Лингвистическая теория текста и коммуникация в свете общенаучной методологии функционализма 2 страница

В голосовой почте Чунмён сходит с ума, а они все так же молчаливы в своем путешествии. Лу Хань огибает дорожный знак, который ничего не говорит Сехуну ярким предупреждением, и, через еще одну милю музыкального сопровождения с дыханием на запотевших стеклах, китаец притормаживает у железных ворот старого луна-парка.

– Когда мне было пятнадцать в этом месте я отпраздновал свой первый приход, – легко объясняет Лу Хань, будто такие поездки для него дело привычки, – полгода назад место прикрыли, но забраться сюда, как и раньше, не составляет труда, – ухмыляясь, он кивает на погнутые заборные прутья, – безумствуй, я оставлю машину чуть дальше и найду тебя.

Оранжево-белый огонек фар пронизывает туман холодным светом, в котором силуэт парня видится Сехуну фигуркой из мокрой джинсы, оттененной этим искусственным пожаром. Он никогда не видел такие живые цвета, прежде не верил, что единственный человек может затмевать собой просуществовавшую миллиарды световых лет вселенную. Сехун закрыл глаза и сосчитал до бесконечности, закрыл их снова и провалился глубоко в себя, (перешагивая каменное основания у забора, он тихо дышал, а после шел к покрытому дождевой водой разноцветному пятну на фоне монохромных развалин – чертовому колесу).

И все-таки это больно.

--

Бриз щиплет солью в носу, кабинка раскачивается из стороны в сторону и по правую руку море чуть слышно шумит разбившейся о берег волной; здесь наверху ветрено-тихий день кочует в вечернее соцветие огня, пуская по коже приятную дрожь. В почти стеклянных глазах Сехуна гаснет солнце обволакиваемое сумерками, и сердечный ритм отстукивает под ребрами слева в такт музыкальной теме его воображения. За худыми плечами осталось что-то в тесной границе его сегодняшнего утра. Он был собой, но уже немножко другим, непохожим на отраженного в зеркале мальчишку: ткань свободной рубашки в бело-зеленую клетку укрыла Сехуна щитом и он верил, что здесь время смогло остановиться, замереть навсегда.

Здесь он может быть собой.

Он думает о Чунмёне, потому как мысль о дорогом человеке часто посещает в минуту подобной безмятежности. Как все начиналось… они были счастливы? Вспоминая заботливую улыбку отца ему самому удается улыбнуться честно, по-настоящему и так, как он когда-то умел. Британия, северное море и ладонь Ифаня, бережно обрамленная пальцами Чунмёна; белый песок под подошвами кед и неясная речь на английском – это было правдой, Сехун помнит ее. Помнит их любящими, спокойными, помнит их семьей, не обремененной постоянным ожиданием. Может быть, у них будет шанс в будущем, ведь еще не поздно вернуться в то время, исправить ошибки, переписывая испачканные лейкемией страницы истории.

Пусть у них будет этот шанс, когда Сехуна уже не будет.

– Эй, чертов псих! – голос Лу Ханя настигает его лишь отголоском (он звонкий, запыхавшись и доносится снизу). – Ненормальный, ты что творишь вообще? Спускайся быстро.

И только сейчас Сехун понимает, как высоко забрался. Но, если бы он смог даже выше, то обязательно попытался.
Одну из верхних кабинок пошатнуло, когда подросток взглянул с высоты чуть меньше двадцати пяти метров, замечая побледневшего, смотрящего на него в упор парня. Лу Хань казался напуганным и оттого немного смешным, а Сехун не сводил с него глаз и хотел лишь одного, – быть ближе.

– Я не хочу.

Таким стал его ответ и Сехун не узнает, почему Хань, боящийся высоты столько, сколько себя помнит, тогда делает первый шаг, стискивая зубы и проклиная все, на чем свет стоит. Он взбирается на первый ярус быстро, скользя ногами по мокрой от дождевой воды поверхности, с дрожащими губами ругается вслух, мысленно убивая Бэкхён за то, что умоляла его найти и – у него рак, Хань. Проклятый рак и он убьет меня, когда узнает, что я проболталась… – всхлипывая через окончания натянутых нервами слов. Сехун же, внимательно следит за каждым ловким движением, пока, добравшись до середины, китаец не выдыхает обессиленное:

– Нет, не могу… не могу, блять, дальше.

Сехун вжимается в сидение, не может пошевелиться. Ноги сводит будто бы холодом, но это страх и он не должен позволить Ханю видеть себя таким, только не сейчас. Пусть он бросит его, спустится вниз, сядет в машину и навсегда уедет; пусть они останутся никем друг для друга. Все должно закончиться так, став правильным, не ломаясь костями в попытках прощания еще и с ним. Сехуну просто нельзя влюбляться, хоть и желание это выделено первым номером его треклятого списка. Все так, потому что тогда Лу Хань станет каждым пунктом и обещанием между строк.

Он должен уйти. Уходи, черт… пожалуйста.
– Хань, уходи.

– Ненавижу тебя, – еще не отдышавшись, цедит парень и, ровняясь с Сехуном, при­жима­ет под­рос­тка к се­бе, фак­ти­чес­ки па­дая в от­кры­тую жел­тую ка­бин­ку. Лу Хань тараторит на мандарине, переключаясь на корейский и украшая буквы паутинкой мягкого акцента, но его не слышат.
В глазах Сехуна собираются слезы, – он не позволяет слабость, сжимая губы тонкой полоской.

Хань часто дышит, кашляет. Сехун молчит, а после тихое:

– Я тебе сейчас скажу кое-что, но это только между нами, – оставляя за словами шлейфом след. Хань смотрит на него не понимая, но почему-то слушает, боясь, осторожно. – Я не болен, – взгляд мальчишки вспыхивает, отражая городской подол, и Лу Хань не находит слов, чтобы описать это чувства, кольнувшее в груди. – Здесь я больше не болею, понимаешь? Нам нужно лишь остаться… здесь.

Касаясь холодными пальцами чужой кожи, Сехун смотрит в глаза напротив и верит, что времени больше нет, но – ты знаешь, нам нужно идти, – заставляет вернуться туда, где стрелки часов всегда бегут по кругу. Душащее чувство несправедливости встает поперек горла; он этого не заслужил.

– Если мы спустимся, мне придется уйти, ты ведь понимаешь?
И в этих словах весь Сехун.

Лу Хань сжимает его запястье, на нем появляется размытое синее пятно краски.

– Необязательно, – он говорит так же тихо. – Это правило не сработает, если я не захочу тебя отпустить.
(слова, которые лучше оставлять не произнесенными)

Голова Сехуна кружится, но он все-таки делает первый почти шаг. Руки парня смыкаются у него за спиной и солоноватый запах пота врезается в нос; Сехун цепляется пальцами за грубую ткань его джинсовой рубашки:

– Никогда не отпускай меня.

#np boyce avenue ft. carly rose sonenclar – say something

Это было ясное утро октября. Его первой недели, выдавшейся теплой до заразительного желания стянуть свитера через горло, пробежаться босиком по мокрому песку и закричать в безоблачное небо о том, как этот день прекрасен. В городе пахло гарью из-за недавнего лесного пожара, но слышалось это с каждым днем все слабее, хоть жар солнца и подогревал витавший в воздухе пепел.

Через десять дней минувших с обещания, Сехун проснулся от ожидания, лежавшего грузом, и перестал надеяться, что Лу Хань позвонит. Он лежал в кровати, переключая каналы, и гладил Эми, уткнувшуюся мокрым носом ему в бок, когда Чунмён позвал его с первого этажа. Каждые четыре дня медсестра заходит взять кровь на анализы и узнать об общем самочувствии, в чем сам Сехун не находит особого смысла, но споры едва ли бы привели к согласию. Поэтому он поднялся с постели, беспокоя собаку переменой в обстановке, и голова сразу закружилась (давление скакало, как шарик для пинг-понга). Спускаясь вниз, Сехун чувствовал скрип половиц под босыми ступнями, слушал треск старого дерева, – каждая мелочь очень важна, он знает.

– Сегодня я вернусь поздно.

Чунмён, стоящий напротив кухонного стола, облокачивается об арку дверного проема и делает маленький глоток кофе, поправляя скатившиеся на нос очки для чтения. По его лицу легко можно понять, он недоволен, но морщинки на лбу так же быстро разглаживаются и старший выдыхает усталое – во сколько? – вознаграждаясь поджатыми плечами.

– Точно не знаю, – Сехун кусает губу, – поздно. Прости, – не найдя причины произнести последнее вслух.

– Мне стоит волноваться об этом? – голос родителя сиплый от частых срывов (еще вчера они ругались так, что могли бы поднять на уши целую улицу). – Мы с Ифанем думали о той задумке с хэллоуином и решили…

– Мы закончили? – подросток обращается к медсестре и та утвердительно кивает. – Тебе не стоит, волноваться, пап, – приобнимая Чунмёна, встав, – я буду дома до десяти.

Сехун едва ли хочет сейчас говорить о празднике, организованном из жалости. Все, о чем он может думать, это последние слова Лу Ханя, брошенные отблеском задних фар: – я позвоню завтра. И вот оно – завтра – никак не наступит. Но, если верить сказанному выше, Сехун наконец проснулся, он больше не будет ждать.

--

Переступая порог салона, с его первым шагом низ живота стягивает жаром; через занавешенные окна сочится мягкий желтый свет и помещение, наполненное тихой акустикой, приветствует Сехуна одиночеством знакомого лица за прилавком. Хань не сразу замечает подростка (или старательно игнорирует – не разберешь), предпочитая ему эскизы, хаотично разбросанные по периметру столешницы. Кажется, Бэкхён что-то говорила о сеульской художественной школе, амбициях и других связующих звеньях, что остались в прошлом за семью замками тяжелой двери. Очевидным было и нежелание китайца приоткрывать ее назойливому ребенку, когда с каждым сокращающим дистанцию движением Сехуна, морщинки у внешнего уголка его глаз становились глубже.

За приветствием последовало неловкое молчание и сжавшие трафарет сехуновские пальцы: – хотел бы я себе что-то подобное, – с интересом, протянутым в игре окончаний, сжатым воздухом в очередной безответной реплике слетевшей с губ. Лу Хань только кивает, а Сехун отчаянно не понимает, где повел себя не так, что он поставил под сомнение и почему стал не нужен? Парень напротив поднимает взгляд, он не оставляет выбора; тату машинка жужжит на периферии слуха, затухая в руке мастера (Чанёль на сегодня почти закончил). Хань смотрит на него глазами из волнения и жалости, видит именно таким, каким Сехун себя больше всего ненавидит, – будто его уже не существует. Но ведь он, черт возьми, здесь.

– И не обязательно так смотреть. Я просто умираю, – в комке из слов застревает печальная улыбка, – это не заразно.

Лу Хань как будто вздрагивает от этих слов, но незаметно (или вовсе нет), а после объясняет, что сегодня у родителей Чанёля годовщина и они закрываются пораньше, чтобы тот успел добраться до Сеула к назначенному часу. Его слова кажутся сплошной бессмыслицей, пока не обронив осторожное – мы можем остаться и поработать над идеей для тебя, – говоря о татуировке, он расставляет все по местам. Сехун утвердительно кивает и опирается о стол, выставив перед собой руки, кратко приветствует вошедшего в комнату Пака, воспитывая в себе ожидание.

Они действительно закрываются после последнего клиента и десяти минут расспросов о Бэкхён, хоть парню и претит сама мысль обсуждения человека за его спиной. К счастью, Чанёля беспокоит то же, что и остальных, правда в немного иной форме: он не касался ее, как мужчина, пусть даже и очень хотел, но Бэкхён все равно перестала отвечать на звонки. Сехун не знал почему и не обещал помощи со своей стороны, лишь бросив между делом: если будешь ей нужен, она придет, – а в его словах ко дну пошел слабый огонек чужой надежды.

– Так, – начинает Хань, когда их остается двое, – почему ты здесь?

– Я все еще хочу свою татуировку, – облизав пересохшие губы, – и узнать о тебе больше, – подпрыгнув, Сехун садится на край стола, берет в руки несколько набросков и, пока ищет что-то с стиле хиленького гомо-тинейджера, не стесняется в расспросах, – откуда ты, где живет семья, почему наше захолустье, а не кипящий мегаполис?

Лу Хань смеется.

– Ты и правда пришел сюда за ответами, – он закуривает. На сигаретной пачке обрисована черным контуром фигура кошки, название на английском и запах с отголоском перечной мяты. – Мы переехали, когда мне было десять, но в прошлом году мама вернулась в Пекин.

– А отец? – продолжает он, не поднимая головы.

– Его сбила машина, – парень говорит это с такой легкостью, что внутри Сехуна обрывается тревога, – да, чуть больше года назад… поэтому мама и захотела вернуться, а я думал поступить, но в последний момент все сорвалось и вот я здесь, говорю с тобой о вещах, которые ты знать не должен, – Хань глубоко затягивается, – теперь моя очередь.

Сехун опускает ноги на пол с противоположной стороны прилавка, смотря парню прямо в глаза.

– Тебе страшно?

Меня о таком впервые спросили, – мыслями про себя. Он не знает, почему Хань рассказал правду, но раз он поступил так, то заслуживает правды взамен, это честно. Слова вроде этих, не даются легко, но иногда их обязательно нужно произнести вслух.

– Все вокруг думают, что болезнь делает человека бесстрашным, но это не так. Я боюсь каждый день.

И Сехун как будто затухает.
– Боюсь времени, которого не хватит, того, что оставлю после себя… что станет с людьми, которых покину. Боюсь, что мое имя забудут, – он словно выдыхает каждую буковку, окончание, точку. – Поэтому да, я боюсь, но страх ничего не значит. В конце концов, и он растворится вместе со мной.

На какое-то время они затихают, а Сехун молча протягивает парню листок с изображением кабинки чертового колеса, плывущей над сонным городом. Ему кажется, что Лу Хань дает им обоим необходимую передышку. С правдой всегда так – разом говорить опасно, лучше все-таки выдавать ее порционно, так труднее обжечься о раскаленные края.

– Знаешь, у всего есть положительная сторона.
Старший первым нарушает тишину.

– Да ну? Назови хоть одну, кроме того, что мне все сходит с рук – это скучно.

Лу Хань на секунду задумывается.

– Тебе теперь навсегда семнадцать.
– И что же в этом хорошего?

Он смотрит на мальчишку и смеется, хоть это и больно. Хань не тот, кто должен сейчас говорить это, ведь правда такова – он недостаточно силен для Сехуна.

– Ты понял бы, случись тебе восемнадцать.

Если признаться, Сехун не находит положительного в таком ответе, поэтому старается перевести тему, рассказывая о том, с чего все началось и как они справляются. Он говорит об этом с привычной легкостью, как будто пересказывает фильм или книгу, будто это вовсе не его история. В каждом предложении есть яркость, тихий смех, а где-то тоска (как в истории с Ифанем, что так и не сумел признать правду), но в целом, они перескакивают с темы на тему, тем самым позволяя друг другу отдохнуть.

– Что есть в твоем списке? – интересуется Лу Хань, после пары раз упоминания его младшим. – Ну, кроме экстремальных ситуаций, вроде покорения высоты под галлюциногенами.
И оба смеются.

Сехун задумывается на минутку.
– Я говорил, что боюсь, что люди забудут мое имя, верно? – Хань кивает. – Так вот, я хочу... хочу вписать его в мир. Знаешь, даже в вечность, путь это и глупо звучит.

– Вовсе нет. Не самое плохое желание, – и это искренне.

<...>

– Иногда, я забываю о болезни, – Сехун подносит к губам чашку остывшего чая, – как в тот раз, в парке.

Выражение лица Ханя меняется и он оборачивается к окну, боясь встретиться с подростком взглядом. Его наручные часы от swatch звучно тикают, отсчитывая семнадцатую минуту шестого (за разговором время летит незаметно).

Сехун накрывает ладонь китайца своей и заставляет поднять глаза – эй, я не думаю о ней сейчас.

Есть что-то магическое в минутах: их лица близко, губы приоткрыты, а ресницы подрагивают, тая в сгустках теней признания. Они смотрят друг другу в глаза и Сехун не может пошевелиться, он просто не знает как. Хань также неподвижен, невозможно красив и почему-то осторожен даже сейчас, когда любой шаг назад кажется бесполезным. Сехун уверен, он хочет того же – забраться пальцами под одежду, целовать губы, шею, оставляя на светлой коже порозовевшие участки, и впитать тепло каждого прикосновения, ведь жизнь так коротка; от нее почти ничего не осталось.

– Давай, – шепот Сехуна оседает на чужой щеке, их лица за те минуты не сдвинулись и на сантиметр, – чего ты боишься?
Но Хань только отстраняется, закрывая глаза.

– Нет, – голос Ханя слабеет, – тебе это не нужно.

А внутри Сехуна слетают настройки. Откуда тебе знать? – все, о чем он может думать. На часах все то же бесполезное, глупое время, когда парень поднимается с места ничего не ответив. Сехун легко подходит к двери, открывает ее, выходит. Его голова разрывается вопросами к Богу, в которого он давно потерял веру, и даже выбежавшему вслед за ним Лу Ханю он отвечает рассыпавшимися словами, горстью брошенными через плечо:

– Забудь, я совершил ошибку, – в носу жжет, он стискивает зубы, – ты не спасешь меня.
И звук шагов за его спиной стихает.

--

Когда звезды опустились на крыши соседних домов, каждый последующий вдох был чуточку легче предыдущего и сквозь тонкий скрип входной двери доносился шум работающего телевизора. Сехун возвращается после полуночи, разделяя вечерние часы с незнакомцами у пирса, ему едва ли хотелось быть здесь... голос Лу Ханя звенел в ушах, голова кружилась. Он устал невыносимо, смертельно. Горчащий осадок пива, вкус алюминия на губах – в нем смешивались краски и отзвуки ночи, пока Чунмён провожал взглядом сутулую фигурку из воспоминаний прошедшего времени.

Сехун открыл холодильник и взял с боковой полочки апельсиновый сок из магазина здоровой пищи, открутил белую крышку и сделал несколько больших глотков. Его глаза почему-то до сих пор немного жгло и парень не знал до сегодняшнего дня, что слезы – это горючая смесь. Держать их в глазах оказалось больнее, чем он мог представить: сетчатку то размывало, то покалывало, а радужка затягивала петли паутинкой и рвалась на тонкие нити в отрезках особенно тугих узелков. Такое красивое медленное падение возможно, лишь будучи уверенным, что у земли тебя успеют подхватить.

Сехун не был уверен, но не пытался спастись.

– Когда ты был маленьким, еще совсем крошечным малышом, мы с Фанем каждую ночь стояли у твоей кроватки и слушали, как ты дышишь. Нам казалось, что стоит отвернуться, и ты забудешь как это делать, – Чунмён говорит спокойно и тихо. Голубой свет экрана падает ему на лицо волнами эфира, не скрывая красных глаз и темных кругов под ними; он не спал уже несколько жизней. – Дети вырастают и ты волнуешься из-за чего-то другого. Этот страх не проходит.

Поджав губы, Сехун смотрит на отца, сдерживаясь:
– Знаешь, лучше бы ты на меня наорал.

Он поворачивается, хочет уйти, но с шагом что-то меняется, – Сехун проходил через это сотни раз и каждый мог стать последним. Половицы разъезжаются, стены сужаются до спичечного коробка, а потолок рушится, рассыпаясь за секунды и остается лишь бескрайнее звездное небо, бесконечная вселенная прекрасных далеких глаз. Сехун видит его в каждом созвездии, видит Лу Ханя. Он протягивает руку к небу и его веки наконец опускаются. Последнее, что ему удается выговорить, прежде чем потерять сознание, – значит, все закончится так? – не отпуская поледеневшие пальцы Чунмёна.

#np matthew mayfield – take what i can get

– Ты понятия не имеешь, каким бесконечным был этот октябрь без тебя.

Бэкхён обняла свои колени руками и улыбнулась, подставляя лицо пестрому свету огоньков гирлянды. Они вдвоем сидели на крыльце в саду, обсуждая принудительную реабилитацию Сехуна, отсутствующего чуть меньше месяца. Наутро после обморока, открыв глаза, он проснулся в отделении интенсивной терапии: Чунмён спал в кресле и размеренно дышал. Вены на руках Сехуна были проколоты иголками, громоздкое оборудование что-то перегоняло, высчитывало и сверяло, заставляя его снова почувствовать себя жертвой какого-то жуткого эксперимента. Хотелось уйти, но это позволили не сразу.

Сехун провел в больнице два дня, после того, как его лечащий врач объяснил мальчику, что метастазы задели спинной мозг и болезнь прогрессирует. На вопрос «сколько?» доктора стараются не отвечать, но седовласый мужчина в белом халате заверил, что время еще есть и – сейчас лучше всего делать то, чего хочется, – напоминая о списке желаний, спрятанном за мягким изголовьем сехуновской кровати. К несчастью, из-за необходимого курса препаратов, тело ослабло и прыжок с парашютом пришлось отложить на неопределенный срок; Сехун провел дома две с половиной недели, большую часть времени тратя на сон и ночную болтовню с Бэкхён по скайпу.

Он ничего не слышал о Лу Хане, будучи уверенным, что они находились в равном положении. К счастью, все оказалось немного иначе.

– Не объяснишь мне, почему мы празднуем день всех святых в ночь на двадцать восьмое? – девушка стряхивает пепел в фарфоровое блюдце, выданное ей Чунмёном под пепельницу. – А впрочем, какая разница, – она заправляет прядь волос за ухо, – жить по правилам такая скука.

– Поддерживаю.

Хриплый голос Ифаня заставляет их обернуться. Он стоит позади, держа в руках целую коробку всевозможных петард: на шее вязанный шарф hermès, подаренный Чунмёном на его двадцать девятый день рождения, оттого и это легкое чувство ностальгии. Каждый раз переступая порог их дома, он будто вселяет крохотную надежду, теплом прикосновения родного человека обещая заново отстроить разрушенное. Сехун чувствует это в своем сердце.

– Я, пожалуй, помогу на кухне, – Бэкхён без слов понимает, что им нужно побыть наедине, – не скучайте, – целуя друга в висок и поднимаясь на ноги, чтобы прошмыгнуть в открытую дверь в кухню, напоследок одобрительно кивнув старшему.

Ифань садится на согретую ступеньку, закуривая. Сехун внимательно следит за движениями его пальцев, как тот неспешно выдыхает дым, стряхивает сигаретный пепел в то же блюдечко, как переливаются пшеничные мягкие волосы отца в блеклом свете уличных фонариков. Его скулы формы правильного треугольника, острый подбородок – все кажется уникально красивым, что Сехун нехотя задумывается, смог бы и он вырасти таким же? Да, они не кровные родственники и это всего-то пробегающая мысль, но если бы только была возможность, он бы очень хотел перенять у Ифаня эту спокойную красоту. Маску, за которой не разглядеть истинных чувств.

– У меня что-то на лице, – старший проводит по щеке тыльной стороной ладони, – ты так внимательно смотришь, что-то не так?

– Нет, – отрицательно кивая, – просто запоминаю, мы редко видимся, – Сехун падает подбородком на чужое плечо. – Так напомни, зачем ты здесь? – вопрос звучит обыкновенно, но в нем можно услышать сквозящие нотки пустоты.

Ифань чуть отстраняется, позволяя оставшимся членам семьи – Эми, Бэкхён и Чунмёну (именно в таком порядке) – выйти во дворик. Ким ставит на столик закуски и вазу с конфетами, а девушка поднимает с земли коробку фейерверков, чтобы установить их в центре и по бокам от кустов черной смородины.

– Я знаю, ты хотел бы услышать, что я сам так решил, но, – их взгляды с Чунмёном пересекаются всего на секунду, – твой отец грозился отрубить мне ноги, если я не приду.

Сехуну нравится правда, хоть у нее и горький вкус. Честность Ифаня заслуживает уважения, – так он думает, поэтому не шевелится и они вместе наблюдают, как Эми кружит вокруг суетливого тандема: Чунмён устанавливает коробочку с фонтаном искр, пока Бэкхён зажигает свечки в самодельных тыквах. Сехун дома и, кажется, о большем мечтать не следует, но… мысль о китайце с неправильной улыбкой так въедлива, что отдалиться от нее не хватает сил. Наверное, глупо ждать сейчас, когда они успели попрощаться, но... Сехун еще немножко подождет.

– Готовы?

#np florence + the machine – never let me go

Чунмён подносит каминную спичку к фитилю, становится тихо и слышен только скрип тормозных колодок соседского внедорожника, затем треск искры и наконец из голубой коробочки с изображением солнца вверх стремительно поднимаются брызги золотых огоньков. Бэкхён улыбается, поднося к губам баночку кока-колы, салютуя ей Сехуну, прежде чем сделать глоток.

– Заколдованный сад, – в энтузиазмом подытоживает Чунмён.

Он стоит вблизи фонтана, чей блеск танцует бликами по коже, падая тенью в последних вечерах октября. Боковым зрением Сехун замечает, как смотрит сейчас на бывшего любовника Ифань – по-весеннему ясно, тепло. Это заставляет уголки его собственных губ дрогнуть в непроизвольной улыбке, а словам вырваться наружу:

– Хорошо, – Сехун запрокидывает голову назад, наблюдая картинку черно-синего неба над козырьком веранды.

– Хорошо?
Ифань удивленно смотрит на сына, но парень не меняет положения, лишь с силой втягивай в себя прохладный воздух, выдыхая медленно, осторожно.

– Да, хорошо.

Ифань встает с крыльца, помогая остальным запустить каскад маленьких ракет, и Сехун на какое-то время остается предоставлен самому себе. Он поднимается следом, но не спешит присоединяться к шумному процессу, опираясь плечом о холодную уличную стену и наблюдая. За низким заборчиком сада хорошо просматривается крыльцо и участок перед фасадом дома, но только спустя полминуты подростку удается разглядеть знакомую ему фигуру.

Сехун не думает, только верит странному чувству внутри. Его движения спонтанные и кажутся смазанными, когда парень коротко бросает что вернется через пару минут: он быстро проходит через кухню, зал, плиточный коридор прихожей. Оказавшись у парадной двери, Сехун шумно сглатывает и поворачивает ручку только после обратного отсчета начатая с пяти. Лу Хань вздрагивает и, похоже, тоже считает про себя.

Первый шаг,
второй. Еще один и снова. Пятый шаг приближает их друг к другу.

– Послушай, я много думал и…
– Не нужно, – обрывая его на полуслове, Сехун улыбается, – не говори ничего.

Мерцающий дождь осыпается на плечи, искры путаются в его уже немного отросших волосах, – салют горящего конфетти, как неуклюжий маскарад, праздник жизни вопреки ее течения. Под опущенными веками не слышны голоса птиц, усталый смех Чунмёна, ничего. Свет льется в приоткрытую форточку и затихает на деревянных карнизах, падая пурпурными, зелеными, золотыми кляксами на голые стены. Голос Сехуна тихий и кажется, что он вот-вот заплачет; его кости торчат из-под свободной матроски: ключицы, позвонки. Он тянется к Лу Ханю, как мотылек, летящий на свет зажженной спички (а, может быть, все с точностью до наоборот).

– Будет больно?
Хань будто спрашивает, но больше утверждает, а Сехун улыбается так, словно разгадал все тайны мира: легко и разочарованно. Он подходит ближе и обнимает ладонями лицо китайца, соприкасаясь лбами.

– Больно уже сейчас.

Лу Хань смотрит на него невозможно тесно, жадно и все это в крупицах одной единственной секунды, потому что по ее истечению он целует Сехуна так, чтобы тот почувствовал – он рядом.

Отпечатки пальцев согревают обнаженные участки кожи, его губы теплые и обветренные, и Сехун больно оттягивает их зубами, кусая и также быстро зализывая раны. Ему больно, когда Хань крепко обхватывает узкую талию, но это не останавливает… нет, не так. Это хорошо, что больно, – так можно понять, что ты еще жив. Можно понять, что он здесь не один и у них есть это абсурдное обещание: никогда… никогда не отпускай меня, слышишь?

Отрываясь от поцелуя на мгновение, Сехун шепчет в чужие губы признание, проваливаясь глубоко в каждое новое прикосновение и это единственное, что имеет значение:

– я жив, это по-настоящему… я живой.

#np the script – without those songs

– В воровстве самое главное – уверенность, – утверждает Бэкхён, оттягивая рукава длинного милитари плаща, – берешь и быстро уходишь. А лицо такое делать совсем не обязательно, Сен.

Девушка звонко смеется и берет друга под руку, подталкивая к дверям магазина из серии «тысяча мелочей». От нее пахнет травкой, смелостью и chloe roses; волосы собраны в неаккуратный пучок, вязаный клетчатый шарф скрывает подбородок и запястья украшены множеством браслетиков из коричневой кожи. На Сехуне же простая серая толстовка и голубые джинсы из уцененнки, поэтому он чувствует себя немного неловко. Он не планировал осуществлять этот пункт сегодня.

Уже в первые выходные ноября погода заметно ухудшилась: Сехун чувствовал всю тяжесть неба над головой и понимал, что время застыло в самой глубокой из его впадин. В этой серой толще из облаков, что вот-вот упадут на землю, и он знал, что сегодня уже никогда не будет столь же разрушительным и прекрасным. Все изменилось для него, когда встречи с Лу Ханем в тату салоне стали входить в привычку, а после первого эскиза на ключицах, – второй поцелуй в немыслимой цепочке из новых странно-приятных прикосновений. Они пробовали друг друга, цеплялись ресницами за взгляды и прятались в складочках изгиба шеи, где рой мурашек по коже, теплые губы и шепотом имя. Темные пряди обвивались вокруг пальцев Сехуна, а сердце, падая, цеплялось за ребра, только бы не разбиться на тысячу искрящихся осколков этих чувств.

Так закончилась неделя.

Стоя у стеллажа с акриловыми красками, Сехун оглянулся на собранную Бэкхён, стоящую в противоположной части магазинчика. Он сглотнул, возвращаясь к краскам, чтобы с минуту осторожно спрятать в глубине бокового карма джинс упаковку из пяти цветов. Неправильное скользкое нечто опустилось на стенки желудка, – он понял, что это не то, чего он ожидал. Идея нарушить закон была глупой с самого начала.

Дата добавления: 2017-01-14