая физиономия немца перекосилась от злости, он что-то буркнул в ответ. Переводчик перевел:

— Госпотин коментант сказаль — это пошёт! Польшой пошёт тля рус слюшить староста германски империя!.. Кто не пошиняется закон германски империя, тот расстреляйт! Понималь?

Незадолго до наступления темноты, погрузив на машины «реквизированное» имущество, немцы уехали.

Прошло несколько дней, Ячменев ходил сам не свой. Все его стали сторониться. Конечно, с ним здоровались и очень почтительно, но Ячменев прекрасно понимал, что скрывается за этой внешней почтительностью. И жена его потеряла покой. Ее тоже сторонились, женщины разговаривали с ней неохотно, сухо. Дома у Ячменевых будто покойник лежал, все молчали, даже дети перестали шуметь, играть. К ним теперь никто не приходил. Старший сын Саня, которому шел тринадцатый год, совсем помрачнел, особенно после того, как один из школьных друзей выпалил: «Отец твой — шкура... Вот кто он! Продался фашистам!»

Саня понимал, что отец тяготится этой гнусной должностью, но сказать ребятам не мог. Кто бы ему поверил? Только с матерью он был откровенен и как-то спросил ее напрямик:

— Верно, что отец стал предателем?

— Нет, Саня, не думай так, — только и сказала она в ответ, тяжело вздохнув.

И вот, однажды ночью Саня услышал в сенях шорох, приглушенный разговор, потом скрипнула входная дверь... Он соскочил с постели, бросился к окну. У калитки мать обняла отца, и он, прихрамывая, отошел к каким-то людям, стоявшим на дороге. Саня смотрел в окно до тех пор, пока отец и два его спутника не исчезли в темноте. А когда мать вернулась, Саня лежал в постели, делая вид, что спит. Мать подошла к нему, поцеловала в щеку и чуть слышно сказала:

— Нет, Санюрочка, отец твой не предатель. Нет, мальчик мой, он честный...

Саня лежал без движения, обдумывая, куда же и с кем ушел отец, скоро ли вернется домой и, не находя ответа на эти тревожные вопросы, вновь и вновь с облегчением твердил про себя слова матери:... отец твой не предатель... он честный...»

Утром следующего дня мать сказала детям, что отец уехал в город к коменданту. Саня понял, что это неправда, но раз мать говорит, стало быть так надо. К вечеру отец не вернулся. Не вернулся он и на второй день и на третий... В селе поговаривали, будто в городе старосту арестовали за невыполнение приказов коменданта; другие говорили, будто его убили наши за то, что пошел служить к немцам. На пятые сутки после исчезновения Степана его жена отправилась в город просить коменданта освободить мужа. Однако там сказали, что не имеют понятия, куда он девался, и обещали, живого или мертвого, но непременно разыскать. Женщина ушла с облегченным сердцем; все пока шло так, как и было задумано.

Шли дни, Ячменева оккупанты, конечно, не разыскали и снова приехали в село, чтобы назначить нового старосту, а заодно для устрашения повесить одного парня, который пытался удрать из эшелона, следовавшего в Германию с «русскими рабами».

Как и в предыдущий раз, всех жителей села согнали на площадь и толстяк комендант, ни словом не обмолвившись о Ячменеве, объявил о назначении нового старосты. Это был известный на селе мужик, хотя давно уже его здесь не видели. Был он в прошлом кулак, в гражданскую войну путался с белогвардейцами, а во время коллективизации состоял в банде. Его арестовали, осудили и выслали. Детей у него не было, а жена не стала ждать, куда-то уехала. О нем уже стали забывать, как вдруг, незадолго до войны, он вернулся и поселился в соседнем селе. Дом его был занят: до войны в нем размещался детский сад, а теперь жили две семьи военнослужащих, эвакуированные еще с границы. Здесь их настиг фронт, и они были вынуждены остаться.

И вот он назначен старостой, ему возвращены его усадьба и дом. Все были уверены, что отныне в селе наступят черные дни.

Спустя несколько дней новый староста пришел в свой дом, молча прошелся по комнатам, а уходя сказал замершим от испуга женщинам, чтобы не торопились освобождать дом, он ему не нужен. Люди не знали, что и думать. Уж не замышляет ли староста что-нибудь похуже выселения? На вид он казался грозным. Сурово, испытующе смотрел он на людей большими впалыми глазами, притаившимися под лохматыми поседевшими бровями. В селе его боялись, хотя он еще не сделал ничего дурного. Но что хорошего можно было ожидать от ставленника немцев, да еще репрессированного в прошлом кулака? Их повадки были хорошо известны людям.

Когда староста поселился в доме Степана Ячменева, своего бывшего батрака, жена Степана стала молчаливой и грустной. Ведь она помнила, как муж раскулачивал бывшего хозяина. И теперь ждала, что все это он припомнит ей... Совсем было решила переехать в другое село, но передумала: «А вдруг муж вернется, тогда как?» — и осталась.

Тем временем, из города от коменданта в управу поступал приказ за приказом, и в каждом речь шла о поставках «для солдат и офицеров доблестных вооруженных сил великой германской империи». Однако староста редко отвозил в город продукты, зато каждый раз заезжал к леснику и забирал с собой приготовленный для него ведерный бочонок самогона. Люди знали, что самогон он поставляет немецкому фельдфебелю, которому надлежало следить за поставками их деревни.

Так продолжалось недолго. Гитлеровского шписа за чрезмерную приверженность к спиртному отправили на фронт. Новый интендант оказался зверем, заядлым нацистом. Все же староста решил подкупить и этого, но дело обернулось не так, как он рассчитывал. Интендант осмотрел подводы, увидел прелый картофель, полсотни яиц да хилого поросенка и завопил:

— Саботаж!.. Где мясо, молоко, масло, фураж?

Доложил коменданту. Тот пришел в ярость:

— Плетей!

Старосту стали избивать, а он твердит одно, будто люди не слушаются его распоряжений, и нет у него ни солдат, ни оружия, чтобы заставить их выполнять поставки...

—...Дают что попало и то с руганью, а я здесь страдаю! — жалобно говорил он. — Вы уж, сделайте милость, помогите, тогда увидите, на что я способен!..

Комендант поверил старосте. Ведь человек он подходящий, в прошлом кулак, сидел у большевиков в тюрьме... Может, и в самом деле без оружия тяжело ему управлять... Комендант что-то сказал переводчику, гот поспешил довести до сведения старосты:

— Госпотин коментант сказаль — корошо. Госпотин старост не полючайт немецки зольтат... Госпотин старост полючайт оружие на село. Госпотин комендант путет посмотреть, как госпотин старост виполняйт поставка...

В заключение комендант сделал выразительный жест рукой вокруг шеи и закатил глаза. Староста понял, что немец грозит повесить его, если и на этот раз он не выполнит приказ.

В тот же день староста вернулся в село и привез восемь старых французских винтовок, два нагана и немного патронов, чтобы в помощь себе вооружить «надежных людей», как он сказал коменданту. А через несколько дней, оправившись от побоев, он распорядился собрать всех на площади. Молча сходились крестьяне к управе. Они знали о том, что старосту в комендатуре избили и теперь ожидали, что и он начнет зверствовать. Легкий мороз пощипывал уши, в воздухе лениво кружились снежинки. Стоя на крыльце, обнажив взлохмаченную седую голову, староста объявил, что немцам он больше не слуга, поставки собирать у населения и откармливать оккупантов не будет.

— Вы все знаете, в прошлом я был кулак. Да что говорить, и в советскую власть постреливал... Было... В тюрьме сидел — и это знаете. Но сидел, скажу вам, за дело! За какое? Руку я на Родину поднял. Вот что! Теперь немцы хотят, чтобы я пошел им служить! Нет, хватит. Знайте, граждане, я русский человек и второй раз руку на Родину не подыму!.. А наши придут, обязательно придут! Это вы тоже знайте...

В тот вечер староста и еще семь человек, закинув за спину французские винтовки, ушли из села.

Узнали об этом немцы, и в непокорное село заявились солдаты. На этот раз привезли откуда-то нового старосту и десять полицейских. Назначение старосты состоялось уже без церемонии на площади. Для устрашения крестьян каратели расстреляли семьи военнослужащих, жившие в доме бывшего кулака. В селе воцарился произвол: полицейские уводили скот, забирали продукты, одежду. В дом к Ячменевым явился сам комендант. Он допытывался, куда девался хозяин, угрожал жене Ячменева и наконец ударил ее хлыстом по лицу. Багровая полоса мгновенно выступила на ее щеке, а разгневанный гитлеровец, брезгливо сплюнув, ушел, пригрозив ей виселицей. Все это Саня узнал, когда вернулся с дальнего огорода, куда мать его послала при появлении немцев.

К полудню в город отправился обоз с награбленными продуктами и вещами. Его сопровождали солдаты во главе с комендантом. А коров, овец и коз полицейские гнали гуртом.

Но до города каратели не дошли. В нескольких километрах от села на них напали партизаны, и к вечеру стадо и груженые подводы вернулись в село. Вернувшиеся возницы, которые были взяты со своими подводами, рассказали, что партизаны поубивали всех карателей, не ушел от них ни комендант, ни староста.

Саня слушал эти рассказы, радовался, что партизаны отомстили извергу коменданту за издевательства над его матерью, и нетерпеливо ждал, не подтвердят ли старики-возницы его догадку: что отец стал партизаном. Но, отвечая на вопросы односельчан, старики сказали, что не приметили среди партизан своих, а расспрашивать их было недосуг.

Недели две в селе было тихо. Правда, до местных жителей дошел слух, будто в окрестных селах немцы проводят облавы, прочесывают леса. А однажды и в самом деле донеслась перестрелка, которая длилась довольно долго. Потом опять кругом воцарилось спокойствие. Но как-то в полдень каратели вновь нагрянули. На площади солдаты принялись вколачивать в мерзлую землю высокие столбы. Всем стало ясно — строят виселицу. Потом опять народ согнали на площадь. Вскоре подъехал грузовик с солдатами. Машина остановилась под виселицей. Последовала команда, и стоявшие в кузове машины солдаты спрыгнули на землю. Борта грузовика опустились, на открытой площадке остался человек в разодранной рубахе. Руки у него были связаны, лицо в кровавых подтеках и ссадинах, но он стоял с гордо поднятой седой головой.

По толпе мгновенно прокатился глухой шумок. Жители признали своего бывшего старосту. Оказывается, это он возглавлял вооруженных людей, которые напали на обоз и перебили немцев вместе с комендантом. Но несколько дней спустя этот небольшой партизанский отряд был обнаружен карателями и окружен. В неравном бою командир был ранен и взят в плен. Теперь гитлеровцы привезли его, чтобы публично казнить.

С речью выступил очкастый офицер — новый комендант. Он возмущался тем, что бывший белогвардеец, отсидевший при большевиках немало в тюрьмах, ничему не научился!.. Но тут загремел голос человека с грузовика. Он сразу заглушил визгливый голосок немецкого офицера.

— Граждане, люди русские!.. Знайте, для русского человека, пусть в прошлом даже врага, нет ничего дороже отечества! И да будет проклят тот, кто пойдет против него!.. Бейте, товарищи, этих гадов! Они хотят поставить нас на колени, а вы отвечайте им топором да вилами, берите оружие... Красная Армия...

Длинная очередь из автомата прервала гремевший в морозной тишине голос. Немецкий комендант не выдержал... Публичная казнь не состоялась... Услышав выстрелы, люди разбежались. Убрались восвояси и оккупанты.

В ту же ночь виселица пошла на дрова. А бывшего партизана люди проводили в последний путь со всеми почестями, и на могилу его Саня Ячменев возложил венок, сплетенный им самим...

Морозы в ту зиму стояли крепкие, дороги заносило снегом, и немцы больше не показывались в селе, словно их и не было, но люди по-прежнему жили в напряжении и страхе.

Пришла весна, набухли почки, зазеленела листва, наконец наступили и жаркие летние дни, а немцы так и не появлялись. Все приободрились — зима придет, и вовсе не заявятся. Но этим надеждам не суждено было сбыться.

Саня Ячменев услышал тревожные крики, когда шел к колодцу за водой. Он осмотрелся и, увидев вдали, на проселочной дороге, ведущей в село, колонну машин, опрометью кинулся домой.

— Ма-а-м! Немцы едут! — закричал он, еще не добежав до дому.

Мать так и застыла у корыта с бельем. И только когда Саня снова крикнул: «Немцы, мама!» — она опомнилась, вместе с Саней выбежала на крыльцо. Колонна немцев уже остановилась на площади. Солдаты спрыгивали с машин. Когда пыль немного улеглась, Саня сказал матери:

— Эти, мама, какие-то другие. Все в черном, смотри...

У женщины захолонуло сердце. Она знала, что самые страшные гитлеровцы носят черную форму. Они-то и угоняют парней и девушек в Германию, не щадят и детей...

— Ты, сыночек, прячься-ка лучше, мальчик мой. Боюсь я за тебя... Беги в лес, сынок...

Прибежали две сестренки и младший брат Сани, наперебой стали рассказывать, что немцы выгоняют всех на площадь, будут куда-то переселять, повезут в автобусах.

— Такие большие, красивые, мама, автобусы!..

Мать бросилась к окну: на окраине села уже стоял фашистский часовой. Что же делать? Теперь Сане не удастся убежать в лес. Послышался шум мотора, перед домом остановился грузовик с фашистами. Мать только и успела сказать:

— Сыночек, беги, родной, прячься. Скорей, скорей!

Саня колебался, но он привык слушаться мать с первого слова. Сурово взглянул он на сестренок и брата. Они поняли его, прижались к матери. Это означало, что они будут ее слушаться. Саня выбежал во двор и увидел, что фашисты стоят у каждой избы. Но он не растерялся. За огородом, неподалеку от дороги, чернел овраг, заросший бурьяном, крапивой и татарником. Мать съежилась, увидев, как сын нырнул в овраг.

Сане обожгло лицо, руки, в босую ногу впилась колючка, но он полз по дну оврага, не отдавая себе отчета, куда и зачем ползет. Из села доносились выстрелы, крики женщин, плач детей, остервенелый лай и визг собак. Сане показалось, что он услыхал лай своего любимца Серко. Сердце тревожно забилось. «Наверное, зашли к нам во двор... Неужели опять маму побьют? — думал Саня. — Будут про отца спрашивать». Раздалась автоматная очередь, и сразу замолчал Серко. Еще не понимая, что произошло, мальчик съежился, словно стреляли в него. Он весь превратился в слух. Шум, крики все нарастали, приближались к оврагу. Плач детей, причитания женщин перекрывали гортанные, резкие выкрики немцев: «Рус, шнель! Шнель!» Раздался выстрел, какая-то женщина заголосила:

— Ой, моя дытына!.. Где моя дытына, люди добрые?! За што загубили изверги мою дытыну, за што?!

Ее голос заглушил другой:

— Не пойду никуды. Не пойду... Что хотите делайте! Не пойду!..

Опять выстрел, и крик женщины оборвался... «Неужто убили?» — в страхе подумал Саня.

Колонна проходила рядом с оврагом. А Саня лежал, словно в бреду. Он не чувствовал боли ни от ожогов крапивы, ни от колючек. Лежал, кусая губы, готовый вот-вот расплакаться от бессилия.

Совсем близко раздалась длинная очередь, где-то чуть в стороне просвистели пули. Саня прижался к земле и вдруг отчетливо различил душераздирающий крик матери:

— Коля-я-я! Ой, Коленька-а-а!.. Забили-и-и!

Саня рванулся, хотел бежать к своим, но голос матери остановил его:

— Санюра, миленький, лежи, сыночек, не шевелись!.. Прощай, родненький, проща-ай, Са-а...

Крики женщин, плач детей, ругань немцев заглушили голос матери. Саня рыдал, кусал губы и руки от злобы на себя, на то, что не мог защитить своих, и с ужасом шептал: «Коленьку забили! Он же маленький!»

Он силился различить голоса родных, уловить хотя бы словечко, но больше ему ничего не удалось услышать.

Не знал Саня, что немец ударил мать палкой за то, что она протискивалась сквозь толпу поближе к оврагу, а испуганный Колька вырвался от нее и бросился бежать. Мать не успела крикнуть ему, чтобы вернулся, как воздух разорвала очередь из автомата. Так и лежит он теперь, бездыханный, между дорогой и оврагом.

Колонна прошла, за ней проехали мотоциклисты, машины. Сквозь бурьян и листья крапивы Саня видел только верх больших автобусов мышиного цвета с розовыми занавесками на окнах. Шум доносился все слабее и слабее... Вскоре все стихло. Саня осторожно встал на колени, озираясь по сторонам, вскарабкался по склону и высунул голову из-под лопухов. Немцы уводили жителей села в сторону леса. Саня смотрел им вслед и недоумевал: «Почему повели в ту сторону, а не на станцию? Не пешком же идти до Германии? И зачем мать велела ему лежать, не шевелиться? Переселяться, так всем вместе. Нагрянул бы отец со своими партизанами... Ох, папочка милый, где ты? Выручи нас из беды!..»

Небо заволокло тучами. Время от времени раздавались все приближавшиеся раскаты грома. Легкий ветерок сменили резкие порывы ветра. Надвигалась гроза. Мальчик ощутил первые крупные капли дождя на горевшем от ожогов крапивы теле и в то же мгновение поднялся, чтобы бежать домой. «Мамка ругаться будет...» Но не успел сделать и шага, как из вчерашнего дня его сознание вернулось в день сегодняшний. Он снова боязливо пригнулся к земле, стал осматриваться по сторонам. Убедившись, что кругом безлюдно, выбрался из оврага и крадучись побрел к дому. Но что это? Чуть в стороне, возле кювета, лежит кто-то маленький, раскинув руки и босые ноги. Он вспомнил крик матери: «Коленька-а-а! Забили!» Стало нестерпимо страшно, захватило дыхание, но он не мог оторвать взгляда от братишки. Ему казалось, что малыш шевелится, дышит... «Может, еще живой...», — ободрял он себя. На рубашонке брата чернели пятна крови...

— Колька!.. Коля-а-а! — вскрикнул он, все еще не веря в его гибель. Но в ответ услышал только новый раскат грома и шум хлынувшего ливня.

Плача навзрыд, тщетно призывая на помощь родных, он понес тело брата в дом. Здесь все было перевернуто, двери и окна распахнуты, подушки, одежда, кухонная утварь разбросаны по полу.

— Мама! — тихо произнес Саня, остановившись у порога. — Мамочка! — и, обессилев, опустился на пол, все еще держа на руках тело маленького брата.

Гнетущую тишину разоренного дома и монотонный шум затихавшего дождя вдруг нарушил отдаленный прерывистый треск. До сознания Сани не сразу дошло, что это не гром уходящей грозы, а стрельба. Он прислушался. Трескотня пулеметов и автоматов доносилась со стороны леса. Страшная догадка мелькнула в голове мальчика. Обезумев от ужаса, он вскочил и, оставив бездыханного братишку у порога, стремглав кинулся из дома.

Он бежал, плакал и непрестанно твердил:

— Мамочка, миленькая, где вы, мои родные?!

Когда он добрался до леса, стало темнеть. Саня долго бродил по опушкам, знакомым полянкам, останавливался, прислушиваясь, не раздадутся ли голоса. «Ведь было так много людей! — думал он. — Где же они все?» Но людских голосов не было слышно, только шелест листвы да грустные крики совы нарушали тишину. Совсем уже затемно добрел он до карьера, из которого односельчане возили глину. Здесь он часто играл с ребятами, а теперь спускался в него, затаив дыхание. Его охватило жуткое предчувствие, и оно не обмануло мальчика. Он набрел на трупы, замер от испуга, потом, как лунатик, стал переходить от одного к другому. Тьма сгустилась, и мальчик низко склонялся над каждым телом, всматривался, но никого не узнавал, будто это были совсем не знакомые ему люди. Их было много, очень много. И лишь когда слегка рассвело, он стал узнавать односельчан. Он уже не испытывал страха, все чувства притупились и мальчик даже забыл, зачем пришел сюда... Мать лежала, прижав к себе обеих девочек. Казалось, они безмятежно спали. Саня тихо, на цыпочках, приблизился — и в эту секунду к нему словно вернулось сознание. Исступленный крик пронзил тишину. Где-то вверху отозвалось эхо: «а-а-ма!» Мальчик припал к лицу матери, целовал, гладил, бессвязно бормотал ласковые слова...

Саня не помнил, сколько времени пробыл в карьере. Не помнил, как и зачем снова пришел в село. Он уже не плакал, а только всхлипывал и почему-то икал. Измученный, голодный, едва передвигая ноги, он прошел все село из конца в конец и, не услышав ни звука, не оглядываясь, пошел к железнодорожной станции. Одно желание руководило им. «К людям... к людям... Ведь есть же где-нибудь люди! — шептал он. — Может, помогут отца найти...»

Едва он миновал окраину села, как впереди послышался рокот моторов. Саня попятился и бросился назад в село, будто мог там найти защиту. Между тем его уже заметили, сопровождавший машину мотоциклист устремился в погоню. Мальчик слышал настигавший его шум, казалось, что вот-вот его раздавят. Он резко свернул с дороги в поле, в заросшую сорняком пшеницу. Ноги больше не держали его, и он тяжело опустился на землю. В ушах звенело, колотилось сердце, он не мог отдышаться, но все-таки пополз дальше от дороги, когда услышал, что где-то поблизости мотор мотоцикла вдруг заглох.

Подошла автомашина и тоже остановилась. Послышались голоса, крики, смех. Саня замер на месте и вдруг совсем близко от себя услышал тяжелые шаги. Не отрываясь от земли, он повернул голову в сторону дороги и увидел приближавшегося немца. Саня зажмурился и открыл глаза, когда немец уже стоял перед ним, высокий, плечистый, белолицый. Не зная, что делать, Саня хотел встать. Но немец толкнул его, придавил ногой к земле и... прогремел выстрел, за ним второй. «Все... убил... конец!» — в смятении подумал Саня не в силах даже кричать, но чувствовал, что еще жив...

Он услышал, как грузовик тронулся. Лежа с плотно закрытыми глазами, Саня все еще не верил, что он жив и невредим. Кто-то похлопал его по щеке, он открыл глаза. Перед ним был все тот же немец. Он нагнулся к Сане и, улыбаясь, делал какие-то знаки рукой в сторону отъехавшей машины, затем сказал:

— Найн капут... Тофариш, гут! Ко-рош тофариш... Ленин — корош. Рус малшик — корош!..

Ничего не понимая, Саня смотрел на него глазами, полными страха и удивления.

Немец оглянулся и стал легонько тормошить Саню. Но мальчик лежал, будто разбитый параличом. Тогда немец поднял его на ноги, снова потрепал по щеке и спросил:

— Мама — ест? Папа — а?

Саня опустил голову, силясь не разрыдаться. Зачем этот немец спрашивает о родителях? Может, хочет прикинуться добрым и узнать, где его отец? Он отрицательно покачал головой и показал рукой туда, где были расстреляны его родные.

Немец тяжело вздохнул, печально посмотрел на мальчика.

— Хитлер — не корош. Фашист, эсэс — не корош... Рус партизан корош! — сказал он, указывая на лес.

Саня молчал, он все еще не верил немцу. Стоя теперь рядом с ним, он почувствовал, что от немца исходит какой-то необычный специфический запах, почему-то вселявший в него еще большую тревогу. Саня не мог понять, исходит ли этот запах от пробензиненных сапог, кожаного снаряжения или, быть может, от крови расстрелянных людей, которой пропиталась одежда немца?.. Этот запах почему-то напоминал Сане о мертвецах...

А немец улыбался и, не переставая оглядываться по сторонам, рылся в карманах. Он достал несколько кусков сахара, пачку галет, кусочек пересохшего сыра и все это отдал Сане. Взяв мальчика за обе руки, он потряс их, погладил его по голове. Саня взглянул на немца и удивленно поднял брови: в глазах у мотоциклиста блестели слезы. Словно стыдясь этого, немец повернул Саню в сторону видневшегося вдали леса и приговаривая: «Фашист пак-пак-пак! Партизан корош...», — подтолкнул его в спину.

Как в бреду Саня сначала медленно пошел, потом побежал, то и дело с опаской оглядываясь назад. Но немец по-прежнему дружелюбно махал ему рукой.

Когда Саня был уже далеко, он увидел, как немец сел на мотоцикл и вскоре исчез за бугром. И снова тягостное чувство одиночества в этом беспредельно большом мире овладело мальчиком. «К людям... к людям... Ведь есть же где-то хорошие люди... — шептал он, — может, и отец в том лесу, на какой немец указал...».

...Босой, голодный, измученный, три дня бродил Саня по лесу. Ноги его покрылись волдырями, ранка на пятке гноилась, мучила жажда, а вода попадалась не часто. Он достал белую галету, повертел ее в руках, но есть не мог: ему казалось, что она пахнет теми, в черных мундирах. Так было несколько раз. Попробовал разгрызть кусочек сахара, но и он был пропитан тем же запахом. От этого запаха его мутило, перед глазами всплывали овраг, трупы родных, посиневший Колька...

Порою он забывался, вспоминая семью, свой дом, жизнь до войны. Вечерами мать обычно что-нибудь шила, мягко жужжала швейная машина, сестренки в укромном уголке играли в куклы, он делал уроки или читал, а отец, склонясь над ворохом бумаг, до глубокой ночи стучал на счетах... Все в деревне говорили: «У Ячменевых большая семья!..» А теперь? И в ответ на эти мысли в ушах Сани снова и снова звенел душераздирающий голос матери: «Прощай, мой мальчик!»

Каждый раз сознание непоправимости свершившегося лишало его сил. Он валился на пожелтевшую траву, долго и громко плакал, звал отца, горевал, что еще не вырос, не стал сильным, чтобы защитить мать, всю семью, всех односельчан от фашистских злодеев. Незаметно от тягостных воспоминаний он переходил к мальчишеским мечтам. Он видел себя лихим партизаном, живо представлял, как притаился с пулеметом в густом боярышнике за забором сельсовета и в упор расстрелял всех фашистов, прикативших тогда на машинах... Да, всех до единого, только в того, в хорошего немца, он бы нарочно не попал... И снова мысли его возвращались к горькой действительности, но с каждым разом тверже, осознаннее становилось стремление, во что бы ни стало разыскать партизан и вместе с ними беспощадно бить фашистов. Это придавало ему силы, и он снова отправился в путь.

Наступил вечер четвертых суток его скитаний по лесу. Очень болела нога, ступня побагровела, опухла. Он уже давно передвигался с помощью крепкого сучка, подобранного в валежнике. Теперь и на ладонях вскочили волдыри, опираться на сучок он уже не мог. Совсем ослабев, он опустился на землю и подумал, что больше не встанет никогда... Эта мысль так испугала его, что он решил не ложиться. Боялся уснуть и не проснуться... С трудом поднялся и впервые за все время пошел в ночную темь.

Была поздняя ночь, когда мальчик вышел на опушку леса. Вдали что-то темнело, ему показалось, что это копна. Значит, где-то поблизости есть деревня, люди... Ободренный, зашагал он к копне, теперь уже мечтая поскорее зарыться в душистое сено и крепко-крепко заснуть. Но из темноты вместо копны выступили очертания избы и изгороди. Мальчик остановился, и радуясь и страшась. Ему очень хотелось есть, пить, рассказать людям о своей беде... Изба манила к себе. И еще не решив окончательно, как ему быть, он пошел к ней. «А вдруг там немцы?» Вспомнил Кольку, маленького, посиневшего, сестренок, мать. Перед глазами проплыли черные мундиры... «Лучше дождусь утра, издали высмотрю, а то и убежать теперь не смогу...». Едва волоча ноги, озираясь по сторонам, он поплелся обратно в лес, но, не дойдя до опушки, опустился под большой куст и впал в забытье.

* * *

Партизанская разведка возвращалась с задания и наткнулась на спящего мальчика. Распухшая, израненная нога паренька подсказала партизанам, что с ним случилось что-то неладное. Пытались разбудить его, но бесполезно. Он смотрел широко раскрытыми глазами и, казалось, ничего не видел, бормотал что-то бессвязное, всхлипывал и опять засыпал.

Дата добавления: 2015-06-28