Отдельные традиционные методики 2 страница

Проблема объяснения и интерпретации собранных данных состоит в том, что научный факт, как уже отмечалось выше, не существует сам по себе, вне смыслового содержания, привносимого теорией. Поэтому дискурсивный (логико-теоретический) компонент присутствует в любом акте научного познания. Отмеченная проблема усугубляется также тем, что объяснительная процедура включает недоступный научному анализу и исследователю пласт эвристической рефлексии[246]. Это связано с тем, что наука черпает свои эвристические возможности в универсалиях культуры. Даже элементарный акт наблюдения предполагает распознавание образа, т. е. его сравнение с неким эталоном, а это, в свою очередь, обусловлено наличием когнитивных стереотипов, формируемых соответствующей культурой. Поэтому в разных культурах один и тот же жест (который может в некоторых ситуациях иметь юридические последствия), например кивок головы, поднятая вверх рука и т. д., имеет разное значение, по-разному интерпретируется и вызывает разные социальные (и правовые) последствия. Неявное, подразумеваемое, «личностное» (М. Полани) знание задает социокультурные детерминанты научной деятельности, выходящие за рамки чисто эмпирического и аналитического анализа, так как любой термин нагружен неявным знанием и его распознавание возможно лишь в контексте употребления[247].

Объяснение со времен Дж. С. Милля традиционно (в науковедении, ориентированном на естествознание) представляется в качестве дедуктивно-номологической модели. С этой точки зрения объяснить некоторое событие — значит дедуцировать описывающее его высказывание, используя в качестве посылок один или несколько универсальных законов вместе с определенными сингулярными высказываниями — начальными условиями[248]. К. Гемпель несколько позднее разработал индуктивно-вероятностную модель объяснения, в которой используемое для объяснения общее положение носит вероятностно-статис-тический характер, а вывод устанавливает лишь вероятность наступления события, описываемого экспланандумом (следствием). Общим в этих схемах объяснения является поиск (обнаружение) закономерной или вероятностной связи одного события (явления) с другим. Однако применительно к человеческому поведению (и правовому в том числе) достаточно проблематично вести речь о закономерной его связи с какими-то внешними факторами, принимаемыми в качестве переменной, в силу отягощенности человека свободой и амбивалентностью его жизнедеятельности. Поэтому, как показал в 50-е гг. ХХ в. У. Дрей, рациональное объяснение поведения человека должно включать мотивацию его как действующего субъекта[249]. Сегодня в социальных науках достаточно авторитетной является интенциональное объяснение, включающее в рассуждения мотивацию, целевую направленность или предрасположенность субъекта. Логической формой такого объяснения выступает практический силлогизм: субъект намеревается получить нечто, он знает, что для этого требуется совершить определенные действия и поэтому он их совершает. При этом следует согласиться с мнением А. Л. Никифорова, полагающего, что интенциональная связь не является причинной и поэтому следствие не вытекает с необходимостью из посылок[250]. Как раз в силу амбивалентности человеческой жизнедеятельности одна и та же интенция может привести к различным действиям, так как один и тот же мотив можно реализовать разными способами (например, стремление к материальному благополучию может реализоваться в совершении кражи или поиске дополнительной работы).

В связи с отмеченными проблемами научного объяснения социальных (и правовых) явлений весьма перспективным представляется стремление, наметившееся в современной философии, дополнить объяснение пониманием, интерпретацией. Долгое время понимание связывалось исключительно с постижением внутреннего мира творца интерпретируемого произведения искусства. В силу уникальности произведения и духовного мира его творца акт эмпатии также воспринимался в качестве уникального единичного действия и в силу нетиражируемости исключался из числа претендующих на научность. Однако постепенно (во многом благодаря активизации во второй половине ХХ в. герменевтики и другим гуманистическим методологиям) понимание стало проникать в науку[251].

При множестве вариантов описания понимания общим является утверждение о том, что понимание представляет собой выявление смысла понимаемого (объекта, явления, события). Правда, дальше начинаются трудности: какой смысл необходимо выявлять — приписываемый нами понимаемому, приписываемый ему автором, окружением автора или еще какой-то[252]? На наш взгляд, научность понимания предполагает соотнесение приписываемого нами смысла интерпретируемого с господствующим сегодня представлением в отношении этого (или типичного этому) явления, события или процесса[253]. Тем самым происходит углубление понимания другого через понимание себя, и наоборот. При этом эвристическая значимость интерпретации может оказаться выше и продемонстрировать недостаточность традиционного понимания, но соотнесение с традиционной точкой зрения необходимо.

В результате приложения (и приложимости) научного измерения к герменевтической интерпретации возникает возможность взаимодополнения объяснения и понимания. Одним из первых такую небезуспешную попытку предпринял П. Рикер. Нет надобности противопоставлять структурализм и герменевтику как «два способа понимания»; их надо соединить как «объективное понимание и экзистенциальное понимание». Герменевтика, будучи «работой по присвоению смысла», «выявление мышлением смысла, скрытого символом», должна воспринимать структурализм как поддержку, а не как помеху, ибо «присваивать можно лишь то, что прежде при изучении держалось на расстоянии»[254]. Поэтому конфликта понимания и объяснения нет и не должно быть; интерпретация невозможна без стадии объяснения, но объяснение является основой интерпретации, так как включает структуру дискурса, в рамках которого осуществляется коммуникация (в том числе, рефлексивная). Понимание предваряет, сопутствует и завершает объяснительные процедуры; оно «предполагает объяснение в той мере, в которой объяснение развивает понимание»[255].

Взаимосвязь объяснения и понимания проявляется уже в том, что социальный (и правовой) мир включает в себя, о чем речь шла в первом разделе, как внешнее измерение, так и внутреннее. Другими словами, социальная реальность (и это полностью относится к сущности правовой реальности) включает в себя как институты, действия и другие поддающиеся внешней фиксации стороны, так и их осмысление действующими субъектами, которые измеряются интерпретационными методами. Суть социальности как раз и состоит в осмысленности внешних проявлений активности человека.

Взаимодополнительность объяснения и понимания можно перевести в плоскость взаимообусловленности структуры и действия, социального института и осмысливаемых действий индивидов, реализующих институт как систему упорядоченных общественных отношений[256]. То же самое касается и понятия должностного лица, в котором соединяется структура (должность) и конкретный носитель ее — человек. Восприятие и института и должностного лица предполагает обезличенное объяснение (подведение под установленную ранее закономерность, в которой объясняется необходимость данного института или должности) и их восприятие конкретных людей — носителей статусов, реализующихся в их образах и действиях.

Несколько иначе решает эту проблему Г. С. Батыгин. Интерпретация, по его мнению, это представление о конкретной ситуации, в которую вписан акт измерения. Знание же о внутренних характеристиках объекта вытекает из предшествующего опыта исследователя, включающего в себя «интерпретационную схему», которая априорна и предшествует фактам. Сама же интерпретационная схема не может не учитывать ситуативного характера измеряемых свойств и признаков[257].

Таким образом, объяснение собранных данных предполагает использование объективирующих методов формальной логики и статистики, которые должны быть подвергнуты вторичной интерпретации с точки зрения их (собранных данных) смысловой нагруженности — как с позиций, например, участников опроса, так и господствующего в обществе смысла (если таковой можно обнаружить) объясняемого. Другими словами, обобщение эмпирических данных должно сопровождаться тем, как эти данные воспринимают действующие субъекты и, например, эксперты, а также каково господствующее общественное мнение по этому вопросу (возможно сопоставление с мнением других возрастных групп, представителей других регионов, сравнение с уже имеющимися статистическими данными и т. п.).

Третий раздел программы конкретного юридического исследования — технологический, включающий вопрос возможности использования полученных данных.

В дореволюционной российской юридической литературе этот вопрос именовался техническим или практическим понятием права. Одним из первых проблему различения юриспруденции как науки и искусства поднял С. А. Муромцев в работе «Определение и основное разделение права» (1879 г.)[258]. Б. А. Кистяковский по этому же поводу писал, что для определения права как средства или орудия устройства личной, общественной и государственной жизни требуется выход за рамки юридико-догматические в область «юридико-политического». «С точки зрения правовой политики право есть совокупность правил, помогающих находить и устанавливать нормы для удовлетворения вновь возникающих потребностей или осуществления новых представлений о праве и неправе. Политическое понятие права и вообще политика права наименее разработаны из всех способов научного и, в частности, научно-технического изучения права»[259].

Проблема применимости конкретных юридических данных на практике связана с тремя, как минимум, нерешенными до сих пор теоретическими вопросами. Первый состоит в отсутствии логической выводимости прескриптивной информации из дескриптивной, второй — в невозможности рационального обоснования управленческих решений, третий — в неизбежном искажении научного вывода при его трансформации в политическое решение. Первая проблема была сформулирована еще Д. Юмом в его знаменитом парадоксе. В работе «Трактат о человеческой природе» он показал невозможность средствами формальной логики дедуцировать долженствования из суждений со связкой «есть», которые описывают что-либо[260]. Датский философ Й. Йоргенсен в 1938 г. выдвинул доказательства невозможности вывода императивных суждений из повествовательных посылок и неспособности императивов функционировать в качестве части какого-либо аргумента[261]. Его соотечественник А. Росс несколько позднее пришел к выводу о том, что в отношении норм нельзя сказать, являются ли они истинными или ложными, а логические соотношения норм не могут быть определены обычным образом в терминах корреспондентной концепции истины[262].

Отсюда вытекает проблематичность управленческих решений, проблематичность их рационального обоснования. То, что формальная логика здесь «не работает», следует из «парадокса Юма». С другой стороны, управление социальной системой качественно отличается от управления техническими объектами. Непредсказуемость поведения социальной системы, на чем настаивает Н. Н. Моисеев, обусловливает «неспособность провести детальное и достаточно точное исследование возможных последствий принимаемых решений, а значит, и их сопоставления и рационального выбора. <...> На определенной ступени сложности управляемой системы точный расчет необходимых команд, т. е. то, на чем основывается вся теория управления техническими системами, становится принципиально невозможным.

Для анализа сложных многоцелевых систем, к числу которых относятся все социальные системы, нужно прежде всего ввести новое понимание самого термина “управление”, отличное от того, которое сформировалось в технике и на производстве: управление в чистом виде в таких системах просто невозможно, поскольку нельзя поставить ни четких целей, ни разработать надежных процедур реализации управленческого процесса, ни точного достижения целей, даже если они и поставлены»[263]. Не случайно одной из главных проблем, обсуждавшихся Римским клубом, знаменитой неправительственной организацией, в 80—90 годах ХХ в., стала управляемость современным обществом. Так, А. Печчеи, первый президент Римского клуба, в своей последней статье «Римский клуб — повестка дня на конец столетия» (1984 г.), оставшейся незавершенной, писал: «Самым серьезным препятствием для трудной миссии, которую должно выполнить человечество за этот период, остается абсолютная неуправляемость общества в его нынешнем состоянии. В этих условиях не только проведение, но даже замысел какого-либо предприятия глобального масштаба, сколь бы важным оно ни было, не имеет ни малейшего шанса на успех»[264].

Тезис о том, что большее знание об общественной жизни, даже подкрепленное практическим опытом, равносильно большему контролю над нашей судьбой, был опровергнут Ф. Хайеком, К. Поппером, Э. Гидденсом и другими философами. Расширение нашего понимания социального мира, считает Э. Гидденс, могло бы привести ко все более ясному постижению человеческих инстинктов и, следовательно, к возрастающему технологическому контролю над ними, если бы это знание постоянно проникало в мотивы социального действия, производя шаг за шагом рост рациональности поведения в отношении специфических потребностей. Однако никакой объем накопленных знаний об общественной жизни не может охватить всех обстоятельств их применения[265]. К. Поппер, будучи сторонником «социальной инженерии», по этому поводу пишет: «...структура нашей социальной среды в некотором смысле продукт человеческой деятельности, ниши институты и традиции не есть дело Бога или природы, а представляют собой результат человеческих действий и решений и изменяются под их влиянием. Однако это не означает, что все они сознательно спроектированы и их можно объяснить на основе человеческих потребностей, ожиданий или мотивов. Наоборот, даже те институты, которые возникают как результат сознательных и преднамеренных человеческих действий, оказываются, как правило, непрямыми, непреднамеренными и часто нежелательными побочными следствиями таких действий. Только немногие институты сознательно спроектированы, тогда как их абсолютное большинство просто “выросло” как неспроектированные результаты человеческих действий. <...> Теперь мы можем добавить, что даже большинство тех немногих институтов, которые были сознательно и успешно спроектированы (скажем, новый университет или профсоюз), никогда не функционируют в соответствии с планом их создания, и это обусловлено непреднамеренными социальными последствиями, которые неминуемо возникают в ходе их целенаправленного конструирования»[266].

В связи с вышеизложенным справедливым представляется пессимизм Л. И. Спиридонова и некоторых других юристов по поводу завышенных ожиданий в отношении возможности рассчитать эффективность управленческого (законодательного) воздействия на общественные отношения. «Люди, как бы высоко они сами не оценивали свою научно-техническую вооруженность, до сих пор, по существу, пользовались только одним методом, который в современной логике получил название “метод проб и ошибок”»[267]. При этом, как остроумно замечают Ю. Д. Блувштейн и А. В. Добрынин, «число ошибок очень близко к числу проб, что свидетельствует о крайней ненадежности этого метода»[268]. Поэтому даже в криминологии — науке с весьма развитым математическим аппаратом — считается, что наилучшим методом краткосрочного прогноза является экстраполяция[269].

Третий аспект рассматриваемой проблемы касается субъекта инновационной деятельности и неизбежного искажения научной информации (рекомендации) при ее применении на практике. Кто осуществляет процесс внедрения разработанного предложения: его автор или руководитель, — задает вопрос Г. С. Батыгин. По его мнению, ученый предлагает вариант принятия решения, в котором произведена трансформация научной информации в прескриптивную (в управленческое решение), но само решение принимает и несет ответственность за его последствия руководитель[270]. Эту же проблему затрагивает и Л. И. Спиридонов: «...может показаться правильным признание необходимости или, во всяком случае, целесообразным, чтобы функция оценки (юридических феноменов. — И. Ч.) была возложена на ученых — экономистов и социологов, а формулировка закона — на юристов. Несмотря на всю соблазнительность такого предложения... оно нигде не было реализовано. Законы повсеместно формулировались и издавались профессиональными политиками (другое дело, что по сложившейся традиции имела и имеет высшее юридическое образование). Подобно тому как цены товаров определяются не учеными-экономистами в научных трактатах, а рынком в прейскурантах, общественная опасность поступка устанавливается в процессе социального управления и фиксируется в издаваемых юридических нормах его участниками — субъектами политической деятельности. Политика — концентрированное выражение экономики. К тому же действительная жизнь настолько разнообразна, что не укладывается в рамки по необходимости абстрактной теоретической схемы, и потому политический деятель адекватнее воспроизводит в правовых нормах требования класса, интересы которого он представляет на политической арене. Руководствуется он при этом не методами научного познания объекта, а тем социальным опытом, который накоплен в процессе социальной практики...»[271].

Таким образом, принимаемое решение не выводится автоматически из собранных данных, а представляет собой трансформацию научной информации в практические средства, позволяющие удовлетворять соответствующие интересы. Схема процедуры внедрения инновации включает следующие этапы: формулировка принятых решений (инноваций); экспериментальная их апробация; прогноз возможных проблемных ситуаций; организационный регламент нововведения; внедрение[272]. Как видим, рациональный компонент принятия решения и его реализации[273] состоит в том, что принимаемое решение, насколько это возможно, вводится первоначально на ограниченной территории и корректируется в ходе тщательного наблюдения за его реализацией по принципу метода проб и ошибок. В отношении же внедрения теоретических нововведений абстрактного уровня, которые применяются на практике опосредованно, производится экспертный отбор со стороны научного сообщества, которое признает или не признает то или иное научное открытие в качестве такового. Благодаря такому признанию (например, со стороны ВАК РФ) новые понятия, классификации, подходы, точки зрения вводятся в теоретическое правосознание. Именно так (в достаточно абстрактных фразах) они формулируются в авторефератах, фиксирующих результат конкретных юридических исследований.

Например, Л. В. Бойцова в качестве возможности применения результатов своего исследования ответственности государства за ущерб, причиненный гражданам в сфере правосудия, указывает разработанный ею и представленный в Федеральное Собрание РФ инициативный проект закона об ответственности государства в сфере правосудия. Ряд идей диссертанта были сформулированы в подготовленных и направленных в Верховный суд РФ предложениях, связанных с практикой применения правовых норм о государственной ответственности в случаях несправедливого привлечения к уголовной ответственности. Ею же были изложены рекомендации правоприменительным органам в информационных письмах, представленных в Министерство юстиции РФ, прокуратуру и Управление юстиции Тверской области[274].

В. В. Бойцова результаты своего исследования правового института омбудсмена видит в инициативном проекте закона «О Парламентском Уполномоченном по правам человека и гражданина в РФ», представленный в Федеральное Собрание РФ, а также в предложениях, внесенных ею в проект федерального конституционного закона «Об уполномоченном РФ по правам человека»[275].

О. И. Столяров в работе, посвященной юридическому конфликту, возможность применения теоретических выводов видит в их использовании в качестве научно-методической базы при подготовке проектов законодательных и иных нормативных актов, касающихся вопросов юридической конфликтологии и использования альтернативных методов разрешения правовых споров. Материалы, содержащиеся в его диссертационном исследовании, могут представлять интерес (по его мнению) для специалистов, занимающихся проблемами конфликтологии, и могут использоваться в преподавании соответствующих учебных курсов[276].

С. А. Татаринов в качестве возможности использования результатов своего исследования конституционного законодательства в постановлениях Конституционного суда РФ отмечает «совершенствование российского конституционного законодательства»[277]. Таковы варианты практического решения сложной проблемы внедрения результатов научного исследования в юридическую практику.

Дата добавления: 2017-01-13