Баскское заклятие 3 страница

— Ты, хорунжий, это, главное дело, не бойся. Ничё не бойся! Покуда баба Фрося с тобой, тебя тут ни одна собака тронуть не посмеет. Пущай тока попробуют, у меня ить рука тяжёлая, разок приложу, и всё, готовь рис с изюмом, неси табуретки, слушай печальную музыку! Я ить на чины не смотрю, бью ногой не глядя, мужики знают, попала — омлет, промахнулась — фальцет!

Слава богу, никто на меня не покушался и на расстояние прямого попадания к рослой красавице не лез. Я тоже слегка расслабился и честно старался смотреть в её сторону человеческим зрением — приятней же идти под руку с фигуристой девицей, чем со старой ведьмой!

— О! Никак сам Иловайский пожаловал? — неожиданно раздалось слева.

Из проулка показался добродушнейший маньяк, всем известный мясник Павлушечка. Возраст под пятьдесят, две косые сажени росту, весу под двадцать пудов, размытое лицо, ходит вечно голый, в одном кожаном фартучке, а ко мне с первого взгляда дышит ничем не оправданной страстью. И, кстати, ни разу не слышал, чтоб хоть кто-то при мне называл его Павел. Только уменьшительно-ласкательные варианты…

— Сам пришёл или баба Фрося поймала? Ну да нам без разницы, главное, все доли соблюсти по совести. Кому кровь, кому мясо, кому кости, кому кокарду на сувенир. Где разделывать-то будем, а?

Я смиренно опустил очи долу, давая возможность русской красавице в один миг превратиться в бешеную фурию.

— Ты, Пашенька, хоть понял, на кого сейчас наехал? Ты к кому в соучастники без стыда набиваешься? Ты думаешь, мне тя прям тут уделать трёх минут не хватит?!

— Окстить, старая! Я ж его не отнимаю, я ж о разумном разделении труда — ты свою долю всегда получишь, да и мне… Ой?

Первое «ой» скорее даже было удивлённым, хотя бабка врезала ему клюкой поперёк плоского носа неслабо. Все остальные «ой!» были уже естественной реакцией на болевые ощущения, а я впервые убедился, как способна защитить свою добычу скромная старушка, вооружённая проверенной палкой и твёрдой верой в победу. Обиженный на весь свет мясник-патологоанатом позорно бежал, даже не решаясь ругаться вслух…

— Благодарствуем. — Я счёл своим долгом поклониться раскрасневшейся защитнице.

Баба Фрося застенчиво отмахнулась:

— Уж ты Хозяйке-то не говори. Энто дела наши внутренние, ещё она сгоряча шарахнет чем ни есть по Павлушечке, а как потом городу без мясника? У него и лавка наилучшая, и товар свежий, и требухой, бывает, за сущие копейки делится…

О том, что в лавке торгуют исключительно человечиной, бабуля деликатно промолчала, а я не стал развивать тему, проехали. Да вскоре дошли и до арки, действительно, гораздо быстрее, чем когда я топал через весь центр. Что ж, надо изучать Оборотный город, чувствую, мне ещё не раз придётся бродить его узкими улочками и таинственными кварталами. Хотя если вдуматься, то не приведи господи…

* * *

Бес-охранник, увидев нас, выскочил навстречу из-под арки, бодренько отдал честь и, даже не слушая, зачем пришли, указал когтем:

— Вот тока-тока пару минут, как к той трубе отец Григорий направился. Уж очень упыри его на переговоры просили. Дескать, казаки, они к святым отцам шибко прислушиваются…

Ну, к православным батюшкам прислушиваемся, естественно! Однако грузинский священник, окормляющий здешнюю паству, никаким боком не относился к христианству. Более того, чертовщиной его так называемый храм был набит от фундамента до крыши, нечисть — она везде нечисть, без исключений и экивоков. У нас, казаков, с этим строго, мы цивилизованными комплексами не страдаем, а за издевательство над верой просто бьём…

Я ускорил шаг. Не хватало ещё, чтоб Прохор ввязался в религиозный диспут на эту тему, тогда единственное, что точно получит на руки отец Григорий, — это головы Мони и Шлёмы через ту же трубу! Слава тебе господи, до этого ещё не дошло. Но было максимально близко, я успел…

— А я тебе гаварю, сын мой, что, если Гасподь терпит Сатану, значит, у него есть на это прычина. Может, сваи планы, может, они так дагаварылись, может, и мы дагаварымся, э?

— Энто ты, нечисть поганая, со мной, с православным казаком, договариваться собрался?! Я те, гаду, покажу, хвост узлом завяжу да как дам взашей, тока дым из ушей!

— Давай без грубостей, тут женщина! — обернувшись на нас, рыкнул грузинский батюшка. — Сам навэрху храбрый такой, ты сюда вниз хады, са мной папробуй, э?!

Я молча взял его за узкие плечи и, невзирая на пылающий взор, просто передвинул на два шага с места переговоров. Потом прокашлялся, встал под трубой и прокричал:

— Прохор, не дури!

— Илюшенька… Ваше благородие, ты, что ли?

— Я, я, успокойся. И упырей вежливо отпусти, они тебе ничего плохого не сделали, даже наоборот, из трубы вытащили.

— Да пускай там сперва и тебя высвободят! — логично раздалось в ответ. Переживает, значит…

— Э-э, меня пусти, да! Ты мал ад ой, красиво гаварить нэ умеешь, — опять влез отец Григорий. — Я сам в труба полезу, сам его зарэжу на месте, патаму что хачу! Такое дело, хачу, и всё, да!

— Давай энтого хача сюда, — почти ласково донеслось из трубы. — Ты, хлопчик, только мне подкинь его, а я уж за шкирман поймаю. Ох мы тут с ним пообщаемся, пообсудим российскую политику на Кавказе…

— Прохор! — строго прикрикнул я. — Ты мне тут брось самоуправство учинять! А ну быстренько спустил сюда Моню или Шлему на выбор. Потом верёвку сбросишь и меня вытащишь, ясно?

Минута молчания. Ещё полминуты ожидания, тихие отзвуки детской считалочки сверху, невнятная матерщина, и из трубы со свистом вылетел бледный упырь, прямым попаданием сбив грозно пыхающего батюшку.

— Шлёма, ты? Цел ли?

— Девственность сохранил, хотя отстаивать пришлось крепко… — Под глазом поднимающегося с отца Григория упыря переливался фиолетовыми разводами знатный синяк. — Моню спаси, Иловайский! Он-то у нас потише будет, скромник, интеллигентских кровей, а ить твой казачина на него так орёт, что ни один мочевой пузырь не выдержит…

В тот же миг из трубы показался край крепкой толстой верёвки. Ну уж если под весом моего застрявшего денщика она не оборвалась, то уж меня выдержит и подавно.

— Не поминайте лихом, нелюди недобрые! Хозяйке мой земной поклон. — Я понадёжнее обмотал верёвкой руку аж до локтя. — Передайте, что завтра верну-у-усь…

Последнее слово смазалось в связи со скоростным подъёмом по трубе. Фактически меня вытащили из-под земли, как морковку! Я даже взлетел вверх едва ли не на сажень к звёздам и был подхвачен на крепкие руки моего заботливого денщика. В глазах верного Прохора стояли слёзы, тихушный Моня, переглянувшись со мной, под шумок сквозанул в трубу и был таков. Нам оставалось накрепко закрыть крышку люка, присыпать её землёй и размеренным шагом отправиться по ночи к своему полку. Впрочем, и до рассвета было уже не так далеко, пока шли — светало…

По пути я, зевая, рассказал старому казаку всё, что со мной там происходило, без утайки. За беса и бабку Фросю был похвален, за Вдовца едва не словил воспитательную затрещину, а в остальном всё нормально, всё как надо. Даже привет от Катеньки передал, хотя она вроде и не просила или просила? А, не это важно…

Когда добрались, уже вовсю пели петухи. Мы рухнули в солому на конюшне и без просыпу спали бы до обеда, если б не мой деятельный дядюшка. Усатый ординарец поднял меня за шиворот, рыча, как соседский Трезор, и потащил за собой. Что характерно, в сторону храпящего Прохора он даже не глянул, знал, зараза: его не вовремя разбуди — неделю фонарём при ясном дне светить будешь. А меня можно, я ж генеральский племянничек, уж надо мной-то поизмываться самое милое дело…

— Иловайский! Никак спишь, каналья?!

Я с трудом разлепил глаза и уставился на грозного дядю. Господи, ну как можно вот так орать ни свет ни заря, сейчас по-любому ещё одиннадцати нет. Веки смежились сами собой…

— Не спать, когда с тобой сам генерал разговаривает!

— Хр-р-хм-м… — Сладко причмокнув, я попытался поудобнее устроиться спиной на косяке. Дядюшкин голос долетал из далёкого ниоткуда…

— А ну-ка Прохора сюда! Пущай влепит от моего имени энтому гулёне пять плетей!

— Дык денщик их спит, ваше превосходительство. Будить ли?

— Будить… рискованно. Давай бегом с ведром к колодезю!

Дальше голоса уплыли окончательно, и я уже почти видел сон, как на мою голову обрушился целый поток ледяной воды! Ох и зверство, скажу я вам…

— Проснулся, добрый молодец?! — злорадно прикрикнул добрейший Василий Дмитриевич, заботливо протягивая мне свою собственную кружку с горячим кофе. — На-кась, хлебни для пробуждения. И докладывай, что у тебя там с французским кладом?

— Ничего общего, — отфыркиваясь, признал я. — Каждый сам по себе.

— Ты мне тут не умничай! Где ночь провёл, куда с Прошкой тайком шастали, почему я, как твой прямой командир и родной дядька, ничего не знаю, а?!

— Под землю ходил. Один. Прохор в трубе застрял. Катя помочь обещала, карту сканирует. Вечером опять пойду. Кофе не буду, от него мозги чернеют.

— А поподробнее? — Генерал заинтересованно присел на оттоманку.

— Про мозги?

— Про поход ваш, дурень! И не смей тут у меня спать! Ишь, прямо в луже так и готов калачиком свернуться…

Я призвал на помощь все последние силы, битых пятнадцать минут расписывая дражайшему родственничку все-все-все свои злоключенческие приключения. Да так сочно и многокрасочно, что заслуженный генерал только рот открывал, жаль ни одна ворона не воспользовалась…

— Ну уважил старика, племянник, распотешил дивной историей, — с уважением признал он, когда я выдохся и почти уже не ворочал языком от жуткого недосыпа. — Хвалю! Неси ты службу и дальше с таким рвением, то далеко пойдёшь, мои седины не позоря! Молодца! А вот в другой раз возьми и меня с собой? Мне-то, поди тоже интересно…

— Там Прохор застрял, куда уж с вашей талией.

— С чем?!

— И я о том же…

— Пошёл вон, Иловайский, — непонятно на что обиделся дядя.

— А можно, я тут, на оттоманке, с краешку…

— Пошёл во-о-о-он!

Поздно, поздно… Я, как был, весь мокрый, сдвинул могучего дядюшку и так сладко прикорнул на его тёплом лежбище. И сны были такие чистые, детские, невинные…

Словно еду я верхом на белом арабском жеребце, а сам даже пальчиком поводьев не касаюсь, ибо он малейшему движению коленей моих послушен, словно малое дитё строгой мамке. А я сам в штанах, в папахе, но почему-то голый по пояс, и тут навстречу мне Катенька, вся нарядная и улыбками светится. Подошла к арабу, рученькой белой вокруг морды повела, конь на колени опустился и мягонько так лёг, мне и с седла прыгать не надо, довольно было наземь сойти. Обрадовался я этому, жеребца за шею обнял — умница ты моя! А Катя вдруг в обиду ударилась — раз я тебе коня так выучила, отчего ж это он умница, а не я?! Да как стукнет каблучком громко! И ещё раз, и ещё!

— Какая холера ко мне в двери ломится? — грозно спросила моя красавица голосом генерала Иловайского 12-го.

Я томно приоткрыл один глаз, лежу на дядиной оттоманке, укрытый его мундиром. И уютно мне, и тепло, хоть до сих пор и мокро…

— Прощения просим, там какой-то хмырь небритый до вашего превосходительства нарывается!

— Гони его в шею!

— Да он вроде из этих, образованных… Так бить, что ли?

— А я на минуточку! — Судя по грохоту шагов, в горницу безапелляционно влез какой-то пронырливый тип. — Здравствуйте, а кто тут Илья Иловайский? Он мне нужен. Мне известно, что он ищет клад. Это дело государственное, я должен знать.

— Да ты кто? — Судя по голосу, мой дядя слегка обомлел от такого напора. У нас, казаков, на старших по званию горло драть не принято, выпорют же так, что мало не покажется.

— Я Митрофан Чудасов, уездный учитель, филолог, учёный, автор нескольких статей в популярном среди культурных людей журнале «Введенская старина», поэт, сочинитель акростихов-с!

— Интеллигент, стало быть…

Чтобы вот так быстро вывести моего дядю на фронтовую линию нарастающего раздражения, надо умудриться, но этому господину не пришлось даже особо стараться. Я разумно не поворачивался и не вылезал из-под генеральского мундира…

— А это он, что ли, спит? А почему днём, разве днём спят? Что он, вообще, себе позволяет в присутствии посторонних? Ну разбудите же его, раз вы его денщик, это ваша обязанность!

Я укрылся с головой. Каким же надо быть непроходимым идиотом, чтобы генерала без мундира принять за денщика?!

— Ну? Поднимайте его, поднимайте! Нам надо поговорить. А вы подождите за дверями. Э-э, не понял?

А чего тут понимать — звук взводимых курков двуствольного турецкого пистолета ни с чем не спутаешь, а стрелять дядя умеет…

— Так ты, штафирка штатская, моего хорунжего будить смеешь? Да у меня парень всю ночь жизнью ради Отечества рисковал, а ты на него голос повышать?! Я ж тебя, щелкопёра пузатого, своей рукой пристрелю, не побрезгую! Я ж тебе твоей же «Введенской стариной» да по чернильному рылу-у…

После чего раздался грохот выстрелов, и кто-то с визгом покинул помещение. Стало быть, прицельно палить не стал, а мог бы, добрый он у меня всё-таки…

— Вставай, Иловайский! — Мой дядя устало спихнул меня с оттоманки и тихо попросил: — Там наливка в шкафчике, плесни-ка стопку, все нервы винтом поднял, крыса учёная…

Я мигом вскочил, снял чужой мундир с орденами и, вернув его на плечи законного хозяина, быстренько налил страждущему успокоительного. Дядя хлопнул быстро, занюхал рукавом и жестом дал мне знак удалиться. Я подчинился.

— Слышь, Иловайский, — тихо предупредил он, — плохо наше дело, если всякие бумагомаратели да учителя уездные в него нос совать начнут. Но пальцем гангрену эту тронуть не смей, потом вовек не отмоешься! И без того нас в газетах нагаечниками кличут, погоны казачьи грязью полощут…

— Ясно, дядя, не подведу.

И может быть, впервые за последнее время я вышел от него без шуточек, насмешек и родственных подначек. Сегодня он был мне не родственник, но батька-атаман, а атаман своих в обиду не даёт, потому он и батька. Инородным не понять, да и надо ли…

* * *

Хмурый ординарец, встретив меня во дворе, тихо спросил, как там Василий Дмитриевич, не надо ли чего? Я пожал плечами, кофе точно не надо, чего бы успокоительного, настойка вроде ещё есть, а вот баньку, может быть, и не помешало бы. Тот деловито кивнул. Это на меня он может порыкивать, но о дядюшке печётся искренне, и чтоб ноги в тепле, и чай горячий, и девки вечером под окошком не пели, коли «его превосходительство от трудов почивают».

..За воротами уже не толпились праздно ожидающие крестьяне, летом у них работы завались, зазря бегать в поисках "чудотворного казачка" людям просто не с руки.

Куда удрал настырный господин Чудасов, спрашивать не хотелось, я побаивался, что при личной встрече не сдержусь и нарушу слово ему по загривку.

Да и в самом деле, с какого перепугу мы, казаки, должны давать отчёт в своих действиях, направленных на пользу государства, всякому штатскому проныре? Только потому, что он где-то тут учительствует, преподавая грамоту барским дочкам, и попутно отписывает по газеткам какие-то там стишки?! Да у меня Прохор — поэт! Ему волю дай, он тут всё село неприлично обрифмует, потом назад перерифмует, да ещё и плясать под свои частушки заставит — талант не продашь, не пропьёшь, в окошко не выкинешь. А что за хрень такая этот «акростих», я вообще плохо представляю, надо бы хоть у Катюши спросить…

Поскольку время было самое обеденное, можно бы, по идее, и к кашеварам наведаться, у нас не армия, кормят не по расписанию, а по службе: кто когда смог, тогда и пришёл, голодным всё одно не оставят. Однако если я уже выспался, то пора и моего денщика будить, вместе обедать веселее. Надеюсь, он всё ещё там же, на конюшне, честно вкушает праведный сон после всех ночных потрясений.

— Дяденька казак, а ты не Иловайским будешь?

Я резко обернулся. Из-за соседнего плетня на меня уставился русоволосый мальчонка лет семи-восьми, мордашка немытая, рубашка и портки из самой простой ткани, но глазёнки умные…

— Отчего ж нет, хлопец, для тебя побуду хоть Иловайским.

— А не брешешь? Побожись!

— Собаки брешут! — Я серьёзно перекрестился. — Да на что тебе Иловайский-то?

— Мамка плачет.

— Горе какое?

— Не горе, беда у неё, — сдвинув бровки, поправил малыш. — Бусы порвалися, она все собрала, а двух и не хватает. Плачет теперь. Бусы папка подарил, а сам в город ушёл. По весне.

— И до сих пор нет его, — догадался я. Крестьяне не часто уходят с родных пашен на заработки, крепостные же, а не каждый барин отпустит. Считай, парнишка наполовину сирота… — Чем же тебе помочь? Денег у меня сейчас нет, сам без копейки, но кашей поделиться могу.

— Не нужна мне твоя каша, мне Иловайский нужен!

— А зачем? — опять не понял я.

— Да, бают, он чародейством владеет разным, сквозь землю видит, — снизошёл к моей недалёкости мальчуган. — Так вот и нашёл бы моей мамке две бусины. Она б и плакать-то перестала…

— Фу-ты, господи боже! — Я на секунду прикрыл глаза и, не задумываясь, указала Бусы на крыльце порвала? Там справа лопухи, у самого корня, под сухим листом, две синие бусины простого стекла, одна с царапиной. Беги, радуй мамку!

Счастливое дитё унеслось, даже не сказав «спасибо». А я остался стоять, почёсывая в затылке и пребывая в некоторых смутных размышлениях по поводу того, что сейчас произошло. Причём волновало меня не озарение по поводу бусин. В том, что они лежат под лопухом и через пару минут будут найдены, сомнений не было ни на грош. А вот в том, что всё это тихо-мирно сойдёт мне с рук, сомнения были…

Не стоило так высовываться. С откровенными проявлениями такой вот прозорливости вообще надо быть крайне осторожным. Ребёнок есть ребёнок, сейчас порадует маму находкой и непременно расскажет, что где искать, это ему «дяденька казак» помог. Ну и вдохновлённая женщина, естественно, к соседям кинется, как же, её сыночка «сам Иловайский» надоумил, как пропажу найти. А дальше по цепной реакции, и если к вечеру всё село опять не будет, сняв шапки, на коленях стоять у дядиной хаты, то я не разбираюсь в людях! Но, с другой-то стороны, как ребёнку откажешь, коли у него мамка плачет…

Вот так, в ожидании неизбежных проблем вечером, я медленно доплёлся до нашей конюшни, где и рассчитывал найти Прохора. И кстати, нашёл, но не одного…

— А я вам говорю, милейший, что мне нужен Илья Иловайский! И я твёрдо намерен дожидаться его именно здесь! Я отлично знаю, что именно вы его слуга, а потому позаботьтесь, чтобы ваш хозяин прибыл побыстрее, у меня мало времени и терпения…

Ох, не приведи господь лампасами подавиться! Я прижался спиной к забору и, осторожно присев, развернулся, прильнув к щели меж досками. Старый казак вежливо, с достоинством слушал, как на него повышает голос довольно молодой, толстоватый до рыхлости человек в чиновничьем платье. Длинные, едва ли не женские волосы, неровная бородка и высокомерно-брезгливый взгляд выдавали властную, но слишком себялюбивую натуру.

— Да ты кто будешь-то, мил-человек?

Я лишний раз поразился выдержке моего денщика.

— Имя моё вам знать без надобности, оно и так слишком известно! Ваше дело — поскорее доставить сюда Иловайского, а уж он даст мне отчёт за свои неразрешённые действия и народную смуту!

Ого, не слабо… Значит, у дядюшки этот тип пытался выведать, что за секретную миссию я выполняю и почему об этом не оповещена вся общественность, а тут меня уже преспокойно обвиняют едва ли не в государственной измене?! Безнаказанными такие слова оставлять нельзя…

— В чистом поле белый хрен, ни фига себе рефрен, — так же простодушно удивился Прохор, а господин Митрофан Чудасов (кто ж ещё!) вдруг презрительно фыркнул и на него:

— Банальная рифмочка! Так уже ни в одном культурном поэтическом обществе не пишут…

— А как пишут?

— Да уж не так примитивно! Истинные профессионалы слова пользуют акростих!

— Что ж за зверь мудрёный, ровно слон недоёный? А доить слона можно тока спьяна, на трезвую головушку — предпочтёшь коровушку… — не задумываясь, выдал мой денщик.

Уездный учитель примолк, переваривая, а потом вновь брезгливо выпятил нижнюю губу:

— Вы, видимо, местный самородок? Приличной литературы не читали, основ стихосложения не знаете, в столичных поэтических кругах не вращались, где уж вам понять тонкости верлибра, анапеста, тавтограмм, омограмм и изящную возвышенность выверенного акростиха!

— Да ты хоть один покажи, батюшка, — скромно попросил Прохор. — А уж мы одолеем, не сложней же он слов человеческих…

Всё. Раз разговор съехал на стихотворную стезю, я могу до вечера забыть о происках этого чиновного типа, ему отсюда живым не уйти. Надо бы и мне потихонечку делать ноги…

— Ну вот хоть к примеру: «Какая сво… какая сво… Ты — божество!» — горделиво прочёл Митрофан Чудасов. Прохор ничего не понял, я тоже, поэтому решил пока остаться.

— Ага, молчите, то-то же! Или вот ещё, оцените: «Машка мыла миску, молоко молилось мелко. Мужем мычал модно, Машка молчит мрачно. Мысль мылила мозг — может, могу Машку?» Ну, каково, а?

— Да-а, дурака дрекольем давить — даст дуба. — Мой поэтичный денщик скорбно перекрестился, я повторил его жест, убогих казаки не трогают. Мимо проходящие крестьяне с интересом покосились на меня и тоже прислушались.

Уездный поэт небрежно откинул назад роскошные кудри и гордо продолжил:

— «У лика улика: отпечатки от печатки!»

— Грозно? Не мало?! Гроз ноне мало… — Похоже, увлёкшийся Прохор лепил первое же пришедшее на ум.

Чудасов покраснел, но не сдавался, а публика меж тем быстро увеличивалась за счёт наших же незанятых казаков и вольной пацанвы…

— «На море роман!» А теперь прочтите эту волшебную фразу наоборот, каково, а?! Сражены?

— Город, казак, дорог…

— Плагиат! Я это где-то уже читал!

— А я, мил-человек, и слова-то такого не знаю, — развёл руками наш донской стихотворец. — Да тока я тебя наслушался, а не хочешь ли ты нашим немудрёным слогом позабавиться?

— Не хочу! — гордо ответил уездный учитель и замер: в тяжёлой ладони старого казака чёрной змеёй играла нагайка.

Кто-то из крестьян заботливо притащил длинную скамейку, неужто и впрямь подумали, что мы тут интеллигенцию пороть будем? Хотелось бы, конечно, но увы…

— Ты присядь на скамеечку да слушай помаленечку. Народ зазря не орёт, а поднимет дубину, так береги спину и то, что пониже, не доводи до жижи.

— В ка-ка-ком смысле?

— К рыхлому брюху да и туг на ухо?! Поубавь-ка спесь и к казакам не лезь, забудь про Иловайского, как про врата райские! — жестко припечатал Прохор и неожиданно бросил в мою сторону: — А ты бы шёл по своей службе, ваше благородие, мы тут с господином поэтом ещё прилюдно поверлибримся…

Ух ты, зорок глаз моего денщика! Я встал в полный рост, козырнул присутствующим и скорым шагом дал ходу за село.

Сзади слышался свист, гиканье, одобрительный хохот да беспрерывная рифмованная болтовня одного шибко борзого умника с нагайкой. Ясно, что от чиновничьего догляда я пока избавлен. Не навсегда, до вечера, а всё одно приятно…

Своеобразный у меня Прохор, но хороший, за таких вот денщиков самые высокие дворянские роды дерутся. Их дети ещё с пелёнок к полкам приписаны, а уж коли при таком дитятке денщиком казак будет, так и родители спокойны в обиду не даст, голодным не оставит, от беды убережёт, а надо, так и заботливой рукой уму-разуму научит! Мы — самые лучшие няньки, от нас спасу нет.

…Кашу я так и не получил, обеденную уже съели, а до ужина ещё дожить надо. Ломоть хлеба и шматок сала дали, за что спасибо, чем не еда! Мне захотелось уйти куда-нибудь поближе к Дону, подальше от любопытных взглядов, да побыть хоть ненадолго наедине со своими собственными мыслями. А мысли-то были всякие и разные…

Вру. Одна была мысль, и та о ней, о разлюбезной моему сердцу Катеньке. Влип я в неё, ровно шмель в малиновое варенье, и нет мне в том ни судьбы, ни пощады, ни прощения. А почему? А потому как не любит она меня и издевается всячески! Я ж по-человечески хотел, чтоб сватов заслать (куда, в Оборотный город?!), чтоб свадьба, как у всех людей (ага, а там сплошные нелюди!), чтоб нам под Новочеркасском всем миром хату поставили (а оно ей надо, в хате жить, когда свой дворец есть?), чтоб семья да дети — двойняшки, а то и тройняшки…

Во как разлакомился, приходи, кума, кисель с губы подолом утирать! Ну не выйдет она за меня, я некрасивый, небогатый, нечиновный, и перспектив на военной службе у меня никаких. Эх, а коли б она сама меня к себе в Оборотный город позвала, разве б я пошёл? Да побежал бы! Но ведь тоже ненадолго, не смогу я без неба, без солнышка, без верного коня, без старого Прохора, даже без своего ворчливого дядюшки не смогу…

С такими глубокими размышлениями, мирно уплетая хлеб и сало, я забрёл довольно далеко по тропинке вдоль берега, поросшего камышом да осокой, пока не упёрся лбом в засохшую ветлу. Вот тут меня и ждала засада!

— Попался… — Из-за ствола дерева выпрыгнул тощий чумчара в драном татарском халате. Ещё один поднялся из зарослей осоки, преграждая мне отступление. Да уж, потерял бдительность, а ведь упыри предупреждали, что чумчары след не бросают. Злобные глазки светились предвкушением мести и крови, в заскорузлых руках блеснули ножи, будут резать…

— Эх, а не пропадать же без боя! — Я в бессилии сжал кулаки, так как сабля и нагайка с вшитой пулей оставались в сенях дядиной хаты. Попробуем ломить врукопашную, но только нож штука коварная, даже случайно полоснут, так от потери крови всё равно враз ослабеешь…

— Смерть ему! — как-то очень уж патетично выкрикнули нападающие и бросились на меня с фронта и тыла.

Я рыбкой выпрыгнул с линии их атаки, да так удачно, что чумчары едва не прирезали друг друга. Кубарем выкатившись к узкому проходу меж камышовых стен, я успел почти по пояс забежать в спасительную донскую воду, когда мне навстречу всплыл новый персонаж.

И тоже с нерадостными известиями…

* * *

— Вот ты и попался, казачок! — Толстая белая русалка кинулась на меня, раскрыв сомовий рот для поцелуя, и я рванул назад на берег.

Чумчары ножки мочить не желали, а может, и просто воду недолюбливали, так что ждали меня с распростёртыми объятиями.

Я метнулся туда, сюда и застрял, мокрый как хомяк, ровненько на глубине чуть ниже колена. Русалка так мелко не подплывала, у неё хвост в прибрежном песке вяз, а нежить румынская всё так же ждала, пока я выберусь на сухое. Понятно, что никто никуда не торопился, но и долго так всё равно продолжаться не могло…

— Вылезай, хорунжий! Умирать пора.

— А куда такая спешка?

— Иди ко мне, казачок!

— Прости, красотка, ты не в моём вкусе…

То есть сначала мы, все четверо, говорили довольно вежливо и даже с неким пониманием. Но уже через пять-шесть минут они орали на меня без малейшей сдержанности и уже не стесняясь в крепости выражений:

— Иди сюда, гадёныш, хуже будет!

— Я тя своими грудями придушу и в иле закопаю!

— Тупым лезвием пустить ему кровь из горла!

— Утоплю, как крестьянин собачку!

— Одними когтями порву, быстро вылез, поганец!

Я даже подумал, а не стравить ли их меж собой, но ничего не вышло — на предложение постоять в сторонке, пока они разберутся, рвать меня или топить, чумчары с русалкой ответили гнусным хихиканьем:

— Шибко умный, да? Уж мы-то по-любому столкуемся, лишь бы мяска человеческого добыть…

Не прокатило. А поскольку помощи ждать было неоткуда, мне оставался один выход — на берег. В реку точно нельзя, с русалкой на глубине никто не поборется, а на твёрдой земле хоть какой-никакой шанс, но есть. Рискнём…

— Жрите, кровопийцы! — Я медленно пошёл на чумчар, демонстративно подняв руки вверх.

Один купился и ринулся навстречу — я с ходу приложил его сапогом в грудь, второй замахнулся ножом, и… грохнувший выстрел снёс нежити полголовы!

— Ай, зачэм дёргался, зачэм меня нэ падаждал? — Шагнувший из-за той же ветлы отец Григорий хладнокровно пристрелил из пистолета и другого чумчару. — А ты, женщина мокрая, пошла в лужу! Ещё раз моего кунака абидишь, я тебе твой хвост знаешь куда засуну?! Больше никагда икру метать нэ сможешь, да!

Русалка минутку подумала, взвесила степень риска и утопла молча, словно фрегат под всеми парусами.

Уф… Вот кто бы мне с утра сказал, что к вечеру я буду так рад обнять этого сухонького страшненького грузина с кривым носом и жутким акцентом? И ведь собственное предчувствие ни на миг даже не ёкнуло! Хорош характер- ник, а? Сам себя спасти не могу…

— Как я рад тебя видеть, дарагой!

Маленький священник в старой православной рясе, сунув за пояс два разряженных пистолета, распахнул мне объятия. И я тоже благодарно обнял его. Да! Так я и сделал! И плевать, что он нечисть, он спас мне жизнь!

— Слушай, иду сэбе тихо, никого нэ абижаю, никого нэ трогаю, «Сулико» пою, красивая пэсня, да! Дэвушка навстречу — нэ сматрю даже, стесняюсь… Мужик старый, бэззащитный — улыбаюсь ему, пусть сто пятьдесят лэт живёт, ай! Дэти были — святое, из кармана все четыре орэшка отдал, им радость, мне нэ жалко! Такой дэнь, такая пагода, такие люди, а тут эти шакалы тебя рэжуг?! Совесть есть, а?

— Да пёс с ними, вы-то какими судьбами в наших краях?

— А-а, гуляю! — подозрительно легко отмахнулся грузин.

— Отец Григорий, не верю я вам, чего темним-то? — Мне не понравился печальный блеск в его чёрных глазах и какие-то очень уж впалые щёки. — Да вы… голодный!

Дата добавления: 2015-07-13