Перенос как смещение 11 страница

Установив историческую достоверность этой информации, терапевт Анны в конце концов получил возможность уловить смысл ее бреда. Он узнал, что самоощущение Анны и ее мир не получали статуса действительности и подрывались в течение всего ее развития. Опустошающее воздействие этого опыта было живо символизировано в сновидении, о котором она рассказала в одной из терапевтических сессий. Это сновидение последовало непосредственно за исполненными конфликтов выходными, проведенными дома вместе с родителями. Конфликтовала она, в основном, с матерью, которая типичным образом реагировала на протестующее поведение Анны, напоминая ей, что она эмоционально больна, и заставляла принимать прописанные ей лекарства. Анна ощущала реакцию матери как уничтожающее неприятие ее чувств в течение всего их совместного пребывания. Таким образом, визит домой воспроизвел давно установившийся цикл действий и реакций, который главным образом и обусловил трудности Анны. Сновидение начиналось с образа большого зеркала, стоящего в спальне родителей. Анна выглядывала в дверной проем перед этим зеркалом. На заднем плане через этот проем проходили мать и отец. Мать несла заряженный револьвер. Она поместила оружие перед зеркалом (таким образом, перед Анной) и выстрелила. Стекло разлетелось на тысячи кусочков, и самой Анны там больше не было. Через несколько секунд голос, освобожденный от телесной оболочки, начал мягко нараспев произносить слова “но тень на стене, но тень на стене”. В то же время было такое впечатление, что слабый силуэт быстро двигался вдоль белой стены, рядом с которой стояло зеркало. Реакции ее родителей разрушили индивидуальность Анны и фактически свели ее существование к небытию — не более чем к быстро проплывающей тени, силуэту чего-то смутного.

Терапевту теперь стало ясно: чтобы почувствовать свое реальное существование, Анна требовала погружения в действительную, обладающую силой архаичную Я-объек-тную связь. Позже он узнал, что ее ранимость доходит до такой степени, что даже мимолетные упущения в настройке на ее субъективное состояние вызывают переживание уничтожения самого ее существования. Теперь стало ясно, что опекающие фигуры, которые Анна охарактеризовала как “ведущие” ее по жизни, олицетворяли ее попытки создать поддерживающее окружение, которое бы защищало ее от неспра-ведливости и разрушения. Преследующие иллюзии, относящиеся к “блокам” и “стенам”, были поняты как способ выражения усилий Анны по защите ее собственного психологического существования. Выяснилось, что “блок” был конкретным символом воздействия на Анну инвалидизиру-ющего недостатка настройки других людей. Легко было понять и опустошающее влияние ошибок аналитика, на которые она попыталась обратить внимание, вплетая его в ткань своей иллюзорной системы. Она переживала такие упущения как крайнее насилие над самой ее сутью и символизировала это насилие с помощью образа лучей, проникающих сквозь ее лицо и оставляющих инертное вещество в центре ее мозга. Это сосредоточение “блокирующих” субстанций конкретизировало трансформацию ее чувства внутренней спонтанности в инертность мертвого вещества. Работа по “разбиранию” и подготовке условий для ее “рождения”, наоборот, конкретно инсценировала ее борьбу, призванную дать отпор насилию и установить чувство своего собственного существования в мире как выдержавшего испытание временем переживания.

Теперь стало возможным пробить брешь в терапевтическом тупике. Аналитик увидел, что его неприятие бреда преследования Анны переживалось ею как новое преследование, совершенно исключающее возможность исцеляющего диалога между ними. Сказав ей, что нет “лучей”, выходящих из его глаз и проникающих в ее мозг, он лишил ее единственного средства символизации и сообщения о деструктивном влиянии на нее своих действий и действий других людей. Отрицание особенным образом инвалидизировало ее переживание реальных колебаний в настройке на свои субъективные состояния и соответствующих колебаний в ощущении существования своего собственного Я. Таким образом, отрицания аналитика повторяли патогенные паттерны взаимодействий между Анной и ее родителями, постоянно отвергавшими ее переживания и всю жизнь пытавшимися ее принудить соответствовать их представлению о том, кем ей следует быть.

На этой стадии лечения Анна нуждалась в том, чтобы ее аналитик присоединился к ней, пока она испытывала чередования бытия и небытия. Когда она чувствовала уничтожающее воздействие его эмпатических ошибок и символизировала их с помощью образа “блоков”, образующихся внутри нее, она тем самым требовала от него исследования связи между тем, что он сделал, и тем, что она переживала. Иначе говоря, она требовала от него понимания того, что он и другие действительно “блокировали” ее, т.е. упорно терпели неудачу в понимании ее и поддержке ее способности переживать устойчивую реальность своего собственного существования. Вместо этого аналитик прекратил отрицать истину ее иллюзорных утверждений и стал по-новому реагировать на ее призывы и обвинения. Когда она объявила, что он “блокировал” ее и что она “гибнет” и “умирает”, он выразил глубокое сожаление, что она переживает что-то ужасное из-за содеянного им. Он добавил, что никогда не хотел причинять ей боль и надеется, что они смогут найти путь ликвидировать тот вред, от которого она страдает. Пока ее терапевт таким образом мягко говорил, проникающие лучи из его глаз приостановили свой поток. Фактически целая бредовая концепция начала отступать с этого момента: отныне Анна была способна переживать свои контакты с аналитиком скорее как подлинное признание ее, чем как преследование, и реагировала на его новые коммуникации восстановлением чувства бытия. Это восстановление, повторенное много раз в последующих нескольких сессиях, имело впечатляющее воздействие и на другие ее бредовые идеи. Мотив работы по “разбиранию” и “рождению” исчез из их разговоров. Кроме того, покровительствующие фигуры больше не брали на себя какую-либо роль в аналитическом диалоге, который теперь велся исключительно самой Анной. Таким образом, поддерживающая функция фигур оказалась передана углубляющейся связи между Анной и ее аналитиком.

Анна никогда больше не утверждала, что ее терапевт или кто-нибудь еще посылал “блоки” и “стены” внутрь нее. На более поздней стадии лечения она даже сказала, что “блокирование” было невозможно, так как никто не может действительно направить мысли или что-то еще внутрь другого человека. Отказ Анны от своих бредовых убеждений и новое укрепление границ Я могли произойти только благодаря тому, что закодированная субъективная истина, содержащаяся в этом бреде, была детально изучена и понята внутри терапевтического диалога.

Третий тупик

Третий тупик во время аналитических сессий возник через нескольких недель после того, как отступил бред преследования. Теперь Анна могла участвовать в гораздо более пространном разговоре со своим терапевтом, чем раньше, по большей части оставаясь внутри структуры разделяемых им смыслов и действительности. Однако существовала группа новых заявлений, сделанных ею, которые были непроницаемы для аналитика, и, поскольку он не был способен адекватно отвечать на эти утверждения, они стали чаще повторяться и постепенно начали доминировать на сессиях. Анна спрашивала своего терапевта:

“Вы можете знать мою целую жизнь?” Вначале он отвечал утвердительно, говоря, что может знать все сказанное ею и что она могла бы рассказать ему историю всей ее жизни. Это не удовлетворяло ее: она игнорировала его ответ и повторила свой вопрос еще несколько раз. Когда аналитик позже попросил объяснить, что она имеет в виду, она начала выражать беспокойство: “Вы ведь можете знать мою целую жизнь, ведь правда? Сделайте это сейчас. Я знаю, вы можете сделать это. Пожалуйста, прямо сейчас. Хорошо, приступайте! Узнавайте мою целую жизнь!” С этими словами она стала пристально смотреть ему в глаза, страстно ожидая ответа.

За несколько недель у терапевта сложилось более полное впечатление о том, о чем спрашивала его Анна. Она хотела, чтобы он знал обо всем, что когда-либо происходило с ней от начала ее жизни до настоящего момента. Ничего не должно было быть упущено из этого знания: ни события, ни мысли, ни чувства. Однако незначительные детали он мог упустить. Кроме того, она ожидала от него этого знания не через постепенное узнавание, а благодаря ослепляющей вспышке, в которой ему откроется вся сумма ее опыта. Когда он спросил ее, являлось ли это всеобъемлющее мгновенное узнавание действительно тем, чего бы она хотела и ожидала, она ответила: “Да, моя целая жизнь на сознательном, подсознательном и сверхсознательном уровнях. Узнайте это. Сейчас!”

Вначале терапевт воспринял эти требования в терминах сверхъестественных сил, которые, казалось, ему приписывались. Он ответил, что такое безграничное узнавание находится вне его возможностей. Она отвергла его ответ, схватив его за руку и крича: “Вы можете знать мою целую жизнь. Сделайте это! Если вы не сделаете этого в последующие десять секунд, я никогда не заговорю с вами снова! Узнайте мою целую жизнь. Хорошо, сейчас! Десять, девять, восемь, семь!”

Подобно коммуникациям во время первых двух тупиков, эта сцена также повторялась из раза в раз, неделю за неделей. Анна не могла никак развить значение своей потребности, которую она могла выразить, лишь постоянно повторяя свое требование. Аналитические сессии наполнялись конфликтным напряжением и непониманием, но не было ясно, какую область их отношений затрагивает этот конфликт. Наконец, аналитик сказал ей, что он понятия не имеет, о чем идет речь, и умолял ее дать какие-нибудь дальнейшие указания, как помочь ей. Она ответила: “Хорошо. Узнайте мою целую жизнь. Чего вы ждете? Должно быть, у вас есть причина, заставлять меня ждать. Вы можете сделать это теперь. Давайте! Сделайте это!” Все это время Анна, казалось, укрепляла саму себя для чего-то экстраординарного, как будто ответ, который она пыталась вытянуть, имел бы для нее чрезвычайно важные последствия. Каждый раз, когда желаемое не происходило, эта позиция ожидания постепенно уступала често замешательству, а затем горькому разочарованию. Многие сессии в этот период заканчивались просьбой оставить ее одну.

Однажды днем во время одной из этих трудных встреч у терапевта возникла идея, что, возможно, причиной ее желания, чтобы он знал обо всем, что произошло в ее жизни, является какое-то особенное событие, о котором она не мог-ia сама рассказать. Одним из путей, гарантирующих ему, что он будет в курсе этого особого события, было бы знать абсолютно все, что было. Он размышлял, что гипотетический секрет должен был включать всех членов ее семьи и как-то представлять угрозу им, если его раскрыть. Для Анны было типично никогда не действовать прямо в своих собственных интересах, если она думала, что ее действие могло бы нанести вред правам или интересам кого-то еще. Остановившись на возможности того, что могли иметь место тайные инцестуозные контакты с отцом или кем-то другим либо какие-то другие переживания, которые она ощущала как запретные для обнаружения, он решил обсудить эту причину с ней прямо. Когда она снова начала давить на него, чтобы “узнать ее целую жизнь”, он спросил ее, было ли что-то важное, что она не могла рассказать ему. Когда она не ответила на его вопрос, он спросил ее, что раз она хотела, чтобы он узнал ее целую жизнь, то тогда бы он понял что-то, что она не может рассказать. Она снова не ответила. Тогда он конкретно сказал о возможности инцестуозных взаимоотношений с ее отцом или каких-то других действий, которые, как она чувствовала, она должна хранить в тайне, чтобы кого-то защитить. С выражением шока на лице она ответила: “Это сумасшествие! Мой отец никогда не делал ничего подобного. Вы можете знать мою целую жизнь? Я знаю, Вы можете. Вперед, хватит ждать. Сейчас! Узнайте мою целую жизнь!”

Теперь терапевт Анны стал чувствовать, что никогда не поймет ее и что все его усилия построить психотерапевтические отношения были тщетны. Все еще будучи деморализован и переживая возрастающую фрустрацию, он тем не менее неожиданно смог по-другому услышать ее требования. Пока они сидели в больничном саду, она снова и снова говорила о своей потребности в том, чтобы он “узнал ее целую жизнь”. Его внимание сосредоточилось на этом, постоянно повторяющемся, слове “целую”. Ему казалось, она говорит:

“целую... целую... целую... целую...” Тогда ему пришло на ум, что если он мог бы знать ее целую жизнь, ее жизнь тогда бы стала целой в его понимании. Анна тогда смогла бы увидеть свое Я, отраженное в аналитике, скорее целым, чем фрагментированным и неполным. В свою очередь эта идея помогла ему понять ее нескончаемые требования как крики о помощи: ей хотелось преодолеть глубокое ощущение внутренней фрагментации.

Терапевт часто видел в живописи Анны признаки фрагментации и разобщенности тем. В добавление к более ранним рисункам, изображающим барьер между “душой” или “пристанищем души” и “мертвой поверхностью”, она сделала много рисунков, изображающих лица с чертами, расположенными наобум. В этих произведениях она часто помещала один глаз на одной стороне лица, а другой — внизу, рот же мог появиться в середине или сверху, нос — на другой стороне. Такие художественные образы ее внутреннего смятения создавались одновременно с прямыми упоминаниями в ее разговоре отсутствия целостности и единства внутри самой себя. Однажды, например, она заявила, что скорее является тринадцатью различными людьми, чем одним человеком. На просьбу рассказать об этом подробнее она объяснила, что один человек жил с ее рождения до тех пор, пока ей не исполнилось два года, когда ее родители переехали в первый раз. Другой человек жил в возрасте от двух до четырех, когда умер ее дедушка. Следующий человек жил до семи лет, когда родилась ее сестра. Эта история продолжалась до тех пор, пока не были описаны все тринадцать человек, каждый из которых жил внутри интервала, ограниченного теми или иными потерями или разрывами. Прошлое Анны не было непрерывной историей, а скорее серией фрагментов, не имевших друг с другом субъективной связи.

Через понимание этой фрагментации аналитик уловил значение ее утверждений, что он “знает ее целую жизнь”. Если бы он смог каким-то образом охватить всю сумму ее жизненного опыта, прошлого и настоящего, тогда многие разобщенные кусочки ее Я связались бы между собой в его сознании и сформировали бы единое целое. Эта была другая грань поддерживающей (holding) функции, выполнявшейся на более ранней стадии иллюзорными покровителями Анны.

Покровители, как мы помним, были реальными людьми, которых она знала в различные периоды своего прошлого. Она иллюзорно представляла этих людей в виде постоянно присутствующих компаньонов и близких друзей, таким образом восстанавливая разрывы в исторической непрерывности своего Я. Значение ее требований на этой стадии лечения состояло в том, чтобы перестать полагаться на покровителей и найти внутри терапевтической связи средства для повторного собирания сломанных фрагментов себя в одно объединенное целое.

Придя к такому пониманию, терапевт в следующий раз, когда она выдвинула свое требование, поставил перед Анной вопрос. Он спросил: “Вы хотите, чтобы я узнал вашу целую жизнь для того, чтобы вы тогда смогли бы стать целой внутри себя?” Она немедленно ответила: “В этом что-то есть”. В течение нескольких последующих сессий терапевт уделял пристальное внимание проблеме переживания внутренней разобщенности и фрагментации. Поскольку он сообщал Анне свое глубинное понимание того, что она пыталась выразить, ее ожидания стали меняться. Она перестала просить его “узнать ее целую жизнь” и приняла тот факт, что ни он, ни кто-либо еще не смогут предоставить ей то, чего она хотела. Освобождение Анны от ощущения того, что она состоит из несвязанных фрагментов, как выяснилось, не зависело от буквального собирания аналитиком кусочков ее жизни вместе в его психологических объятиях,— было достаточно того, что он просто распознал и понял состояние фрагментации Я, которое заставляло ее так отчаянно требовать помощи.

Разрешение третьего тупика ознаменовало конец первого года из многих лет терапии Анны, а также исчезновение ее цветистой психотической симптоматики. Теперь ее аналитику стало ясно, что на протяжении этого первого года она была озабочена задачей развития и укрепления устойчиво дифференцированного, внутренне связанного и исторически последовательного чувства своей собственной самости. Многие из сообщений Анны в течение этого раннего периода (особенно те, что были описаны выше как тупики) являлись усилиями вызвать подтверждающий и исцеляющий отклик со стороны аналитика и других людей — отклик, который она могла бы использовать для синтезирования структуры собственной субъективности. Эти усилия выражались языком конкретных символов —таков был ее способ артикуляции переживаний, которые по-другому она не могла изобразить или сообщить. Как только субъективные истины, содержащиеся в этих конкретиза-циях, были поняты внутри аналитического диалога, Анна смогла освободиться от своей бредовой озабоченности и сосредоточиться на продолжении своего роста и исследовании нереализованных потенциальных возможностей собственной жизни.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Специфическая структурная слабость, предрасполагающая к психотическим состояниям, состоит в неспособности поддерживать веру в валидность своей собственной субъективной реальности. Бредовые образования представляют собой отчаянную попытку путем конкретной символизации материализовать и сохранить реальность, которая начала распадаться. Как только психотический пациент вовлекается в психоаналитический процесс, в терапевтическом диалоге все больше и больше проявляется настоятельная, первичная, задержанная потребность в эмпа-тической настройке аналитика, которая помогла бы восстановить, поддержать и укрепить веру пациента в собственную личную реальность. В той степени, в которой устанавливается эта архаичная, подтверждающая интерсубъективная система, бредовые образования становятся менее необходимыми и даже исчезают. Следовательно, в психоаналитическом лечении психотических пациентов существенным компонентом является стремление терапевта постичь и интерпретировать ядро субъективной истины, символически закодированной в бредовых идеях. Как продемонстрировали три описанных случая, интенсивность и стойкость бредового формирования будет разниться в прямой зависимости от разрывов в терапевтической связи с ее субъективно-валидизирующей функцией. Распознавание этих отношений и привнесение их в анализ является решающим фактором прогресса в лечении. Психотические бредовые образования, как и другие продукты конкретизации, не могут быть поняты психоаналитически отдельно от интерсубъективного контекста, в котором они возникают и отступают.

Дата добавления: 2017-01-14