Перенос как смещение 2 страница

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В сущности, перенос не имеет отношения ни к регрессу, ни к смещению, ни к проекции, ни к искажению, а скорее к ассимиляции аналитических взаимоотношений в тематические структуры субъективного мира пациента. Понимаемый таким образом перенос является проявлением универсальной человеческой тенденции организовывать опыт и создавать смыслы. Такая широкая концептуализация переноса имеет ряд преимуществ над прежними определениями. Она включает множество измерений переноса (в том числе его развитийное измерение) и проливает свет на взаимоотношения переноса и сопротивления. Она проясняет вклады аналитика и пациента в формирование переживания пациентом аналитических отношений, освещает роль переноса в процессе психоаналитического излечения и жизни пациента после завершения анализа. Наиболее важным является то, что концепция переноса как организующей активности стимулирует исследование субъективной системы координат пациента и открывает чистое и незамутненное окно в психологический мир пациента — во всей его широте, богатстве и эволюции.

Глава 4 Сковывающие узы и освобождающие связи

Новаторская работа Маргарет Малер высвечивает центральное развитийное значение процесса дифференциации Я, включающего ощущение себя как отграниченного и отличного от других человеческого существа с уникальной аффективной жизнью и индивидуальным набором личных ценностей и целей. Она отметила, что данный процесс “проявляется на протяжении всего жизненного цикла”. “Он никогда не заканчивается; он всегда сохраняет активность, причем новые фазы жизненного цикла демонстрируют новые дериваты по-прежнему действующих процессов” (Mahler, Pine, and Bergman, 1975, 3). Хотя в ее формальной схеме развития стадия сепарации-индивидуации начинается в возрасте от 4-х до 5-ти месяцев, возникая из матрицы недифференцированной “симбиотической стадии”, в некоторых ее работах указывается на наличие процессов дифференциации Я с самого рождения (см. также Stem, 1985). Наблюдения Малер подкрепляют точку зрения, что упорное стремление к очерчиванию собственных границ существенным образом организует процесс развития на всем его протяжении.

Малер также выделила специфические аффективные состояния, окрашивающие процесс дифференциации Я, а также те, которые возникают при его крушении. Доминирующее настроение, которым сопровождается дифференциация Я,— это, несомненно, восторг, который проявляется в полуиллюзорном, но адекватном возрасту ощущении грандиозности, всемогущества и завоевания. Ребенок, начинающий ходить, переживает себя на вершине овладения множеством автономных функций, связанных с передвижением,— и это переживание непременно должно быть дополнено более реалистичной оценкой собственной малости в сравнении с внешним миром (Mahler et al., 1975, р. 213).

Переживание младенцем относительной беспомощности “прокалывает” его “напыщенное ощущение всемогущества”, заставляя его признать, что он мал и бессилен и должен справляться с ощущением ошеломляющего разнообразия жизни, неразрывного с ощущением его собственной отдельности. Таким образом, доминирующее настроение радости сменяется отрезвлением и даже временной депрессией. На основе этих наблюдений можно придти к заключению, что радость доминирует, когда процессы дифференциации Я осуществляются, в то время как депрессия возникает, когда эти процессы затруднены.

Формулирование Кохутом (1984) роли Я-объектных функций в процессе развития привели его к совершенно отличному от точки зрения Малер видению психологического развития. Он возражал против постулирования сепарации как высшей цели развития и вместо этого рассматривал ее как свидетельство провала в развитии. В качестве альтернативы он предложил сохраняющуюся на протяжении всей жизни потребность в Я-объектных переживаниях и непрерывных, трансформируемых в направлении к зрелости Я-объектных отношениях.

В Я-психологии считается, что Я — Я-объектные отношения формируют сущность психологической жизни с рождения и до смерти, что движение от зависимости (симбиоза) к независимости (автономии) в психологической сфере являются не более возможным, чем в биологической сфере — движение от жизненной зависимости от кислорода к независимости от него. Достижения, характеризующие нормальную психологическую жизнь, должны, на наш взгляд, рассматриваться в терминах изменяющейся природы отношений между Я и его Я-объектами, а не отказа Я от Я-объектов (47).

В этой главе мы предлагаем разрешение очевидных теоретических противоречий между теорией сепарации-инди-видуации и концепцией трансформирующихся на протяжении всей жизни Я-объектных отношений, подчеркивая тот факт, что опыт специфических, развивающихся в направлении к зрелости Я-объектных отношений абсолютно необходим для облегчения, консолидации, увеличения и поддержания развития индивидуальной самости (selfhood) в процессе всего жизненного цикла. Прогресс в развитии прерывается при отсутствии или нестабильности необходимых Я-объектных переживаний. Мы утверждаем, что процесс дифференциации Я, как и его крушение, всегда случается в специфическом интерсубъективном контексте или системе.

Важнейший вопрос современного психоаналитического дискурса касается взаимосвязи между провалом в развитии и формированием психического конфликта. Малер признавала важную роль матери в “формировании, обеспечении, а также в препятствовании индивидуальному развитию ребенка” (Mahler et al., 1975) и отмечала вклад личностной структуры матери, ее функционирования в качестве родителя и особенно тех бессознательных ожиданий и требований, которые она предъявляет ребенку. Однако, трактуя сопутствующие процессу дифференциации Я конфликты, Малер кон-цептуализирует их исключительно интрапсихически.

Здесь заключен конфликт: с одной стороны, переживание младенцем собственной беспомощности, которая приходит с осознанием отдельности; с другой стороны, героическая защита появляющейся телесной автономии. В этой борьбе за индивидуацию и в сопровождающем ее гневе вследствие своей беспомощности ребенок пытается восстановить ощущение возвеличенного собственного Я и приблизиться к навсегда потерянной иллюзии всемогущества... (222)

Мы считаем, что Малер не рассмотрела центральный конфликт процесса дифференциации Я и возникновения индивидуальной самости. По нашему мнению, затянувшееся переживание беспомощности свидетельствует о провале в важнейших функциях обеспечения заботы. Эти функции обязательно включают в себя не только резонанс и разделение жизнерадостного энтузиазма и удовольствия ребенка от проявления его собственной индивидуальности, но и созвучный отклик на настроения ребенка и контейнирование его разочарования собственными неудачами и ограниченными возможностями, дополненный поддерживающей верой в его растущие способности и успех, в конечном счете ожидающий его.

Когда такой резонанс и созвучная отликаемость аккомпанируют различным аспектам процесса дифференциации, необузданная экспансивность модулируется, а в энергичном стремлении к индивидуальным целям достигается ощущение уверенности в собственной эффективности. Как только созвучная откликаемость обеспечивающей заботу системы приводит к стабильному и позитивно окрашенному самоощущению, последующие неизбежные переживания ребенком собственной ограниченности и ограничений окружения уже не представляют для него серьезной угрозы. В данных обстоятельствах переживания ограничений мобилизуют решимость, изобретательность и творчество ребенка.

И наоборот, когда необходимые Я-объекты отсутствуют, самоощущение ребенка будет колебаться между изолированными грандиозными фантазиями и болезненными переживаниями собственной малости и истощения, которые неизбежно приводят к одиноким (достоверно описанным Малер) попыткам вновь раздуть собственное Я. Позднее такой ребенок узнаваем во взрослом пациенте, самоощущение (sense of self) которого остается уязвимым для любого ограничения и неудачи и который в связи с этим вынужден ограничивать свои интересы и возможности, чтобы предотвратить погружение в мучительную заботу о том, кем он не является и чего не может делать.

В объясниях, которые Малер дает препятствиям на пути процесса дифференциации Я, основной акцент зачастую делается на конфликтной агрессии, неизбежно мобилизующейся по ее предположению при осознании сепарации:

На протяжении всего течения сепарации-индивидуации одной из наиболее важных задач развития растущего Это является совладание с агрессивным побуждением перед лицом постепенно увеличивающейся отдельности. Успех в совладании с агрессией зависит от силы примитивного Это... (226)

В таких рассуждениях не учитывается интерсубъективный контекст, в котором эти переживания возникают, например, когда ощущения собственной отдельности и отличий появляются в рамках неповрежденной Я-объектной связи и могут быть разделены с другим или — противоположная ситуация — когда сепарация сопровождается одиночеством и изоляцией, когда энергичное утверждение ребенком собственных восприятии низвергается переживанием потери жизненно необходимой связи. Траектория индивидуальной самости заключается в дифференцировании перцептивной, аффективной и когнитивной сфер опыта и включает в себя такие достижения развития, как очерчивание границ собственного Я и объекта, интенциональность, ощущение личностной силы и непрерывность целеустремленного движения к достижению индивидуальных целей. Основной источник конфликта лежит в столкновении аффективных состояний, вызванных процессами дифференциации Я, и не менее насущных потребностей в сохранении жизненно важных отношений, которые входят в противоречие с процессами дифференциации.

Когда к анализу обращаются пациенты, чьи стремления к дифференцированной самости потерпели неудачу, они ищут безопасного окружения, в котором могут быть возобновлены их блокированные, приведшие к крушению и подвергающие опасности конфликты. Необходимым условием такого окружения является состояние непрерывного эмпатического исследования со стороны аналитика. Особое значение имеет понимание, которое достигается посредством тщательного наблюдения за восприятием пациентом аналитика и его влияния на самоощущение пациента: как развивающаяся связь с аналитиком переживается в качестве освобождающей, а затем — в качестве сковывающей стремления пациента к очерчиванию границ собственного Я. Такое исследование позволяет пациенту сформировать терапевтические отношения, в которых становится возможным постепенный доступ к областям опыта Я, подвергнутым вытеснению или отрицанию и сохраненным в архаичной форме.

О восстановлении прерванных процессов дифференциации Я пациент может просигналить множеством способов: например, изменением внешности или пробным размышлением о новом интересе или открытии. Обычно такие восстановления случаются в такой форме, при которой понимание и подход аналитика к проблеме сопротивления становятся крайне важными. Здесь особенно уместно процитировать Кохута(1984):

Защитную мотивацию в анализе следует понимать с точки зрения предпринимаемых на службе психологического выживания действий, а именно — попыток пациента обезопасить по крайней мере тот сектор ядерного Я, сколь бы малым и ненадежным он ни был, который, несмотря на серьезные недостатки поощряющей развитие матрицы Я-объектов детства, все же был в состоянии создать и сохранять (115. Курсив наш. — Авт.).

Эта концепция сопротивления показала свою значимость при анализе реактивируемых в аналитической ситуации конфликтов, касающихся дифференциации Я, их вовлеченности в аналитический перенос, поскольку нередко именно манифестации пациентом “сопротивления” становятся для нас наиболее ярким свидетельством прерванных стремлений к очерчиванию границ собственного Я. Коль скоро мы квалифицируем проявления такого сопротивления не как злокачественное противодействие аналитическому процессу, а как усилия пациента по защите его переживания себя от вторжения и узурпации, в качестве следующего шага становится принципиально важным исследовать по возможности максимально тщательно, каким образом, с точки зрения пациента, аналитик начинает олицетворять угрозу сущностным аспектам его самости. Данная информация доступна лишь в той степени, в которой пациент верит в готовность аналитика ее получить.

К наиболее пагубным ранним патогенным ситуациям относятся те, в которых попытки ребенка пережить нанесенную заботящимся лицом психологическую рану и сообщить о ней приводят к длительному разрыву жизненно необходимых отношений. Когда ребенок систематически лишается возможности сообщать о таких переживаниях, без их восприятия как наносящих ущерб и являющихся нежеланными для родителя,— появляется такой водораздел во взаимоотношениях, посредством которого структурируется болезненный внутренний конфликт. Таким образом, если важнейшая информация относительно влияния аналитика на пациента интерпретируется как отражающая злокачественные интрапсихические защиты пациента, такие, как расщепление, проекция и агрессивное обесценивание,— в анализе может повториться патогенный процесс. Такого рода идеи обычно появляются у аналитика, когда его собственное чувство благополучия подвергается угрозе со стороны проявлений пациента, поэтому в подобных обстоятельствах интерпретации сопротивления прежде всего бывают направлены на восстановление самоощущения аналитика. Такие неправильные реакции накрепко сжимают оковы, от которых пытается избавиться пациент. Создается ситуация потенциального тупика, где продуктивной является именно преданность непрерывному эмпатическому пониманию путем детального исследования тех элементов активности аналитика, на которые избирательно отвечает пациент и которые сам аналитик может не осознавать. Посредством эмпатии становится возможным исследование тех специфических смыслов, которые имеют для пациента действия аналитика, а также реконструкция того, как эти смыслы были приобретены в процессе развития. Полное и непрерывное прояснение аффективного переживания пациентом аналитика, которое устанавливает интерсубъективный контекст, делает возможным восстановление задержанного процесса дифференциации Я.

Мы считаем, что крушение процесса дифференциации Я возникает в интерсубъективной ситуации, в которой отсутствует отклик на центральные аффективные состояния, связанные с развитием индивидуальной самости, или в которой они даже отвергаются. Это создает фундаментальный психический конфликт между требованиями подчинения собственного курса развития эмоциональным потребностям родителя, с одной стороны, и внутренним убеждением, что развитие Я коренится в оживляющем внутреннем аффективном ядре — с другой стороны.

Возможны несколько последствий данного конфликта. Одно из них —жизнь, исполненная неослабевающей, мучительной амбивалентности, когда ребенок постоянно разрывается между внутренними стремлениями и необходимыми взаимоотношениями, которые воспринимаются как непримиримо противоречащие друг другу. Это путь колебания и нерешительности. Или же ребенок может попытаться сохранить и защитить собственное ядро индивидуальной жизненной силы ценою связей с объектным миром, приняв паттерн решительного вызова и восстания. Это путь изоляции и отчуждения. И, наоборот, ребенок может пренебречь или подвергнуть серьезной угрозе свои основные аффективные устремления ради сохранения необходимых отношений. Это путь подчинения и депрессии.

В нашей ранней работе (Brandchaft, 1986) был предложен клинический материал, иллюстрирующий причины развития паттерна подчинения и депрессии — связи, которая сковывает, а также был изучен характер развивающегося трасферентного опыта, посредством которого осуществляется постепенная освобождающая перестройка. Сейчас мы представим иллюстрацию крушений, которые могут произойти при выборе другого пути, а именно — пути восстания с целью сохранения ненадежно дифференцированного Я.

КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ

Мартин — обаятельный и красивый молодой мужчина, уже имевший в прошлом несколько попыток прохождения психоанализа. В настоящий момент он обратился с рядом жалоб, включающих ипохондрию, диффузную ранимость, тенденцию к проявлениям гнева; его семейная и межличностная жизнь отмечена неудовлетворенностью и раздорами. Хотя он посвящал себя работе и собственным детям, он не испытывал большого удовольствия от жизни, а проблемы установления собственных ограничений делали его хронически истощенным.

Вскоре после начала лечения проявился впечатляющий паттерн поведения, свидетельствующий о вовлечении в перенос архаических процессов дифференциации. Мартин начал регулярно опаздывать на сессии. Он опаздывал на 10-30 минут и даже более. Периодически он пропускал сессии вовсе. Иногда он сообщал по телефону об отмене, иногда нет. Он также начал откладывать оплату лечения. В течение некоторого времени попытки обсудить данное поведение или побуждали пациента к оплате, или вызывали реакцию, ясно свидетельствующую о том, что Мартина невозможно принудить или заставить сделать что-то приятное аналитику или удовлетворить какую-то его потребность. Если аналитик сообщал о каких-либо ожиданиях от Мартина, это автоматически приводило к интенсивной негативной реакции. Мартин неизменно отвечал увеличением дистанции и укреплением находящихся, по его мнению, под угрозой границ. Опоздания и пропуск сессий (порой до 6-ти недель) продолжались в течение нескольких лет.

Уже на ранних стадиях анализа Мартин также начал переживать появление интенсивных архаических Я-объектных потребностей, проявляющихся в требовательной и агрессивной форме, которая воспринималась аналитиком как подавляющая. Когда же аналитику не удавалось откликнуться на эти потребности, Мартин реагировал разочарованием. Например, один раз, когда Мартин не появился в течение 35-ти минут, аналитик вышел из кабинета, а вернувшись, обнаружил Мартина, взбешенного фактом ожидания. Мартин пережил буквально физическую реакцию, когда обнаружил, что дверь между комнатой ожидания и кабинетом была закрыта. Позднее стало известно, что, когда он был ребенком, он переживал невообразимый ужас, когда его оставляли спать одного в детской комнате. Желая успокоения, он настойчиво стремился в спальню родителей. Очевидно, это воспринималось ими как вторжение, и они, считая его поведение проявлением чрезмерной потребности во внимании, опасались, что это войдет у него в привычку. Поэтому они запирали дверь и таким образом пытались повлиять на ребенка.

В другой раз Мартин вошел в открытую дверь кабинета, опоздав примерно на 15-20 минут, и обнаружил, что аналитик отвечает на телефонный звонок. Он был оскорблен тем, что принадлежавшее ему время было кому-то уделено без его согласия на то, и настаивал, чтобы была признана правота его позиции. Позднее стало более понятным значение этого требования как предварительного условия для установления прочных отношений. Затем также стало ясно, что ранним контекстом кристаллизации необузданной капризности Мартина было убеждение родителей, которое они пытались ему навязать, в том, что всем имеющим для Мартина ценность он обязан им, это было дано ими и может быть у него отобрано или даровано, если они сочтут нужным. В ответ на такие требования Мартин выбрал путь хронического восстания.

Наиболее трудные проблемы, с которыми столкнулся аналитик, заключались в разборе своих собственных реакций и их влияния на Мартина. Это было предметом особенно изнурительного труда из-за того, что Мартин развил остроту восприятия, особенно к противоречивым, несозвучным, неадекватным реакциям аналитика и открыто, интенсивно выражал свой протест. Этими чертами была в особенности отмечена ранняя стадия анализа, поскольку Мартин был необычайно бдителен и осторожен, пытаясь защититься от угрозы, которую представляла для него возрастающая вовлеченность в отношения. Он был глубоко убежден в том, что платой за гармоничные отношения будет подчинение аналитику, который станет злоупотреблять его доверием, и тогда с его собственными стремлениями к индивидуализированной самости придется распрощаться. Именно такие опасения принуждали его всю жизнь ограничивать, контролировать или прерывать взаимоотношения с людьми. Такой способ решения проблем приводил к тому, что он чувствовал себя отчужденным и одиноким, причем каждое личное достижение сопровождалось непереносимой пустотой, а каждая победа — нарастающим ощущением изоляции.

После одного случая, имевшего решающее значение, аналитику удалось понять собственные реакции и отвлечься от них, что в результате помогло ему лучше настроиться на контакт с Мартином. Однажды Мартин сильно опоздал на сессию, причем на предыдущей сессии он упрекал аналитика за нечувствительность и недостаток внимания. Выслушивая нападки пациента, аналитик нередко искренне восхищался способностью Мартина к безупречно верному восприятию и тем, насколько прямолинейно он может выражать собственное мнение. Однако в этот день аналитик был раздражен и расстроен из-за опоздания Мартина и из-за тех претензий. которые тот высказал на предыдущей сессии. Не дав пациенту раскрыть рта, аналитик спросил его, не считает ли он недостатком внимания к аналитику заставлять его так долго ждать, в то время как сам Мартин, как известно, ненавидит попадать в аналогичную ситуацию. Мартин, в упор глядя на аналитика, спокойно ответил:

Послушайте, если бы вы спросили меня, расстроен ли я тем, что опоздал, я бы сказал “да”. Если же вы расстроены из-за меня, то так и скажите, но не претендуйте на то, что вы занимаетесь анализом. Всю жизнь я жил с людьми, которых я расстраивал и которые говорили, что они не расстроены, а просто ведут себя так для моей же пользы. То, чего я не понимаю и что мне не нравится в вас,— это не то, что вы расстроены, а то, что вы увиливаете. Вы можете настаивать на том, чтобы я приходил бы вовремя, а я буду пытаться это выполнять. Если я не смогу (а скорее всего так и будет), тогда я уйду. Но независимо от того, приду я вовремя или нет, не заблуждайтесь относительно этого, ничто фундаментальное для меня не изменится!

Постепенно за бесконечными и возрастающими требованиями Мартина аналитик смог разглядеть залежи страстных и неосуществленных желаний. Эти желания не обязательно должны быть удовлетворены, однако, каким бы провоцирующим способом они ни выражались, крайне важно отнестись к ним с принятием, уважением и стремиться понять их. Мартин имел громадный запас вулканического гнева — результат существенным образом неудовлетворенных потребностей, особенно потребностей в опыте понимания. Он сплошь и рядом отвергал собственные стремления к связи с другими людьми, поскольку автоматически ожидал, что неотвратимыми последствиями будут конфликт и подчинение его этим людям. Именно это ожидание определяло интенсивность и направленность его желаний и реакций.

Только после того, как Мартин смог пережить опыт общения с аналитиком — человеком, принимающим его опоздания и отсутствие,— такое поведение стало доступным ана-лизу. Мартин был особенно чувствителен к любому раздражению, резкости, неудовлетворенности им и к любым попыткам принудить его приспособляться к психологическим и практическим требованиям аналитика. На любое проявление невнимания к субъективному состоянию и неуважения к “законным” мотивам его поведения Мартин реагировал гневом и увеличением дистанции, а также другими отыгры-ваниями (enactments), имевшими цель восстановить ощущение собственной отдельности.

Особенно поражала чувствительность Мартина к качеству аффекта аналитика, не согласующегося с содержанием его речи. Мартин переживал как вредоносные те интервенции, в которых он ощущал склонность аналитика к защите. То же касалось и любых попыток аналитика опровергнуть Мартина, когда тот воспринимал его вмешательства как неадекватные своему состоянию. Переживаемая пациентом угроза самоощущению конкретизировалась в виде разнообразных симптомов. Это могла быть, например, сильная ипохондрическая тревога или же похожие на пара-ноидные страхи перед убийцами, ворами и другими внешними опасностями.

Аналитик смог отстраниться от собственных реакций на опоздания и пропуски сессий благодаря растущему пониманию процесса развития пациента, в котором тот пытался оживить свою собственную, необходимую для этого процесса роль. Тогда было особенно важно, чтобы аналитик смог принять ощущаемую Мартином необходимость скорее укреплять границы Я через дистанцирование, когда они подвергались угрозе, чем переживать страх, что аналитик будет расстроен им и оставит его. Лишь после этого мог быть обнаружен смысл опозданий Мартина и изменение стало возможным как следствие подлинных процессов трансформации, а не уступчивости.

Сходные отыгрывания (enactments) часто воспринимаются аналитиками как “вовне-действия” (acting out), которые, как предполагается, возникают из-за страха вовлечения в аналитический процесс, а также из-за враждебности, обесценивания аналитика и ряда других реакций, связанных с проекциями и смешением с архаическими родительскими образами. Аналитик особенно склонен к подобным интерпретациям, когда поведение пациента представляет угрозу его самоощущению. Если это происходит, аналитик стремится пресечь поведение пациента, которое (если не смотреть с субъективной точки зрения пациента) ошибочно понимается как вредное для самого пациента и для аналитического процесса. Вероятно, такого рода реакции аналитика переживаются пациентом как часть связи, которая сковывает, потому что аналитик накладывает на пациента чуждую, не соответствующую организации его опыта схему, разрушая таким образом процесс дифференциации Я и лишая его поддерживающей матрицы.

Мы бы хотели отметить открытие, которое стало несомненным по мере прогресса анализа. Даже в тех случаях, когда опоздания Мартина были связаны с тем, что на предыдущей сессии аналитик был “недостаточно настроен” на него,— ни ранняя асинхрония, ни опоздания, ни какая-либо другая реакция Мартина не приводили к серьезному разобщению. Другое дело, что сам аналитик постоянно ощущал последующий провал в эмпатическом соединении с дисфорическим состоянием души Мартина. Он не понимал влияния своей предшествующей несозвучности самоощущению Мартина и обращенным к нему надеждам, а в результате у пациента заметно усиливались проявления настороженности, избегающего поведения и переживание бесконечного отчаяния.

Тщательное сосредоточение аналитика на интерсубъективном контексте опозданий позволило понять их значение. Один из аспектов душевного состояния Мартина проявлялся в его безуспешных попытках проснуться утром, чтобы прийти на сессию. Он не мог среагировать на звонок будильника. Он описывал свое состояние как “бесформенный, клубящийся туман”, от которого он был не в силах избавиться; веки у него были тяжелыми. Иногда он усилием воли тащил себя в душ, чтобы обильно облиться горячей и холодной водой, но и это не приносило ему ощущения слитности, течения времени и связи с целями дня. Он мог думать, что прошло 5 минут, а на самом деле проходило 30. Первые его мысли были автоматическими и типичными. Вот опять он “ни на что не годен”! Вот опять он опаздывает!..

Далее аналитик представал в его мыслях в качестве очередной недовольной им фигуры. Даже в стоически контролирующем свои реакции, молчащем аналитике Мартин мог обнаружить (например, при стереотипной встрече без улыбки, в утомленной нахмуренности бровей или опущенных уголках рта) мрачное смирение перед необходимостью иметь его в качестве пациента. Стало ясно, что, хотя первичной мотивацией Мартина было приходить на сессии вовремя, без аналитического понимания он вряд ли был способен осуществить эту цель. Этому мешали определенные трудности, ухудшавшие его самоощущение, а также впечатление, что его неуспехи разрушают уверенность аналитика в нем. Опустошающее влияние любого ограничения или неудачи на базисное самоопределение проявилось как первичная область срыва развития, которая задавала тон всей его жизни.

Ребенком Мартин переживал серьезные проблемы с подъемом по утрам и подготовкой к школе Родители постоянно подгоняли его, причем, чем больше они подгоняли и наказывали его, тем больше он “держался за подушку”, которая не предъявляла ему никаких требований и которую он мог поставить в зависимость от собственных потребностей. Родители Мартина хотели, чтобы он — сын-первенец — принес семье почет и славу. Он должен был обеспечить признание и восхищение, которого сами они не были способны вызвать. Таким образом, отклоняющееся от нормы поведение сына было для них крайне неприемлемым и пугало их. Они не понимали, как можно бояться идти спать, идти в школу, как можно бояться приставаний и жестокости других детей,— того, что так ужасало Мартина. Они воспринимали страх и антипатию сына к школе как следствия его слабости и символы их неудачи. Не видя перемен в поведении Мартина, они говорили ему, что он способен лишь варить кашу да позорить своего отца, который безропотно и усердно трудится, с готовностью вставая каждое утро. Родители Мартина считали, что только если он пойдет спать вовремя, будет есть правильную пищу, то никогда не будет иметь проблем с подъемом по утрам. Они не могли понять его желания остаться в постели еще немного, чтобы не сразу встретиться с ужасом пребывания в одиночестве и переживанием изгнаннос-ти. Они не понимали, что одиночество для Мартина — это не просто быть одному. Это было одиночество, сопровождаемое самопорицанием, оно владело им на протяжении всего дня, одиночество пребывания наедине со всем плохим, находящимся в нем, сказанным или сделанным им, и со всем хорошим, чем он не обладает и что он не способен сделать. Его родители не могли понять, что угроза, которую они выражали с помощью неослабевающего пренебрежения к своему сыну, начала воплощаться у него в страхах похитителей, привидений и т.п. С тоской в голосе они рассказывали ему истории о том, как маленький Мартин, когда ему был год, поднялся над бортиком своей детской кроватки, выбрался из нее и сел на верхнюю ступеньку лесенки, и о том, как они сделали бортик выше, чтобы он не мог выбраться.

Дата добавления: 2017-01-14