Софисты. Связь софистической философии с предшествующей натурфилософией. Социально-исторические предпосылки софистики

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ. СМЕНА ОБЪЕКТА ПОЗНАНИЯ: ОТ ИЗУЧЕНИЯ КОСМОСА К ИЗУЧЕНИЮ ЧЕЛОВЕКА

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПЕРИОД

Учением Демокрита заканчивается первый, раннеклассический период античной философии, который в литературе обычно называют космологическим. Следующий этап характеризуется изменением познавательной направленности: от созерцания космоса она переходит к исследованию человека. Поэтому второй период развития античной философии был назван антропологическим. Конечно, и в натурфилософских теориях эпохи космологизма человеку, как мы видели, уделялось большое внимание, ибо философия не может быть «бесчеловечной», без человеческой проблематики. Но там доминирует тема космоса, под углом зрения которой рассматривается и человек. Интерес к его собственной природе обнаруживается лишь во второй, антропологический период существования греческой философии. История человеческого познания складывалась так, что нарождающаяся теоретическая мысль устремилась сначала на внешний объект, которым стал для нее космос, и лишь потом она обращается на себя, становится для себя предметом познания, начинает рефлектировать о себе. Она, таким образом, совершает поворот от космологического объективизма к человеческой субъективности. А это значит, что антропологический период был подготовлен предшествующим ему космологическим периодом.

Что же в натурфилософии послужило источником будущего субъективизма софистической философии, которая пришла на смену теориям «физиков» и которая, по единодушному мнению исследователей, возникла на почве разложения старой космологии?

Софистика — философия скептицизма, отрицания объективного в чувственном мире и в человеческом разуме. В этом отношении она представляет собой полную противоположность космологическим школам, каждая из которых стремилась отыскать в существующем нечто вечное, абсолютное. Но коль космология в конечном счете привела философию к софистике, значит, в натурфилософских теориях были к тому предпосылки. В самом деле, почти все раннегреческие учения в процессе развития своих принципов подходили к тому пределу, за которым открывалась дорога к релятивизму и скептицизму. Уже в самом выборе первоначальных причин обнаруживает себя произвол, вследствие которого для одного приверженца мудрости началом всего выступает огонь, для другого — воздух, для третьего — вода, а для четвертого — какое-то вообще неопределенное вещество; один утверждает единственность первоначала, другой — множественность; один доказывает неподвижность сущего, другой, наоборот, рассуждает о его вечной изменчивости. Но если в качестве абсолютного можно брать вещи с противоположными свойствами (огонь — вода — земля — воздух) или приписывать ему взаимоисключающие определения (оно — или единое, или многое, или неподвижное, или текучее) то в действительности абсолютное вовсе не абсолютно. Оно скорее есть относительное, нежели абсолютное.

Все древние натурфилософы — «физики» единодушно зафиксировали текучесть чувственного бытия, а Гераклит возвысил ее до уровня мирового закона: все в мире течет, изменяется, и нельзя даже дважды войти в одни и те же воды реки. Но, спрашивается, почему именно дважды? Если все течет, то не более ли логичным будет предположение, что указанную процедуру нельзя осуществить и один-единственный раз? К такому результату и пришел Кратил, последователь Гераклита. Этот ученик эфесского мудреца из принципа всеобщей текучести сделал вывод о невозможности вообще что-либо мыслить и говорить, потому что пока произнесешь имя вещи, она за этот промежуток времени превратится в другую вещь. Поэтому, как утверждают источники, Кратил «бил в ладоши со свистом», желая показать, что он ничего не знает. Гераклит, конечно, был далек от подобного понимания принципа становления. Но верно и то, что Кратил лишь довел до конца логику гераклитовского учения.

Немало опасностей таила в себе и элейская философия. Ведь элейцы сначала провозгласили истину прерогагивой разума, а затем с его помощью доказали неистинность пустоты, множества и движения. Чувства оказались дискредитированными, лишенными всякой правдивости. Как же после этого мыслителю строить свои отношения с чувственным миром? Можно по-разному. Можно попытаться опровергнуть апории элейцев практически, призывая при этом в свидетели столь категорично отвергнутый ими чувственный опыт. Например, начать ходить, что, если верить преданию, и сделал киник Диоген. Диоген, конечно, уклонился от теоретического разбора аргументов Зенона, но акция ки-нического философа, несомненно, была выражением доверия нашей чувственности. Разум, поправший ощущения, был тут же и наказан, ибо почему, собственно, надо безоглядно доверять разуму и с подозрением относиться к чувствам? Разве ошибаться могут только они? Это и мог иметь в виду Диоген, таким способом возражая Зенону.

По другому пути пошли софисты. Из аргументов Зенона они сделали вывод о несуществовании бытия. И это тоже нужно признать сомнительным достижением разума. Проповедь иллюзорного существования внешних вещей оборачивается в реальной жизни тотальным нигилизмом, разрушением социального космоса, что не может не страшить любого противника раздоров и анархии. «Последовательно проводимое элеатство, — пишет Лосев, — с его учением о невозможности движения также приводило к безвыходному иллюзионизму, которого пугалась и страшилась вся античность вообще»[143].

Своего апогея натурфилософия достигла в учении Демокрита. Атомистика соединила в себе космологический объективизм, характерный для всей натурфилософии, с чертами, не присущими ранее теориям «физиков». Такой новой чертой был сам принцип атома. Понятие атома указывает на индивидуальность. Атом как самообусловленное бытие есть индивид. Индивидуальность и означает зависимость только от самого себя, а не от чего-то другого. Своим появлением подобного рода теория свидетельствовала о нарождающемся в Греции индивидуализме. Как считает Лосев, многое сделал в этом отношении и сам Демокрит, «апологет индивидуальной множественности»[144].

В учении о познании принцип индивидуальности вплотную подводил Демокрита к философскому скептицизму. Некоторые историки философии прямо говорят о наличии «скептических элементов» у Демокрита, которые были развиты его учеником Метродором Хиосским. По мнению Редкина, «скептически развитое учение атомистов перешло в учение софистов, послужив для него одной из отправных точек»[145].

В рассуждениях о познании Демокрит действительно обнаруживает немало склонности к скепсису и релятивизму. Вряд ли можно оспаривать его недоверчивое отношение к чувственности, ибо чтобы они нам ни показывали, это «только считается таким». Из субъективности чувственности философ-атомист вполне последовательно делает релятивистские выводы, полагая, что «одно ощущение истинно не менее другого; все равно истинно»[146].

Но если все одинаково истинно, то значит, истины самой по себе, объективной, совсем не существует. Поэтому Демокрит вовсе не противоречит себе, когда в другом месте доказывает ее отсутствие в чувственном познании. А именно: «В действительности мы ничего не воспринимаем истинного, но воспринимаем лишь то, что изменяется в зависимости от состояния нашего тела и входящих в него и оказывающих ему противодействие истечений от вещей». И еще: «Много раз было показано, что мы не воспринимаем, какова в действительности каждая вещь есть и какие свойства в действительности ей не присущи»[147].

Можно, конечно, сказать, что Демокрит скептик и релятивист только относительно чувственного познания. Однако не следует забывать, что, по Демокриту, душа, или ум, как уже говорилось, тоже состоит из атомов, и что умственное познание тоже есть восприятие, пусть и тончайшее. Кроме того, источники говорят о том, что Демокрит и вообще не очень-то верил в достижение истины. По свидетельству Секста Эмпирика, Демокрит в сочинении «Об атомах» говорит: «Исходя из этих руководящих правил, человек должен убедиться в том, что он далек от ясного постижения действительности». А Диоген Лаэртский сообщает следующее суждение Демокрита: «Ни о чем мы отчетливо не знаем, каково оно в действительности: действительность в пучине»[148].

Помимо скептицизма, в теории познания Демокрита обнаруживается также попытка представить познавательные способности человеческого субъекта в качестве критерия оценки самих объективных вещей. Как бы солидаризируясь с софистом Протагором, Демокрит утверждает, что «мудрец — мера всех существующих вещей. При помощи чувств он — мера чувственно воспринимаемых вещей, а при помощи разума — мeрa умопостигаемых вещей»[149].

Давая итоговую оценку атомистической натурфилософии Демокрита, Лосев заключает: «Так принцип абсолютной множественности оказывается той критической точкой, в которой объективизм досократики переходит в свою противоположность, в субъективизм и антропологию»[150].

Софистическая философия имеет и социально-политическую детерминанту. Деятельность софистов происходила в эпоху расцвета античной демократии. К тому времени старинные родовые институты в основном уже были разрушены. Индивид выделился из общины и приобрел самостоятельное значение. «Вот это выделение индивида как самостоятельной реальности,— пишет Гайденко, — и было той почвой, на которой только и могла появиться софистика»[151].

В условиях непосредственного народоправства, когда гражданам, по словам Гегеля, принадлежит последнее решение, самостоятельный индивид становится политическим деятелем, вершителем государственных дел. Но как и всякое дело, новое поприще требовало подготовки и специальных знаний. Среди них на первом плане оказалось ораторское искусство, риторика, ибо участие в народном собрании, суде невозможно было без красноречия, умения владеть словом, убедительно говорить. Подготовка к такого рода деятельности и стала одним из основных занятий софистов. «Так как красноречие, — пишет Гегель, — было одним из первых требований для того, чтобы управлять народом или убеждать его в чем-либо, то софисты давали образование, служившее подготовкой к исполнению общего призвания греческой жизни — к государственной деятельности»[152]. Софисты и стали профессиональными преподавателями, которые за денежное вознаграждение обучали красноречию (риторике), искусству спора (эристике), собственно философии. Все эти виды знания тогда еще не были отделены друг от друга и назывались одним общим словом «мудрость», а софисты, соответственно, — учителями мудрости. Сами себя они, по крайней мере первые представители софистики, считали учителями мудрости и добродетели. Последняя тогда понималась значительно иначе, нежели позже. Добродетель у древних греков означала не только нравственное качество, но и сноровку, искусство, умение действовать надлежащим образом, в том числе и в государственных делах.

Преподавательская деятельность связана с распространением и популяризацией знания. Она всегда включает в себя момент просвещения, стремление сделать знание всеобщим достоянием. Поэтому исследователи справедливо считают софистику «греческим Просвещением». По словам немецкого историка философии Виндельбанда, «явились люди, которые взялись сообщать народу результаты, добытые наукой: философия вышла из школы на площадь. Этими публичными наставниками были софисты»[153].

Выдвигая на передний план просветительскую сторону софистики, ее пропагандистскую направленность, немецкий ученый склонен недооценивать вклад софистов в развитие науки, подчеркивает их «малые способности» к самостоятельному творчеству.

В своей оценке софистики Виндельбанд остается под сильным влиянием Платона, который считал софистов торговцами «духовными товарами», т. е. посредствующим зве­ном между производителями знания и потребителями их. По определению Платона, софист— это «крупный торговец знаниями, относящимися к душе»[154]. При всей неприязни и презрении к софистам, торгующим мудростью, Платон проницательно указывает на действительную функцию софистики— просветительство. Софист — транслятор, передатчик чужого знания. Особенно это относится к натурфилософскому знанию. Их, в отличие от представителя старой мудрости Анаксагора, менее всего привлекало стремление к созерцанию неба. О природе они предпочитали сообщать чужие теории, ограничиваясь их популяризацией. Но зато в области человековедения, гуманитарного знания они проявили незаурядное творчество и положили основание целому ряду новых дисциплин — языкознанию, литературоведению, литературной критике, риторике и т. д.

Как просветители софисты сделали предметом критического мышления все стороны человеческой жизни — обычаи, законы, религию, государство, наконец, жизнь самого сознания и психологию человека. В результате они пришли к выводу о существовании в мире двух видов законов — данных самой природой и устанавливаемых человеческим произволом. Досократики еще не видели этого различия. Для них закон всегда оставался объективной данностью, не зависимой от людей. Подчеркивая большую ученость и широту интересов софистов, их тяготение и к науке, и к практической деятельности, Лосев говорит: «Софисты действительно впервые стали подходить к жизни столь разносторонне. Они и философы, и ораторы, и драматурги, и поэты, и учителя красноречия, и дипломаты, и представители специальных дисциплин, и актеры на своих ораторских трибунах, и воспитатели молодежи, и законодатели, и профессиональные политики, и веселые анархисты, которым все нипочем, и серьезные моралисты...»[155].

Дата добавления: 2017-01-14