Уходи из Содома и Гоморры. И не оглядывайся

... Жители же Содомские были злы и весьма грешны перед Господом....И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли.
Бытие; 13, 13 и 19.24-25.
И другой Ангел следовал за ним, говоря:пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы.
Откровения Св. Иоанна Богослова, 14.8.

Не от хорошей жизни началось это.

К сатанинским мерзостям богопротивной жизни привело.

И ужасный конец близок впереди.

Воспроизвожу слово в слово написанное около двадцати лет назад....Теперь у нас об этом можно разве что прочитать в книжках, совсем как о древних египтянах или о нашей древнерусской летописной Тьмутаракани. А мне довелось видеть собственными глазами. Правда, было мне тогда всего лет пять - шесть, и в глаза бросалась главным образом чисто внешняя сельская экзотика, поразительная для мальчишки, росшего в городе и только временами гостившего у бабушки в деревенской избе. Прадед, или, по-домашнему, "дедушка старенький", истово бивший земные поклоны перед иконами, прежде чем что - нибудь сделать — все равно что: ехать пахать или садиться обедать. Он же, совершавший таинственный обряд заклинаний против "нечистой силы", как это делывали его собственные пращуры в незапамятные века. Ритуальный хоровод вокруг ярко горящего в ночи снопа соломы — проводы зимы и вместе с нею старого года (когда - то новый год начинался весной). Красочно поставленные спектакли свадеб или похорон с издревле установленной чередой причитаний. И прочее в том же духе.

Лишь позже до сознания дошли менее броские, но более важные вещи. И еще позже, окидывая совсем недавнее прошлое мысленным взором историка, сообразил, что был свидетелем последних дней на глазах исчезавшей тысячелетней цивилизации царства берендеев.

Мое родное село Лада (в то время Саранского уезда Пензенской губернии), как и тысячи других русских сел вдали от городов и в стороне от больших торговых дорог, сохранило множество черт уклада жизни минувших веков до самого начала 1930-х годов, до "коллективизации", т. е. до тотального погрома села и сельского хозяйства при второй (сталинской) попытке после неудачной (ленинской) в 1918-20 гг. реализовать утопию "казарменного социализма". Наша семья успела уже тогда "урбанизироваться": молодежь перебралась в город, а в отчем доме оставались преимущественно старики. Но соседи еще какое - то время пытались вести единоличное, да притом во многом натуральное хозяйство минувших веков. Я целые дни проводил у них (точнее, у своих сверстников - друзей) и, таким образом, подобно уэллсовскому путешественнику во времени, получил немыслимую ныне возможность побывать на Руси XIX, а во многом и IX века.

Подъем начинался затемно, в третьем часу утра (по-нынешнему ночи). Первыми вставали, как всегда и везде, женщины. Надо было успеть подоить корову и коз, выгнать их в проходящее стадо — иначе придется с позором, на глазах всего села догонять стадо далеко за околицей. Затем задавался корм остальной домашней живности, прибиралась изба, где в четыре этажа: на полу, на лавках, на печи и на полатях — спали вповалку на каком - нибудь десятке - другом квадратных метров десяток - другой жильцов.

Наконец, готовился скудный завтрак: несколько картошек в мундире или несколько ложек каши, краюха хлеба, полголовки лука, крохотная щепотка драгоценной (покупной!) соли и поллитровый ковш родниковой водицы на едока. Но и такой завтрак требовал почти часа на приготовление. Надо было наколоть щепы, натаскать кизяков (брикетов из сухого навоза, смешанного с соломой — основного топлива в безлесной местности), развести огонь, сходить за водой — версту до родника и обратно — и так далее.

В пятом шестом часу утра вся семья почти в полном составе выезжала в поле. Ребятишки, или, по - местному, "полыдня", досматривали свои сны, трясясь в телеге. Замешкаться было нельзя. Во-первых, настоящая работа, как известно, не ждет. Во - вторых, пахать или боронить, сеять или полоть, жать или снова пахать под озимое ехало все село. И горе было той белой вороне, которая хоть на вершок отобьется от стаи. Провинившийся тут же становился притчей во языцех, ходячим анекдотом на долгие годы своей несчастной с этого дня жизни.

— Ты что, как Макар Булынин, разлегся? — грозно раздавалось то в одном, то в другом конце села. И только чудо могло вернуть бедняге Макару то самое элементарное уважение окружающих, без которого не может нормально существовать ни одна человеческая личность.

Это в лучшем случае. Ведь позор падал не на одного Макара, а на всю его семью, всю его родню, весь род в его следующих поколениях. Поэтому звучала оплеуха, начиналось "спускание шкуры", а если и не помогало — виновный превращался в изгоя, и страшнее такой участи ничего уже нельзя было придумать.

Самое позднее в шесть утра начиналась страда. Мне почему - то особенно запомнилась прополка проса. Халтурить было подло: от твоей добросовестности зависело, будет ли у целой семьи каша или придется довольствоваться мякиной. А надо было в течение нескольких часов проползти на корточках туда - обратно несколько стометровок, выщипывая каждую травинку, кроме просяной. Уже через четверть часа начинало немилосердно ломить ноги, руки, спину. А потом ко всему этому прибавлялось палящее солнце. Но мои одногодки, такие же мальчишки и девчонки — 5-10 лет, привычно доводили эту тягчайшую работу до конца, ничуть не уступая взрослым.

Около полудня вся семья в изнеможении рассаживалась у телеги. Начинался обед, принесенный из дома или приготовленный тут же в поле. Обед являл собой полное повторение завтрака с добавлением щей (той же картошки, но уже не в мундире, а сваренной в воде пополам с капустой). И затем на час - полтора все засыпали как убитые.

В час - два пополудни снова подъем. И снова тяжкая страда на пять - шесть часов для всех, от мала до велика. Только в седьмом -восьмом часу вечера возвращались домой. Пригоняли стадо. Повторялись утренние трудовые процедуры. Готовился ужин — еще одно повторение завтрака с заменой картошки на кашу, или наоборот. После ужина только у молодежи хватало еще сил похороводить час-другой в проулке. К девяти, самое большее к десяти вечера все засыпало: завтра снова вставать ни свет ни заря.

И так каждый будний день. Конечно, во вторую половину дня субботы и в воскресенье, а также в праздники было полегче — иначе такую каторгу просто не выдержать. Конечно, зимой трудились иначе, чем летом. А весной — иначе, чем осенью. Конечно, в Бразилии трудились иначе, чем в России. В Мексике — иначе, чем в Нигерии. В Индии — иначе, чем в Китае. Но сколько бы мы ни набрали таких "иначе", существовали общие для всех обитателей планеты черты, намного перевешивавшие различные региональные и прочие различия.

Главнейшая из этих черт — необходимость тяжкого и продолжительного практически повседневного физического труда, доходившего порой до 14-16 часов, т.е. до пределов физической выносливости человека. Под страхом голодной смерти. Да, не каждый день такая продолжительность. Но каждый день — страда. Ибо поле — не ждет. А домашняя живность суббот, воскресений и прочих праздников признавать не желает, отпусков даже на полдня не дает.

Мало кто добровольно вынес бы такую муку мученическую.

Поэтому второй общей чертой являлось самое жестокое, беспощадное принуждение.

В том селе, о котором шла речь, — и в любом другом на этой планете — принуждение было в порядке вещей. Каждое распоряжение выкрикивалось на предельном надрыве эмоций, подкреплялось руганью и сопровождалось краткой, причем весьма нелестной характеристикой исполнителя. Подзатыльники никто и не считал наказанием. Огорчения начинались с той секунды, когда тебя вытянут поперек спины вожжами или кнутом. Рецидив или более тяжкий проступок грозил страшной поркой. Но еще страшнее был позор на все село. Поэтому к высшим мерам наказания — изгнанию или самосуду — приходилось прибегать в редчайших случаях.

Как избавиться от произвола в наказаниях, ежеминутно угрожавших каждому нижестоящему по патриархальной табели о рангах? Ведь кто - то вышестоящий мог просто сорвать на нем свое плохое настроение (что нередко и случалось). И человек, который не зря придумал себе хвастливое самоназвание "Гомо Сапиенс", изобрел способ минимизировать произвол. Он ввел жесткую регламентацию, можно даже сказать ритуализацию, мельчайших деталей не только труда, но и быта, и даже досуга. И это явилось третьей общей чертой интересующего нас положения вещей.

Будь добр пахать, сеять и собирать урожай, а также готовить обед, стирать белье, общаться с людьми, а также вести беседу или хоровод только так, как принято в Саранском уезде Пензенской губернии (можно заменить последнее словосочетание названием любого другого региона земного шара). Покаты соблюдаешь каждый пункт регламента, возведенного в ритуал и освященного вековыми традициями, нравами, обычаями, а во многом и религией, — ты имеешь право жалобно вопиять и взывать к справедливости, если на тебе, как говорится у русских, сорвали зло. Но если допустил хоть малейшее нарушение, начал делать что-то не так — по крайней мере, не так, как общепринято в данной местности, — не взыщи: тебя запорют, засмеют, затравят, изгонят, не исключено, что и убьют. И такой порядок господствовал до самых недавних времен на всем протяжении сорока тысячелетий (по некоторым данным, даже больше) истории рода человеческого.

А теперь представьте себе человека, который вынужден всю жизнь, как актер на сцене, с утра до вечера играть отведенную ему роль. И горе исполнителю, если он запнется или сфальшивит. Вместо суфлера общественное мнение окружающих устроить ему такую "подсказку", что не позавидуешь. Ни один актер в мире не выдержит подобного напряжения каждый день кряду без антрактов. Не выдержит и не актер. Вот почему с незапамятных времен был придуман "антракт", позволяющий время от времени расслабляться, забывать о кошмаре повседневной жизни. Так сказать, на какое — то время мыслями и чувствами переноситься в лучший мир, отнюдь не умирая мире худшем, реальном.

Сделать такое чудо способны помочь две формы общественного создания: вера и искусство (отнюдь, разумеется, не исключающие друг друга). Собственно говоря, помочь горю в состоянии и другие формы: успокаивание себя философским подходом к жизни, разбор конфликтной ситуации строго по науке, возможность пристыдить притеснителя апелляцией к морали или припугнуть его апелляцией к закону (в просторечии это называется "качать права"), наконец, ответить на притеснение чисто политическими средствами. Но философия и наука существуют для ничтожного меньшинства людей; мораль для бессовестного — звук пустой; закон, как известно, — что дышло: куда повернет, кто посильнее, туда и вышло; да и в сфере политики всегда одерживает верх не тот, кого обидели, а кто в силах сам обидеть. Так что для подавляющего большинства людей прибежищем в утеснениях остаются вера и искусство.

Обратись к Богу с молитвою, и пока ты молишься — даже независимо от того, дойдет ли твоя молитва до Бога и что именно произойдет далее, — но пока ты молишься, ты пребываешь в мире ином, лучшем, где никаким притеснителям до тебя не добраться.

Верно сказал поэт:

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится
Сомненье далеко —
И верится, и плачется
И так легко, легко...

(М. Ю.Лермонтов. Молитва. 1839г.)

И к этому, если вдуматься, ничего добавлять не надо.

Все ясно.

Существует и иной путь подъема из мира бренного в мир горний, вышний — тоже не без провидения Божьего. Это путешествие в Мир Прекрасного, в Мир Искусства.

Как бы вас ни обидели, как бы тяжко ни пришлось вам в сей жизни, но достаточно вам углубиться в повесть, начать сопереживать с актерами на сцене или на экране, замереть перед чудесной картиной или скульптурой, заслушаться дивной музыкой, залюбоваться прекрасным зданием или красотами природы; достаточно просто склониться над рукодельем или затянуть песню (лучше хором), забыться в вихре танца или в любой творческой работе; достаточно просто заслушаться певцов или заглядеться на танцоров — и вы на эти минуты спасены от обидчика, вдали от житейских тягот.

Искусство в своих высших проявлениях не только уводит вас из мира огорчений в мир радостей, до и очищает, просветляет вашу душу, дает общеизвестный эффект катарсиса (по-гречески — очищение души): это когда возвышенные чувства на сцене задевают струны вашего сердца, в горле комок, на глазах слезы, и вам страстно хочется (иногда много дней подряд) быть лучше, чище, благороднее, чем были до сих пор. Такова великая мощь искусства.

Но там, где Ангел Божий протягивает вам руку помощи через молитву или чувство прекрасного, — там Враг рода человеческого тянет вас с другой стороны в преисподнюю остервенением ругани или обращением к вашим самым низменным, звериным инстинктам.

И вот рядом с культурой, которая всегда покоилась на культах Милосердия, Любви, Разума, Семьи, сведенных в единый Культ Добра, появляется антикультура с ее культами Насилия, Похоти, Дурмана, Звериной стаи, сведенными в единый Культ Зла.

Действительно, забыться можно ведь не только в молитве. В неистовой ругани — тоже. Не только в танце — в драке. Не только в Прекрасном — в Безобразном. Не только в рукоделье — в вандализме разрушения. Не только в Высокой Трагедии или Высокой Литературе — в самом низком фарсе, в самой грязной порнографии (буквы или рисунка, безразлично). Можно самому не драться и не ругаться, а посмотреть на драку и ругань со стороны — так безопаснее, а конечный результат тот же. А в конечном счете вместо катарсиса получить антикатарсис: помутнение, загрязнение души. Это когда приходишь в исступление, хочется насиловать, бить, крушить все вокруг (догадываетесь, о чем речь?)

И вот рядом с античными богослужениями появляются античные вакханалии, где человек на время превращается не в зверя, не в скота (ибо ни зверь, ни скот на такое неспособны), а в мерзкого монстра, справляющего разного рода нужду прямо на улице, прямо на ближних своих. Рядом с античным театром появляется античный цирк, где тогдашние болельщики ревут от восторга при виде вспоротого живота гладиатора. Рядом с поэзией появляется в буквальном смысле словоблудие — то, что спустя две тысячи лет принято было писать только на заборах и в общественных туалетах, а спустя еще несколько десятков лет выдавать за новаторство в поэзии. Рядом с музыкальной симфонией, завораживающей душу, появляется нарочитая какофония, бьющая по нервам, как скрежет железом по стеклу. И так далее. Правда, до поры до времени (если быть точным, примерно до середины прошлого века) Диавол не рисковал соперничать в Ангелом, предпочитал оставаться в тени, как и подобает Князю Тьмы, действовал исподтишка. Соответственно держалась в тени, знала свое место антикультура. Ни одному, самому знаменитому гладиатору не приходило в голову ставить себя вровень с самым незаметным трагиком, ибо он сознавал ничтожество Потехи Толпы перед Возвышением Человека. Ни один писатель или поэт, написавший по каким - то причинам — например, из мальчишеского озорства — нечто скабрезное, не дерзал бахвалиться этим публично и обычно не включал в собрание своих сочинений, когда входил в разум и достигал общественного признания. Ибо к антикультуре относились, как к извращенцу: любопытно, но мерзко.

Однако лет полтораста назад у Князя Тьмы проявились три союзника, которые стали быстро набирать силу и через несколько десятилетий дали ему возможность вступить в открытое противоборство с Ангелом. А спустя еще несколько десятилетий позволили ему превратиться из Демона Падшего (в смысле падшей женщины) в Демона Торжествующего.

Иными словами, началось триумфальное наступление антикультуры на собственно культуру. Со всеми проистекающими отсюда последствиями для человечества.

Первый союзник — быстрое распространение после Промышленной революции ХVШ века современного городского образа жизни, который пришел на смену традиционному сельскому, описанному в начале настоящей главы, а во второй половине XX века стал господствующим, определяющим мировую цивилизацию.

Два образа жизни являются своего рода антиподами. И если первый — не сахар, то и второй — не витамин. И если от первого бегут, как от каторги, то и второй встречает человека, как вертеп.

При одном неизбежен, как мы уже говорили, тяжелый и продолжительный физический труд, полное бытовое и культурное самообслуживание. При другом столь же неизбежны массовые тунеядство, потребительство, деморализация. При одном неизбежна предопределенность круга общения и даже выбор спутника жизни. При другом — извращенность человеческих отношений и массовая трагедия одиночества. При одном — отсутствие возможности социального продвижения. При другом — чудовищный комплекс неполноценности в массовых масштабах. При одном — "Жизнь, как в витрине магазина" и полная зависимость от общественного мнения окружающих. При другом — отчуждение от общества и разрыв поколений.

Все это вместе взятое, и особенно последнее (разрыв поколений), создает отсутствовавшую прежде благоприятную почву для антикультуры. Почему бы Насилию не торжествовать над Милосердием, если одного не осудит, а другого никто не оценит? Почему бы Похоти не торжествовать над Любовью, если Похоть агрессивна, а Любовь беззащитна? Почему бы Дурману не торжествовать над Разумом, если одурманенному легче живется в безумном, противоестественном мире?

И антикультура гордо, нагло, воинствующе поднимает голову.

Второй союзник — наркотики, точнее, мощный прорыв их из клетки вековых регламентов — ритуалов.

Здесь следует уточнить, что к наркотикам в данном случае относятся все вещества, дающие так называемый наркотический эффект — иллюзорный (в отличие от молитвы и искусства) уход от деятельности психотропным воздействием на физиологию и через нее на психологию и интеллект человека. Наркотики делятся на слабые (никотин — совсем слабое и алкоголь — посильнее) и сильные (морфий, кокаин и т.д. вплоть до ЛСД и других химических препаратов). Преступная подлость правительств всех до единой стран мира в том, что они объявляют запретными наркотиками только сильнодействующие, а алкоголь и никотин вычеркивают из списка наркотиков, наживаясь на их сбыте. Подобно тому анекдотическому монаху, который "перекрестил" порося в карася, чтобы полакомиться в пост свиным бифштексом. На деле разница здесь не больше, чем между водкой и пивом, крепкой сигарой и слабой сигаретой, "травкой" и ЛСД.

В отличие от первых двух способов ухода от действительности, когда человек возвращается в обыденный мир тем же или даже чуть лучше, — третий способ возвращает тяжело больного человека — наркомана (в том числе алкоголика или заядлого курильщика). При этом наносится огромный вред и самому человеку — наркоману, и всему человечеству в целом. Из людей, ставших заядлыми курильщиками к 18 годам, 85% погибает до 60 лет и 85% их потомства в той или иной мере ущербны (во всяком случае, по сравнению с детьми, родившимися от некурящих родителей). Из людей, ставших к 18 годам горькими пьяницами — алкоголиками, 85% погибает до 50 лет и 85% их потомства — заведомые дебилы или уроды. Наконец, из людей, ставших к 18 годам наркоманами в смысле систематического потребления сильнодействующих наркотиков, 85% погибает до 30 лет, а об их потомстве лучше не упоминать, хорошо еще, что подавляющее большинство неспособно его воспроизводить по социальным или физиологическим причинам.

Так вот, при традиционном сельском образе жизни потребление всех трех видов наркотиков, как и все остальное, было жестко регламентировано — ритуализировано. На протяжении тысячелетий сложилось несколько наркоцивилизаций: средиземноморская, скифская (мы с вами), восточноазиатская, среднеазиатская, доколумбовская американская и др. Ритуалы минимизировали гибельные последствия потребления наркотиков и позволяли народам воспроизводить здоровые поколения, "отбраковывая" чрезмерно увлекавшихся разного рода зельем. В тех случаях, когда народ (точнее, практически — племя) не успевал создавать защитной решетки регламентов - ритуалов потребления наркотиков, он был обречен на исчезновение с лица земли. Можно привести длинный перечень такого рода "смертников", но мы не делаем этого здесь по чисто гуманным соображениям: ведь среди читателей могут оказаться представители национальностей, обреченных на гибель по этой причине не позднее XXI века. Среди них — множество народов Восточной Европы.

Современный городской образ жизни ломает все регламенты -ритуалы. В том числе и по части потребления наркотиков. Начинается стремительная наркотизация (никотинизация, алкоголизация и собственно наркотизация) общества: первичная — в семье, вторичная — в подростково-молодежной компании, третичная — в коллективе взрослых.

Любой наркотик в той или иной мере делает человека психопатом. А какое может быть у психопата милосердие? Гораздо чаще — насилие, особенно безнаказанное. Какая может быть любовь, когда надо справить нужду (в том числе сексуальную)? Какой может быть разум у одурманенного наркотиками? Какая может быть семья у наркомана? И культ Зла начинает одерживать верх над культом Добра. Третий союзник, прямо проистекающий из разрыва поколений при современном городском образе жизни — молодежная контркультура (не путать с антикультурой!). То, что не прощается взрослому, — прощается молодому человеку, тем более подростку. Молодо -зелено, перемелется — мука будет! Так было веками. Так перестало быть сегодня, сейчас.

Во - первых, изменилось само понятие "молодежь". Раньше молодежью назывались молодые люди 15-20 лет, достигшие физиологической зрелости и вышедшие, таким образом, из состояния подростков, но не успевшие еще обзавестись собственной семьей и жильем, достаточно высокой квалификацией и соответствующим положением в обществе. К двадцати годам подавляющее большинство из них обретали то, другое, третье, четвертое и завершали нормальный процесс взросления, становясь обычными членами общества. А к 25 годам их догоняли почти все остальные. Оставались лишь единицы, которые переходили из разряда "молодежь" в ущербный, всеми презираемый разряд "старых дев" и "бобылей' (носивших оскорбительную кличку "холостяк", что означало кастрированного барана). Ни те, ни другие к собственно молодежи уже никакого отношения не имели.

На протяжении 2-й половины истекающего столетия во многих развитых странах мира (включая милитаристски развитую Россию) ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого не стало иметь до двух третей 25-летних молодых людей. И даже целая треть 35-летних. И даже не менее одной десятой 60-летних, так и не узнавших за всю свою постылую (а нередко и постыдную) жизнь, что такое собственная семья, собственное жилье (хотя бы комната!), что такое высокая квалификация и подобающее положение в обществе. Так и оставшихся до самой пенсии "холостяками" и "холостячками" на родительской площади и в должности мальчика или девочки на побегушках, с соответствующим к себе отношением.

Эти сотни миллионов людей в странах "Первого мира" (десятки — в одной только России и других европейских республиках бывшего СССР), поставленные в противоестественное положение вечных великовозрастных подростков и ставших не по своей вине фактически изгоями общества, естественно, протестуют как могут против такой негроподобной дискриминации.

В том числе создавая и собственную культуру (контркультуру), воинствующе противостоящую господствующей культуре "взрослых".

Какие черты могла, должна была принять и действительно приняла молодежная контркультура?

Когда после дачного сезона на улицу выбрасываются котята и кутята, они, чтобы выжить, сбиваются в стаи и живут по законам стаи. Точно так же поступают в условиях разрыва поколений преданные своими родителями, сосланные в школы - казармы молодые люди, продолжающие "сосуществовать", но переставшие вместе работать, отдыхать, жить со своими родителями, оторванные от семьи и вышвырнутые на улицу из родного дома, куда приходят лишь есть и спать.

В стае — звериной ли, человеческой ли, безразлично — нет места Милосердию, Любви, Разуму, Семье. Здесь всюду и всегда царит право сильного, случка, инстинкты. Соответственно формируется и культура. Так молодежная контркультура, пользующаяся по инерции симпатией значительной части общества, как культура обездоленных, неправедно дискриминированных, смыкается с антикультурой, Культом Зла, служит ему прикрытием, тараном, с помощью которого пробиваются все более зияющие бреши в господствующей культуре общества, ведется наступление антикультуры на собственно культуру.

Во-вторых, изменилось качественное соотношение антикультуры и собственно культуры.

Двести с лишним лет назад никакому Баркову и в голову не пришло бы равнять себя со своим старшим современником Тредиаковским, хотя стихотворная похабщина первого, расходившаяся в списках по всей читающей России, делала его намного популярнее высокопарно-неуклюжей "Тилемахиды" второго. И он сам, и его читатели полностью отдавали себе отчет в том, что Тредиаковский — одна из вершин русской поэзии того времени, а Барков в своей похабщине (он был, помимо этого, неплохим переводчиком) — ее дно, т.е. подонок. Всего полтораста лет назад никакому порнографу или графоману даже во сне пригрезиться не могло равнять себя с Пушкиным или Байроном, с Тургеневым или Бальзаком (причем то же самое происходило в живописи и ваянии, на театре, в музыке, в архитектуре). Все понимали, что Байрон — это высокая культура (как сегодня говорим о "высокой моде"), а какой-нибудь скабрезный рифмоплет — "низкая культура" или, по-современному, антикультура. Правда, в те времена никому в голову не приходило и то, что "высокая культура" минувших веков, начиная с Ренессанса, явится вершиной развития культуры европоцентристской цивилизации, а дальше начнется ее упадок.

Сегодня трудно объяснить, почему Возрождение (Ренессанс) европейской культуры в XIV—XVI вв., после крушения античной и почти тысячелетнего средневековья, давшее импульс пышному расцвету этой культуры в XVII — первой половине XIX вв., вдруг, во второй половине XIX в. стало сменяться Упадком (Декадансом). И к началу XX века этот процесс в основном завершился.

Одно из возможных объяснений — переход нарастающего количества в существенно более низкое качество.

До середины XIX в. в любой крупной европейской стране, не исключая России, значительные деятели культуры насчитывались самое большее десятками, и со всеми их произведениями в принципе можно было познакомиться каждому желающему за считанные годы. Поэтому соперничество между корифеями было, а отчаянной борьбы за существование, в которой допустимы любые, даже запрещенные моралью, приемы — нет. С середины XIX в. положение стало меняться. В Англии, Франции, Германии, Италии, России, других странах Европы счет литераторам, артистам, художникам, музыкантам пошел на сотни в каждой из стран. Такой объем художественной продукции уже невозможно было осилить весь скопом, и большинство деятелей культуры изначально обрекалось на отсутствие аудитории, забвение, нищету. При такой ситуации сделался морально оправданным любой прием, позволявший обратить на себя внимание.

Одним из таких приемов — морально ранее строжайше запрещенных — воспользовались в третьей четверти XIX в. целых три французских поэта, вошедших в историю с клеймом "проклятые" (П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме). Строго говоря, сюда же надо причислить и их идейного предшественника — Ш. Бодлера ("Цветы зла", 1857). Прием заключался в художественной пропаганде неодолимости зла, эстетизации порока, возведении аморализма в принцип, отождествлении себя с тем, чего раньше стыдились.

Прием сработал блестяще. Применившие его не только получили широкую известность, но и вызвали такую быстро растущую массу последователей, что наложили отпечаток на весь характер европейской художественной культуры 1870—1914гг. Любопытно, что наиболее совестливые деятели культуры этой эпохи довольно отчетливо сознавали свою упадочность, ущербность по сравнению со своими великими предшественниками - классиками и как бы дистанцировались от них, называя свое время "Серебряным веком", который, по античной традиции, последовал за "Золотым веком" расцвета.

Однако, если следовать той же традиции, нельзя не признать, что после Первой мировой войны 1914—18 гг. евроцентристская культура не только не вышла из состояния упадка, но, напротив, оказалась по всем статьям в таком же отношении к "Серебряному веку", в каком тот явил себя по отношению к "Золотому". Так что впору называть десятилетия 20—70-х годов XX века "Бронзовым веком". А последние 10—15 лет (80-е — первая половина 90-х гг.) — даже "Железным веком", последним в античной мифологии перед полным крушением цивилизации. Настолько безотрадна картина сравнительно даже с "Бронзовым веком", не говоря уже о "Серебряном" и "Золотом".

В самом деле, попробуйте сравнить любого деятеля культуры "Серебряного века" (не говоря уже о "Золотом") с любым "равнокалиберным" ему деятелем "Бронзового века". Безразлично, в литературном искусстве или в сценическом, в изобразительном, музыкальном или архитектурном. Безразлично, в США или в любой стране Европы, до России включительно (мы берем здесь только евроамериканоцентристскую субкультуру — ведущую в современной мировой цивилизации; остальные субкультуры тоже сами по себе заслуживают внимания, но в мировых масштабах разговор о них особый).

Впечатление будет, как от сопоставления Гулливера с лилипутом. Попробуйте провести такое же сравнение между "равнокалиберными" деятелями "Бронзового" и "Железного" века. Результат будет тот же. Мало того, ни в одной стране Северной Америки (вообще Америки) или Европы, от США до России, вы за последние 10—15 лет не найдете ни одного имени во всех пяти перечисленных выше видах искусства, которые могли идти хоть в какое-то сравнение с вершинами предшествующих десятилетий и тем более столетий.

В чем дело?

Может быть, говоря словами поэта, "лицом к лицу лица не увидеть: большое видится на расстоянии"? То есть, существует какая-то ретроспектива, на которой чем ближе к нам по времени деятель культуры, тем "скромнее", незначительнее, незаметнее он выглядит в глазах современников. Такое в истории бывало, и многие корифеи минувших веков и десятилетий выглядели в глазах своих современников намного "скромнее", чем в наших с вами сегодня. Но, с одной стороны, на ретроспективе четко обозначается сначала медленный (на протяжении средневековья), а затем "взрывной" (с Ренессанса) подъем евроцентристской культуры из века в век, сменяющийся с середины XIX в. явным упадком. Так что более далекое во времени отнюдь не всегда представляется более значительным. А во-вторых, существуют критерии, своего рода общепринятый рейтинг, по которому Шекспир, Бетховен,, Бальзак, Рубенс, Микеланджело (в России — Пушкин, Чайковский, Толстой, Репин, Баженов) занимают один ряд; Уайльд, Дебюсси, Мопассан, Ренуар, Эйфель (в России — Горький, Рахманинов, Арцыбашев, Врубель, Шехтель) — совершенно другой; Брехт, Гершвин, Сименон (Кукрыниксы, Посохин) — совершенно третий. Предоставляем читателю самому отыскать сопоставимые имена 1980-х — первой половины 90-х гг.

При этом надо обратить внимание на то, что лучшие деятели культуры "Серебряного", "Бронзового" и "Железного" веков ничуть не уступали и не уступают ни талантом, ни умом корифеям "Золотого". А "середняки" всех четырех веков всегда были словно на одно лицо. Так что гипотеза деградации деятелей культуры от эпохи к эпохе тоже выглядит сомнительно.

Гораздо правдоподобнее, на наш взгляд, гипотеза, согласно которой в "Бронзовом" и "Железном" веках продолжал срабатывать тот самый механизм перехода нарастающего количества в худшее качество и стремления выделиться среди толпы себе подобных недозволенными приемами, о котором мы уже упоминали применительно к "Серебряному веку" и который стал раскручиваться, как маховик, в последующие десятилетия.

В самом деле, на протяжении XX в. счет деятелям культуры в каждой из крупных стран "Первого мира" пошел уже не на сотни, а на тысячи, десятки и сотни тысяч, по экспоненте. В одном лишь СССР числилось фактически на казенном содержании более десяти тысяч официальных л итераторов, в том числе две тысячи поэтов (не считая еще сотни тысяч "неофициальных", подрабатывавших литературным трудом), а также тысячи и десятки тысяч официальных композиторов, художников, артистов, архитекторов и т.д. Было очевидно, что 99,9% из них никакого отношения к художественным талантам не имеют, являются просто разновидностью ремесленника. И ясно, что при таком положении искусство превращается в обычное массовое ремесло.

Как обратить на себя внимание в толпе ремесленников, продукция которых в несколько раз превышает спрос? Как всегда: скандалом. А лучший проводник всякой скандальности — антикультура.

Не будем останавливаться на предыдущих десятилетиях, в течение которых антикультура росла неслыханными прежде масштабами и темпами (и именно это, по нашему убеждению, обусловило перерастание "Серебряного века" в "Бронзовый"). Напомним кратко.

Насилие в "Золотом веке", случалось, романтизировали, но никогда не идеализировали, всегда осуждал насильника, как носителя зла. В "Серебряном веке" с насилием и насильниками стали кокетничать, эпатируя аудиторию заигрыванием с тем, что прежде осуждалось. В "Бронзовом веке" насилие все чаще стало идеализироваться, оправдываться, превращаться в самоцель: "Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу!" (Девиз у Пушкина заведомо предосудительный). В "Железном веке" насилие стало смаковаться, причем во все более изощренных формах.

То интимное, что в беллетристике "Золотого века" обозначалось обычно многоточием, в "Серебряном" стало упоминаться (правда, сравнительно деликатно), "Бронзовый" принес с собой натурализм изображения интимных сцен, а "Железный" — смакование полового акта в его возможно более извращенных формах (часто в соединении с насилием).

Одурманенность наркотиками (обычно алкоголем) в "Золотом веке" изображалась осуждающе, самое мягкое — с насмешкой. В "Серебряном" — скорее сочувственно. В "Бронзовом" художник мог уже кичиться авторской ролью наркомана, вообще ненормального человека. В "Железном" мы видим самый настоящий культ наркотиков во всех его разновидностях.

"Золотой век" не ставил под сомнение ценность семьи, как одного из краеугольных камней общества. "Серебряный" — начал ставить. В "Бронзовом" началось тотальное оправдание всех форм разрушения семьи — от адюльтера до самых вопиющих половых извращений. "Железный" открылся самыми настоящими похоронами семьи с бесовскою пляскою на ее могиле всех мыслимых видов разврата.

В "Золотом веке" Добро всегда побеждало Зло (по крайней мере, в запрограммированной автором реакции аудитории). В "Серебряном" Зло стало рассматриваться с Добром как бы на равных. В "Бронзовом" Зло все чаще стало одолевать Добро (чтобы сильнее пощекотать нервы и заинтересовать потенциальную аудиторию). В "Железном" Зло воинствующе торжествует, попирая слабеющее Добро.

И вот на протяжении первого же десятилетия "Железного века" мы видим сатанинский шабаш на останках искусства, культуры.

Сочинить повесть, поэму, пьесу, даже многотомную эпопею (и издать ее) может сегодня каждый недоучка, абсолютно лишенный таланта, лишь бы обладал достаточной долей наглости. Зарифмовать — любое количество четверостиший. Ремесленник навострился выстукивать на машинке до одного печатного листа (25 страниц через 2 интервала) в день и выпускать таким образом до трех - четырех романов — или их эквивалента — в год. Но всю эту лавину писанины мало кто читает, особенно среди молодежи. Самые интеллектуальные дотягиваются в лучшем случае до фантастики, еще несколько процентов пробавляются детективами, для остальных литература просто перестала существовать, заменившись тележвачкой. Ясно, что при таком положении обратить на себя внимание можно только чем-то скандальным. Что и практикуется в нарастающих масштабах.

Театр попытался выйти из положения стриптизом, но зритель быстро пресытился, и теперь дело быстро идет к своего рода неогладиаторству: возможно более извращенный половой акт прямо на сцене, плюс "ужасы". Эта деградация затронула все виды сценического искусства. В XX в. мы были свидетелями бурного расцвета киноискусства, (с 20-х по 60-е гг.), а затем его прогрессирующего паралича под грудой порновидеокассет. А телевизионное искусство вообще так и не родилось: ему устроила выкидыш идиотская реклама пополам с "мыльными операми" многолетних сериалов, рассчитанных на массового дебила.

В музыке сначала началось наступление "мертвой" какофонии, доступной для сочинения каждому, знакомому с нотной грамотой (этот процесс был несколько смягчен изнасилованием умирающей европейской "высокой музыки" негритянским фольклором, от чего произошел мулат - джаз), а затем было поставлено на поток производство рок - ритмов, еще более доступных для сочинения каждому желающему со скоростью до одного - двух шлягеров в день. Слова оказались излишними. Их заменило любое, первое пришедшее в голову словосочетание, повторяющееся без конца все время исполнения. Единственная цель — довести слушателя ритмами и децибелами до исступления. Надо признать, что эта цель достигается полностью. А чтобы не было сомнения, чьих рук все это дело, исполнители, как правило, выступают в подчеркнуто сатанинском виде.

В живописи (о ваянии лучше вообще не упоминать) воцарился абстракционизм с полнейшим эффектом "голого короля" (поскольку изобразить любую абстрактность проще, чем грамотно написать письмо). Почти все остальное, выходящее за рамки нагромождения пятен, нарочито примитивно, словно рисовали в детском или сумасшедшем доме — хотя в последнем встречаются более яркие таланты. И, разумеется, третий (увы, последний) вариант — все более грубая порнография.

Наконец, архитектура как разновидность искусства скончалась в страшных судорогах. Остались разного рода инженерные решения, нередко любопытные и даже выдающиеся, ни ничего общего с искусством более не имеющие.

Необходимо добавить, что культура отнюдь не ограничивается художественной. Вместе с нею рухнула культура общения, досуга, быта, труда — по крайней мере, физического. Так называемые деятели культуры (в СССР подразделявшиеся на деятелей науки и культуры) все меньше отличаются в массе своей от обычного хмыря - забулдыги в любой портовой пивной. И лексикой. И кругозором. И кругом интересов. И системой ценностей. И даже одеждой, манерами, поведением. Торжество антикультуры здесь во всех отношениях тотальное.

Несчастные жители Содома и Гоморры! Они провинились перед Господом "всего лишь" мужеложством и скотоложством. Мужеложство сегодня у нас полностью узаконено — до оформления брака гомосексуалистов включительно. Наверное, скоро узаконят по той же логике все остальные виды половых извращений — до мазохизма-садизма и эксгибиционизма включительно (уж кончать с "дискриминацией" — так с любой!), а затем дойдут и до узаконения скотоложства.

Впрочем, надо ли? Разве половая жизнь сегодняшней молодежи (напомним: до 60 лет) чем-нибудь отличается от оного?

Забывается одно: не может общество держаться на культе насилия, похоти, дурмана, звериной стаи, вообще Зла. Примерно по тем же причинам, по каким невозможно удвоение без конца каждые несколько лет производства и потребления энергии, удвоение каждые несколько десятилетий народонаселения (или, напротив, его нарастающей выморочности). Неизбежно идет ускоряющаяся деградация общества и личности поколение за поколением. Не может инфантил стать хорошим родителем. Не может у наркомана быть здорового потомства. Не может скотоложство (как образный синоним тотальной антикультуры) воспроизводить общество — оно способно давать лишь выродков - монстров. До полного вырождения всего человеческого на земле. И все это — на протяжении всего лишь одного столетия. Грядущего.

Можно ли избавится от такой участи?

Да, можно. Способ указан в Библии на примере Лота и его дочерей.

Уходи из Содома и Гоморры до того, как на них обрушится гнев Божий. Неизбежный и близкий.

Уходи и не оглядывайся. Иначе тебя постигнет судьба жены Лота, превратившейся в соляной столб — частичку общего пейзажа катастрофы.

Уходи поскорее. И не оглядывайся.

Дата добавления: 2017-01-13