Рождение изгоя 2 страница

Жизнь с мамой была похожа на бесконечную поездку. Мы часто переезжали, я пропустил много занятий в школе и позабыл многое из того, чему тетя и дядя пытались научить меня. Нашу с мамой жизнь уж точно нельзя было назвать обычной, но я ценил каждую минуту этой жизни. Все, что я хотел знать, — буду я на следующий день с мамой или меня спихнут кому-ни- будь другому.

Если я не мог быть с мамой в городе, то предпочитал жить у дяди Джесса в Мурхеде, Кентукки. Каждый раз я оставался у него на разное время. Порой это была неделя или две, а иногда я зависал там на пару месяцев и даже больше. Дядя Джесс жил в длинной хижине, стоявшей на столбах в нескольких метрах над землей. Джесс был самой что ни на есть деревенщиной — бородатый, босой, в комбинезоне, он гнал спирт и охотился на енотов с собаками. Его близкие могли влипать в какие угодно неприятности, Джесс защитил бы их в любом случае. Но если кто-нибудь посмел ему перечить, то берегись, ибо в доме он был царь и бог.

У Джесса было четыре дочки. Они были милашки — настоящие дочери гор. Я не раз наблюдал, как Джесс доставал дробовик, чтобы прогнать парней, которые улепетывали под горку. Девочки могли что-то делать украдкой, но стоило Джессу оказаться поблизости и заговорить, они вздрагивали. Потом я понял, с чего это они были такие послушные. Однаэкды я отпихнул одну из собак Джесса от крыльца. «Сынок, — сказал он мне, — эта гончая тебя не трогала. Ты не имел права пинать ее. Никогда не обижай животных». Сказав это, он задал мне такую трепку, которую я запомнил на всю жизнь. Джесс был не из тех, кто много болтает, зато, когда он говорил, люди прислушивались к его словам. «Не отрывайте детей от земли», — порой предупреждал он. И он был прав, ибо любой, кто оторвался от земли, сожалеет или умирает без этого. Сам дядя Джесс умер на своей земле и не позволил никому увезти себя из родных мест. Полиция вышла на Джесса и его самогонный аппарат, но дядя обвел полицейских вокруг пальца. Он взорвал аппарат —■ и себя вместе с ним.

Итак, вернемся назад. Еще до Маундсвиля мама была хорошенькой и сообразительной девушкой, но, сидя в тюрьме, она получила немалый опыт и даже разнообразила свою сексуальную жизнь. Я узнал об этом гораздо позже: в Маундсви- ле она познакомилась с лесбиянками, которые были старше, и они открыли ей, что сексуальное удовольствие можно получить не только с мужчиной. Само собой, заниматься сексом гомосексуалисты тогда могли лишь тайно, поэтому мама была довольно осторожна в этом плане. В том возрасте я еще ничего не соображал и был совсем не против спать в другой комнате, когда какая-нибудь женщина жила у нас несколько дней.

С таким сексуальным и тюремным опытом мама знала ответы на все вопросы и могла справиться с любой ситуацией. Проблема была лишь в том, что мать была вспыльчивой маленькой девкой, любившей пропустить стаканчик-другой и не терпевшей, когда ее тыкали лицом в грязь. Вот потому-то нам иногда приходилось удирать. Помню, как-то вечером мама вбежала в нашу старую однокомнатную квартирку и выдернула меня из постели со словами: «Давай, Чарли, подымайся! Помоги мне собрать вещи. Нам надо убираться отсюда». В то время она подавала коктейли в кафе «Голубая луна» в Макми- чене. Там к ней пристал какой-то мужик. Мама пару раз попросила его утихомириться. Уговоры не подействовали. Она схватила бутылку с четвертью галлона спиртного и ударила приставалу по голове. Когда она уходила из кафе, он все еще валялся на полу. «Чарли, поторопись! Я только что ударила одного из братьев Замбини и не хочу дожидаться, чтобы проверить, очнется он или нет. При любом раскладе я попадаю в переплет». Братья Замбини обеспечивали городу «крышу», все их боялись, и мама не была исключением. Мы всегда переезжали, но в тот раз мы покинули наше пристанище быстрее всего.

Следующие года два мы колесили по Индиане, Кентукки, Огайо, Западной Вирджинии и, быть может, еще паре штатов, сменив бог знает сколько городов. К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, я отставал в учебе, побывал в нескольких исправительных домах для несовершеннолетних и перестал верить, что все любовники моей мамочки были просто ее «дядями». По большому счету я стеснял маму. Кому-то из «дядей» я нравился, кому-то нет, но что касается меня, я их всех терпеть не мог. Думаю, моя ревность и обида на «дядей», спавших с мамой, были заметны, и между нами пролегла трещина. Когда мне было двенадцать, очередной мамин любовник довел дело до конца. В отличие от обычных двух- или трехдневных маминых интрижек этот парень задержался у нее на несколько недель. Как-то ночью меня разбудил шум их пьяных голосов. Они спорили. Большая часть запомнившихся мне слов была сказана мужчиной: «Говорю же тебе, я сваливаю. У нас с тобой все могло быть просто чудесно, но я не выношу твоего мерзкого детеныша». Потом я услышал мамин голос: «Не уходи, потерпи. Я люблю тебя, и мы что-нибудь придумаем».

Бедная мама, мы с ней уже давно истощили гостеприимство родственников и друзей, готовых оставить меня у себя на любое время. Я испортился и привык почти всегда вести себя так, как мне нравилось. Я попробовал пожить в парочке семейных приютов, но был явно не тем ребенком, за которого приемные родители хотели нести ответственность.

Спустя несколько дней после подслушанного мной спора мы с мамой стояли перед судьей. Устроив одно из лучших своих представлений, мать жаловалась на тяготы жизни. Она сказала судье, что ей приходится бороться за существование и не получается обеспечить мне подходящие условия. «Пока мать не сможет достаточно зарабатывать и найти приличный и надежный дом, куда Чарльз может вернуться, я отдаю его под опеку суда и отправляю в приют для мальчиков», — постановил судья. В тот момент эти слова ничего для меня не значили. Я злился на маму и не хотел жить вместе с ней и ее любовником. Я не чувствовал себя ни подавленным, ни обеспокоенным. Потрясение ждало меня лишь на следующий день.

Суд определил меня в религиозную школу — воспитательный дом Гибо в Терр-От, штат Индиана. Со мной все было в порядке, пока меня оформляли в школьной канцелярии, но после оформления документов в моей голове и желудке стали происходить странные вещи. Когда меня проводили в общую спальню, где мне предстояло провести следующие десять месяцев, мне стало плохо. Я не мог дышать. Слезы градом катились у меня по щекам, ноги стали резиновыми, и я едва был в силах переставлять их. Какая-то невидимая сила сжимала мне грудь и вытягивала из меня жизнь. Я любил свою мать! Я хотел быть с ней! «Ну почему, мама? Почему все так происходит? Приди и забери меня отсюда, просто разреши мне жить с тобой. Я не буду мешать тебе!» Мне было очень одиноко — такого приступа одиночества я еще не испытывал. С тех пор я никогда не чувствовал себя так одиноко. Я больше не сердился на мать. Я лишь хотел быть с ней рядом, жить вместе с ней — на любых условиях. Я не хотел, чтобы меня заперли в какой-то школе, отгородив от всего.

Потом шок прошел, и все стало не так плохо. Монахи-католики, управлявшие школой, были вполне добры ко мне, но требовали неукоснительного соблюдения дисциплины. За малейшее нарушение установленных правил пороли ремнем или били палкой и вдобавок лишали привилегий. Поскольку я писался в постель, мне доставалось больше, чем надо, причем за то, с чем я не мог справиться.

В свои двенадцать лет я не был самым младшим в этом заведении, но, имея рост меньше ста пятидесяти сантиметров, а вес — меньше тридцати килограммов, я был мелочью и легкой добычей для задир. Хотя воспитательный дом Гибо не считался исправительным учреждением, за исключением изучения религии, там все было так же. И хотя жившие здесь мальчики не обязательно были малолетними преступниками, они точно так же обижались на родителей, закон и возмущались ограничением свободы, как и обитатели реформаториев. Я навидался в этом приюте всякого такого, чего обычный ребенок видеть не должен, пока не вырастет. Хотя со мной этого не делали, но я видел, как других детей принуждали к гомосексуальным актам. Я узнал, как обходить закон всевозможными способами, и научился держать свои чувства при себе, потому что если уделять слишком большое внимание какой- то одной стороне твоей жизни и привычкам, то окружающие могут воспользоваться этим и поднять тебя на смех. Воспитательный дом Гибо научил меня тому, что друзья могут быть жестокими, а враги — опасными.

Мама приезжала ко мне иногда, но не слишком часто. Если она обещала приехать на следующей неделе, в лучшем случае она появлялась через пару месяцев. Навещая меня, она і оворила: «Уже совсем скоро у меня будет постоянная работа и хорошее жилье. Тогда я приеду и заберу тебя домой». Мы рассуждали о том, как будет здорово, когда мы снова будем имеете. Я начинал взрослеть и уже кое-что понимал. Мне казалось, что я мог стать ей большим подспорьем, забери она меня. На словах все выглядело замечательно, и я хотел поскорее начать ту жизнь, которую мы с мамой нарисовали. Она уезжала, а я мчался к своим друзьям и хвастал им, что очень скоро уеду домой, как сказала мама. В следующий мамин приезд все повторялось в точности. «Уже скоро, Чарли», — говорила мне мать. Я все ждал, но она так и не забрала меня из приюта.

Устав от житья в школе и от напрасного ожидания, я сбежал. Разумеется, я поехал прямиком к маме. Я хотел показать ей, что стал совсем взрослым и могу помогать ей. Я не чувствовал себя виноватым из-за побега. Я был уверен, что мама распахнет мне свои объятия и будет так же рада видеть меня, как я — ее. Она бы отвела меня к судье и сказала ему, что в состоянии позаботиться о нас. Все было бы в порядке. Боже, я витал в облаках! Мать выдала меня, и на следующий день меня вернули в воспитательный дом. Но я перестал быть маленьким мальчиком — слез уже не было. По крайней мере, щеки у меня были сухие. Я не чувствовал ни слабости, ни тошноты, но в то же время знал, что уже не смогу улыбаться и быть счастливым. Горечь переполняла меня, и я узнал, что такое настоящая ненависть.

Возвращение в приют Гибо было пустой тратой бензина и времени. Я сбежал оттуда снова при первой же возможности. Прощай, Гибо. Прощай, мама.

Глава 2

Я выучил урок. Запомнив на всю жизнь, как собственная мать оттолкнула меня и вернула в приют, я решил больше никому не доверять и ни от кого не зависеть. Что же до места, куда я намеревался отправиться, мне казалось, что мои шансы не попасться на глаза полиции будут выше в каком-нибудь крупном городе, чем в небольшом городке. Я остановился на Индианаполисе.

Терр-От и воспитательный дом Гибо находятся примерно в ста шестидесяти милях от Индианаполиса. После побега из приюта я прекрасно понимал, что добираться до места лучше не дорогами и крупными шоссе. Так что я пробирался полями и холмами, стараясь оставаться незамеченным. Иногда я шел по железнодорожным путям и запрыгивал на товарный поезд, чтобы сократить себе путь. Я спал в лесу и под мостами. Встречные бомжи, алкоголики и бродяги давали мне поесть. Для большинства людей все эти отщепенцы одинаковы, но я обнаружил между ними разницу. Бомж — это человек, у которого ничего не осталось, ему может быть настолько лень работать, что он нищенствует. Алкоголик так подсаживается на выпивку, что становится изгоем. Его заботит лишь спиртное и способ его раздобыть. А бродяга оказывается на дороге потому, что сам выбирает эту жизнь. Среди этих людей попадаются честные малые. Они кое-как перебиваются и подрабатывают то там то сям. Зато другие идут на все, чтобы обеспечить себе средства к существованию — красть и обманывать для них так же естественно, как дышать. Я жил и делил пищу с этим людом, пока не добрался до самого Индианаполиса. От новых знакомцев я много чего узнал о выживании без такой роскоши, как дом и разные современные удобства.

В Индианаполисе я спал в переулках между домами и старых сараях. Но однажды мне повезло. Забравшись в бакалейную лавку в поисках еды, под прилавком я наткнулся на коробку из-под сигар, в которую были спрятаны деньги из кассы. Их явно оставили там до утра. Когда я открыл коробку и увидел лежавшие в ней деньги, то подумал: о, да я теперь богат, и мне не нужно больше волноваться даже о том, что надо таскать с собой ворованные продукты. В коробке было немногим больше сотни долларов. Столько денег я в руках еще ни разу не держал. Я снял комнату в каком-то притоне, купил себе одежду, ел сколько влезет и тратил деньги без оглядки на завтрашний день. Через несколько дней я был без гроша и с пустым желудком. Я стал браться за любую работу, которая была мне по силам: подметал улицу перед магазинами, мыл витрины, вычищал мусорные баки, в общем, делал все, за что мог получить хотя бы несколько центов. Вдобавок я воровал все, что попадалось под руку, и продавал украденное кому попало за любую цену. Сомневаюсь, что при такой продаже выручал хотя бы цент с доллара, но мне казалось, что это довольно круто для такого сопливого ребенка, каким я был тогда, и что я потихоньку встаю на ноги. Я не голодал, у меня была комната, и я был сам себе хозяин.

У меня накопился изрядный опыт, и я думал, будто на самом деле знаю, как устроен мир, но моя свободная жизнь после побега из приюта Гибо продолжалась лишь несколько недель. Я украл велосипед. Мне хотелось иметь велик, да и ездить на двух колесах было удобно. На нем-то я и попался. Когда полиция меня арестовала, те, кто занимался несовершеннолетними нарушителями, не могли поверить, что двенадцатилетний пацан может жить сам по себе. Им понадобилось несколько дней, чтобы узнать, что я сбежал из приюта. Установив это, они вычислили и мою маму. Она пришла в суд по делам несовершеннолетних вместе со мной, но по-прежнему не смогла сказать судье, что забирает меня в уютный дом.

Судья отнесся ко мне сочувственно. Он действительно не хотел отсылать меня в колонию для малолетних и договорился, чтобы меня взяли в «Гэрод мальчиков» отца Фланегана. Я не задержался там настолько долго, чтобы они успели сделать из меня второго Микки Руни из фильма «Город мальчиков»*. Сама школа здесь ни при чем; просто дисциплина была не для меня, и побеги стали моей второй натурой так же, как и воровство. Спустя четыре дня после оформления в «Городе мальчиков» я сбежал с еще одним парнем. Мы украли машину, разбили ее, провернули парочку вооруженных ограблений, а потом вернулись в Индианаполис. Там мы пошли к дяде моего напарника. Тот был ветераном Второй мировой и жил на пособие по нетрудоспособности. А еще он был вором, так что я с его племянником прекрасно вписывались в его планы. Он был рад видеть нас не меньше, чем мы радовались месту ночлега. Не теряя времени даром, дядя составил нам программу краж. Мы работали явно не на себя: делали с напарником всю грязную работу, а его дядя забирал большую часть навара.

Нас поймали, когда мы пробирались через застекленную крышу третьей по счету точки, назначенной нам дядей. После задержания полицейские отправили меня в городской арестный дом для несовершеннолетних, где я провел весь день и половину вечера. Судьба распорядилась так, что в тот день, когда я попал в арестный дом, какой-то рабочий чинил там что-то. Когда он отвернулся от своего чемоданчика с инструментами, я украл у него кусачки. После того как нас пересчитали и погасили свет, я стал орудовать кусачками. Минут двадцать спустя тридцать или тридцать пять несовершеннолетних преступников уже были на улицах Индианаполиса.

Наверное, кое-кто из мальчишек ухитрился протянуть на свободе достаточно долго, но это был не мой случай. Не прошло и двух часов, как меня снова поймали за рулем угнанной машины. Я едва знал, как переключать скорости, и почти ничего не видел из-за приборной доски. Меня сажали под замок, а в киоски уже завезли свежие газеты со статьями обо мне на первой полосе, да еще и с фотографией. В газете меня назвали «главарем». Меня не стали держать в арестном доме для несовершеннолетних, а вместо этого определили в окружную тюрьму. Мне сказали, что в этой тюрьме я был самым младшим преступником за все время ее существования.

Шел 1948 год, мне было тринадцать лет. Прошел почти год с того дня, как я впервые оказался в воспитательном доме Гибо, что стало началом моей жизни в подобных заведениях. Я был испуганным мальчиком, когда меня привели туда, и моему возмущению не было предела. Но должен признать, что интересы воспитанников и забота об их будущем стояли у администрации этого учреждения на первом плане, чего я не могу сказать о том месте, где провел следующие три года своей жизни.

С учетом моих побегов из воспитательного дома Гибо и «Города мальчиков», а также моих выходок на воле, судье ничего не оставалось, как отправить меня в настоящий реформаторий — в исправительную школу для мальчиков в Плейнфилде, штат Индиана. Плейнфилд — то еще местечко, скажу я вам! Должно быть, с тех пор оно изменилось: правозащитников и озабоченных ситуацией граждан стало слишком много, чтобы подобное место, как Плейнфилд, могло продолжать существовать с такими порядками, какие были там раньше. Мне известно, что это заведение все еще действует, но я надеюсь, что все ублюдки-извращенцы и садисты, которых я там повстречал, уже отправились на тот свет.

И хотя большую часть тех, кого приговаривают к пребыванию в подобных местах, действительно нужно изолировать от общества, закоренелых преступников в Плейнфилде оказалось намного больше, чем законопослушных граждан. А все из-за желающих поработать в тюрьме — есть такой тип людей. На одного сердечного человека, настроенного на работу с теми, кто хочет исправиться, приходится десяток охотников, которые хотят что-то себе доказать. Это могут быть отчаявшиеся полицейские, оставшиеся не у дел. Кому-то недостает амбиций или навыков, чтобы найти работу в условиях рынка. Можете мне не верить, но многие из них идут работать в тюрьму для того, чтобы дать выход своим извращенным наклонностям. Тюремное заключение и система наказаний необходимы и обществе, но склонные к садизму и извращениям придурки, работающие в учреждении, где, как ожидается, люди будут перевоспитываться, — это главная причина всей ерунды, которая происходит. Нельзя ожидать от преступника, что он исправится, когда его надсмотрщики позволяют себе вещи похуже тех, что совершил он сам.

Неприятности в Плейнфилде начались у меня с самого начала. Сопровождавший меня надзиратель пошел к начальнику оформлять мои документы, оставив меня одного в коридоре. А я уже успел заметить, что заборов вокруг не было, и толкнул входную дверь. Она оказалась не заперта — меня и след простыл! Но мой побег продолжался от силы минут пятнадцать. Я даже с территории не успел ускользнуть. Через полчаса после прибытия в Плейнфилд меня уже оформили, отвели жилье, назначили работу и уличили в побеге. Коттедж номер одиннадцать был отныне моим домом, а работа на ферме — моим занятием.

В тот вечер, как обычно по утрам и вечерам, все собрались на перекличку, прямо как в армии. По окончании переклички инспектор школы, которого звали А. Б. Кларк, крикнул, что одиннадцатый коттедж должен явиться в слесарную мастерскую. Пока мы шли туда дружным шагом, я думал, что нам просто предстоит сделать какую-то дополнительную работу. Мы подошли к мастерской и остановились, застыв, как солдаты на параде. «Чарльз Мэнсон и четверо его лучших друзей — выйти вперед», — громко велел Кларк. Черт возьми, я понятия не имел, что происходит, но шагнул вперед, как было сказано. Естественно, «четверо лучших друзей» остались стоять на месте. У меня не было друзей! Я только появился в Плейнфилде и пробыл здесь едва часа три. Увидев, что никто больше не пошевельнулся, старик Кларк сам выбрал четырех мальчиков, а потом повел нас в мастерскую. Напряжение нарастало, и я начал догадываться, что нас привели сюда вовсе не для работы. Когда за нами закрылась дверь, Кларк схватил меня за плечо и толкнул в центр комнаты со словами: «Вот что, Мэнсон, спусти брюки!» Я спросил зачем. «Просто стаскивай свои гребаные штаны, ты, маленький ублюдок!» — заорал он. Вдоль стен мастерской стояли скамейки для работы, но в центре помещения была еще одна скамья, специально предназначенная для того, что должно было последовать. Высотой она доходила до пояса обычному мужчине. Штаны я снял, и мне при- казали лечь на скамью. Видя мое колебание, Кларк дал мне пинок под зад и велел другим мальчикам держать меня. Вцепившись в мои руки и ноги, они растянули меня на скамье голой задницей вверх. Моя недвусмысленная поза располагала к одному из двух — либо к половому акту, либо к порке. Помню свое облегчение при виде ремня, за который взялся Кларк: по крайней мере, моя задница останется нетронутой.

Роста Кларк был не очень высокого, сантиметров сто шестьдесят семь, но сложен он был, как пожарный гидрант, и силен, как бык. Ремень был кожаный, около метра длиной, почти сантиметр толщиной и сантиметров десять шириной, с дырочками и твердой пряжкой из дерева. Пару раз, чтобы распалить себя, он ударил ремнем по скамейке рядом с моей головой. Я чуть не описался от страха. «Растяните его», — скомандовал Кларк, и парни усилили хватку. (Позже я выяснил, что если кто-то из державших жертву выпускал ее, то ему задавали такую же порку, которая ждала меня.) Кларк знал свое дело. После первого же удара я хотел закричать, но стиснул зубы и стал ждать следующего. После третьего или четвертого удара парень, державший меня за правую руку, шепнул мне: «Стони или кричи, не пытайся тягаться с этой сволочью: он не отстанет, пока ты не сдашься». Кларк хлестнул меня еще пару раз по одной половине, и — хотел я того или нет — я завопил, из глаз хлынули слезы. Он отошел, и я вздохнул с облегчением, думая, что на этом все прекратится. Но нет, мне не повезло: Кларк просто поменял положение, нацелившись на другую мою ягодицу. Он ударил меня еще столько же раз. Когда Кларк закончил, а мальчишки отпустили меня, я не смог даже подняться со скамьи. Я просто соскользнул на пол и остался лежать там, словно дрожавший щенок. Когда я наконец мог встать на ноги, то заметил, что ни один из парней не смотрел на меня. Зато Кларк ухмылялся вовсю. Он все еще держал в руках ремень. «Мэнсон, нам сказали, что ты поганый мелкий ублюдок, и я здесь для того, чтобы заверить тебя, что твоя задница будет вся в шрамах, прежде чем ты выйдешь отсюда», — пообещал он. Так оно и оказалось. На самом деле, шрамы у меня остались до сих пор.

Я натянул штаны. На них проступила кровь в тех местах, где ремень рассек кожу. Я со всхлипом дышал, пытаясь набрать в легкие побольше воздуха, чтобы тело не отказалось мне повиноваться и чтобы хоть как-то унять страх и боль. Выйдя из мастерской, я встал в шеренгу, и мы строем зашагали к коттеджу. Остальные ушли в столовую. Мне было слишком плохо, чтобы думать о еде, к тому же я хотел показаться врачу. Но оказалось, что после «головомойки», как это называлось, нельзя было обращаться за медицинской помощью раньше следующего дня. Добро пожаловать в исправительную школу штата Индиана.

На следующее утро я пошел в лазарет. Мне смазали открытые раны и отправили на ферму работать. На ферме за мальчиками следил некий мистер Филдс. Ему рассказали о порке, и этот славный парень назначил мне тачку и лопату. Я должен был нагружать тачку навозом, толкать ее по крутому скату и сваливать навоз в специальную емкость. От усилий, необходимых для того, чтобы орудовать лопатой и вести нагруженную тачку по скату, раны у меня загноились и стали кровоточить. Филдс настолько мне сочувствовал, что хлестал меня по заднице тростью, с которой никогда не расставался, и подбивал других парней колотить меня, пока я воевал с тачкой на скате.

Спустя, наверное, неделю четверо других обитателей Плейн- филда из тех, что были постарше и покрупнее, загнали меня в один из загрузочных бункеров. Теперь я уже знал, что они собирались делать. Я рванулся к двери, но двое из них схватили меня, а остальные стянули штаны. Я отбивался от них, как дикарь, яростно сопротивляясь. Я кричал, но мне заткнули рот, так что это было бесполезно. Двое парней держали меня, пока третий пытался вставить свой член мне в задницу. Четвертый стоял на стреме, карауля Филдса. Я было вырвался, но они навалились на меня вчетвером, прижали к полу и побили еще. Прежде чем тот парень, что высматривал Филдса, крикнул «идет!», двое из нападавших успели изнасиловать меня. Они пытались скрыться незамеченными, но не успели. Я плакал и все пытался натянуть свои штаны. «Вы же знаете, что я не разрешаю устраивать здесь борьбу. Вы, парни, убирайтесь отсюда, а ты, Мэнсон, пойди умойся и кончай свое нытье».

После этого Филдс сам занялся мной, словно я стал петухом, доступным каждому. Много раз, под настроение, он говорил мне: «Сними штаны, Мэнсон, я хочу посмотреть, как тебя оттрахали». Когда он впервые попросил меня сделать это, я подумал, что он шутит, и продолжал идти рядом. Но тут Филдс схватил меня и одним рывком сдернул с меня штаны. Он наклонил меня и стал рассматривать мой задний проход. Он проделывал это всегда в присутствии других мальчиков. Чтобы оскорбление было полным, Филдс подбирал с пола коровника горсть силоса, сплевывал туда табачную жвачку и запихивал мне в зад. «Я смазал его, — говорил он своим любимчикам, — так что трахайте его, пока дают». От табака и силоса у меня все горело, да еще развивалась инфекция, но хуже всего было унижение. Да, Филдс был та еще скотина, он точно знал, как позаботиться о подопечных штата и заработать себе на пенсию. Я проработал на ферме пять месяцев, и каждый день со мной делали что-то невообразимое.

Я так и не смог свести счеты с Филдсом, но все-таки отчасти осуществил свое желание отомстить, отыгравшись на парне, первым засунувшим свой член мне в задницу. Это была чуть ли не единственная вещь в Плейнфилде, которая сошла мне с рук. Однажды ночью, когда свет не горел и все уже спали, я взял одну из изогнутых железных палок, которыми открывали и закрывали окна. Палка была длиной метра три и весила килограмма два. Она была не слишком длинной и тяжелой, как бы мне хотелось, но дело свое сделала. Я подкрался к койке мистера Твердый Член, осторожно натянул одеяло ему на голову и ударил несколько раз со всей силы, оставив его в бессознательном состоянии. По пути к своей кровати я подсунул железяку под одеяло одного из парней, принимавших участие в изнасиловании. Избитый мною воспитанник мог умереть, но ему повезло: несколько минут спустя в коттедж пришла охрана для позднего пересчета. Дежурным движеньем приподняв одеяло, чтобы убедиться, что под ним кто-то действительно есть, охранник увидел кровь и понял, что парень лежит без сознания. Его забрали в больницу с тяжелым сотрясением мозга. Перевернув весь дом в поисках орудия нападения, охранники нашли железку в постели одного из обитателей коттеджа. Всех нас допросили, но никого не обвинили в нападении, хотя один из моих насильников был главным подозреваемым.

Когда его дружок вернулся из больницы, они не стали разбираться друг с другом. Прошел слух, будто я ударил спящего, так что каким бы маленьким я ни был, больше никто в Плейнфилде не пытался меня насиловать.

Я убегал из исправительной школы снова и снова, причем не потому, что был таким уж бунтарем по натуре, а по той причине, что идеально подходил для показательных наказаний. За пределами Плейнфилда у меня не было никого, кому я мог бы рассказать о своих бедах. Никто меня не навещал, и письма приходили редко. Я просто сидел в Плейнфилде, и никому не было до этого дела. Страх быть пойманным был ничуть не лучше страха перед тем, что могло поджидать меня в любую следующую секунду, поэтому я постоянно смотрел в сторону дороги.

Один из своих побегов я спланировал так мастерски, что был уверен в успехе. Человек шесть ребят обычно поднимались рано поутру и шли на пастбище. Им нужно было отогнать дойных коров в коровник и накормить их во время дойки. На кровати вешались специальные бирки, чтобы ночной сторож разбудил их около половины пятого утра. Этим воспитанникам доверяли работать без присмотра до тех пор, пока в шесть часов на ферму не заявлялся Филдс. Как-то вечером я украл бирку с кровати одного из парней и повесил ее на свою. Один из утренних пастухов был моим другом, и мы с ним пошли на дальнее пастбище за коровами. Я пошел дальше, а мой товарищ погнал коров один, прикрывая меня. Моего исчезновения не заметили до прихода Филдса. С территории учреждения я выбрался довольно быстро, но потратил много времени, шныряя по городу в поисках машины, которую можно было угнать. Не найдя подходящей, я решил идти на своих двоих и держаться подальше от проезжих дорог, пока не доберусь до другого города.

Плейнфилд — это небольшой городишко, отделенный с одной стороны рекой. Заподозрив, что меня могут заметить, если я пойду по мосту, я решил переплыть реку. Доплыв примерно до середины, я увидел столпившихся на берегу людей. Я развернулся и поплыл в другом направлении, но на противоположном берегу стояло еще больше народа. Это были охранники и воспитанники школы (пользовавшиеся доверием воспитанники помогали в поимке беглых). Я совсем упал духом, так как не знал, что делать. Бессмысленная затея, но я поплыл вниз по течению, пытаясь уплыть туда, где на берегу не было людей. В итоге парочка моих преследователей нырнула в воду и потащила меня к берегу. Скалясь своими прокуренными зубами, мистер Филдс пришел вытаскивать меня из воды.

По возвращении в школу я получил от охранника тридцать ударов специальным ремнем, которым пороли за попытку побега. Он был длиннее и тоньше ремня Кларка. Этот ремень бил больнее, сразу же рассекая кожу до крови. После порки я отлеживался несколько дней, и прежде чем я смог нормально ходить, не испытывая постоянного желания лечь и заплакать от боли, прошла пара недель.

После того неудавшегося побега я распрощался с фермой и Филдсом соответственно. Но, черт подери, я считался парнем, за которым нужен был глаз да глаз, так что я попал из огня да в полымя. Меня перевели в другой коттедж — под надзор мистера Kappa. Это был бывший моряк, здоровенный сукин сын, любимым развлечением которого было устраивать «мордоворот». У Kappa было два варианта этой забавы. В первом случае все обитатели коттеджа выстраивались в две шеренги. Шеренги разделяло около четырех футов — чтобы можно было как следует размахнуться. Наказанный за побег молокосос пытался бежать сквозь строй, а тем временем стоявшие в шеренгах парни колотили его кулаками. Если удар сбивал тебя с ног, ты должен был подняться и бежать дальше. Стоило Карру заподозрить, что кто-то вкладывает в удар недостаточно силы, то подозреваемый сам отправлялся на пробежку.

Дата добавления: 2015-08-31