Основы градостроения 3 страница. 4.2 Точки: колонии Фридриха II

4.2 Точки: колонии Фридриха II

Землеустройство Фридриха II не произвело на свет городов: в те годы был создан восточнопрусский ландшафт. Объявленной целью короля была автаркия: всё, что можно было бы производить в пределах его земель, не должно было ввозиться. Тому служили и заградительные сборы на таможнях, и основание мануфактур, льнопрядилен и шерстовален, вообще повышение культуры (сельского) хозяйства, где избыток сырья или площадей к тому приглашал. И то, и то нуждалось в притоке рабочей силы: Семилетняя война пожрала слишком многое и многих. Эти силы следовало привлечь: где – у соседей, где – из своих провинций. Заселение сельских местностей и городов Пруссии уже с орденских времён отличала планомерность государственных нужд, но многое отдавалось на волю локаторов: лишь Фридрих II стал системно набирать новых крестьян. В Восточную Пруссию им предстояло нести новые методы хозяйствования и, в двух случаях, работать на новых предприятиях. Растворяться среди прежних жителей, сколько бы их ни оставалось, они не хотели и не должны были: только в совместном хозяйствовании колонисты были бы они достаточно результативны и тем убедительны. Новые производственные коллективы возникали по соседству, или, особенно в Восточной Пруссии, прямо на месте своих одряхлевших орденских предшественников, также как и те, в своё время, занимали места деревень прусов, перенимали их имена, если от такой деревни оставалось лишь точка на карте. Ново-старые колонии напоминали орденские города и методом построения, и местом расположения, и привилегиями, и обязанностями – задумай орден такие же, всенепременно обнёс бы их крепостными стенами – но большинство из 460 колоний были, скорее, хуторами:

Ангербург:

3 колонии, 19 дворов

Браунсберг:

1 колония, 6 дворов

Гейльсберг:

1 колония, 14 дворов

Гумбиннен:

4 колонии, 33 двора

Даркемен:

6 колоний, 61 двор

Зенсбург:

2 колонии, 16 дворов

Инстербург:

10 колоний, 73 двора

Кёнигсберг:

2 колонии, 31 двор

Лабиау:

17 колоний, 144 двора

Лёцен:

3 колонии, 8 дворов

Маргграбова:

1 колония, 62 двора

Мемель:

2 колонии, 18 дворов

Морунген:

3 колонии, 29 дворов

Нейденбург:

6 колоний, 121 двор

Низина:

8 колоний, 89 дворов

Ортельсбург:

21 колония, 276 дворов

Остероде:

3 колонии, 39 дворов

Пилькаллен:

15 колоний, от 114 дворов

Прейсиш-Голланд:

2 колонии, 31 двор

Рёсель:

2 колонии, 14 дворов

Тильзит:

12 колоний, 251 двор

Шталлупёнен:

4 колонии, 21 двор

Особую категорию составили колонии фабрично-заводские-«полукрестьянские», ведь рост производительности труда требовал как обеспечения колониста должным количеством подсобных рабочих в сельскохозяйственный сезон, так и обеспечение рабочей силой новосозданные мануфактуры. Как удержать рабочего на селе или в промышленности, не дать ему уйти в и не дать ему вырасти до самостоятельного хуторянина, которому опять бы потребовались свои рабочие? Ещё и в нацистских проектах переустройства крестьянского сословия мы находим тот же вопрос – Фридрих отвечает на них созданием «полукрестьян», с половинными или даже меньшими наделами, заставляя такого крестьянина батрачить у соседа. В Кёнигсберге, где к 1786 году работали уже 50 фабрик и 6000 рабочих, известны две промышленные колонии – «Нассер гартен», и «Мюленгоф». «Мюленгоф» составили 14 домов мельников, сплавщиков и пильщиков непосредственно рядом с пильными мельницами, отделённые от них и тут же слитые воедино аллеей бульвара. Проезжая дорога не рассекает колонию какого бы то ни было рода осевой композицией, до которых столь охоч был XIX век, а лежит в стороне; тут же и «сад отдыха» с прудом: отсюда уже недалеко до промышленных парков наших дней. Фридрих II даровал колонистам инвентарь и скот, освобождал от налогов на период обзаведения хозяйством: устройство собственного двора не было больше привилегией деревенского богатея. Размер выплат варьировался, согласно государственным резонам, нужде в результатах труда того или иного колониста. Дома единообразно строились казною, из казённых материалов, хотя и с участием жильцов – буде им позволят собственные их силы и не будет чрезмерной нагрузка на осушение или корчевание отведённых полей. Подчас единственным расходом самого крестьянина или ремёсленника были подготовка соломы для крыши – и глины для битья стен. Неудивительно, что сперва заключались не купчие на «вечное владение и наследование», а наследные арендные договора. Они могли расторгаться государством, если колонист не соответствовал ожиданиям, ленился или пытался спекулировать землёй, а оттого выдворялся вов – с потерей всего, что было бы выдано ему казной. Лишь по завершении «естественного отсева» выдавали «королевские конфирмации», но и они сохраняли право королевского вмешательства, как было то принято в ордене или позднее, в жилищных товариществах городов-садов XIX–XX века. Предписанные планы домов и строительные материалы никак не учитывали происхождение своих крестьян. Не в силах обеспечить действенный строительный надзор в каждой деревне, государство публиковало образцовые чертежей фасадов и декоративных элементов, с примерными решениями карнизов и профилей, для каждого ордера и этажа, наличников, воротных арок и пр. Тут же доступно разъяснялось – вполне в духе «благородной простоты» просвещения – что чрезмерно сложные (барочные) крыши не придают домам красоты, а добавляют лишь спеси; давались рецепты штукатурок и покраски. Считалось, что отдельно стоящие здания могли быть более цветисто раскрашены, чем те, что стояли бы в ряду уличной застройки, а подражание цветам растительности и листвы, например, вовсе недопустимо. Достойными считались сочетания тёмно-красного с зелёным, жёлтого со светло-зелёным, серого с белым, а также цвета песчаников, от жёлто-коричневого до красно-коричневого и жёлто-зелёного. Украшения рекомендовалось красить светлее стен, а многоэтажные здания разбивать покраской по этажам. Повсеместно применявшиеся строительные сборники подобного рода значительно упростили ведение работ и приёмку готовых зданий окружными архитекторами, обеспечили взаимное согласие типов построек, уже тогда считавшееся характерной чертой восточнопрусской архитектуры. Центром сельского поселения бывала улица-выгон, камертоном раздваивавшаяся на входе в деревню, как и в параллельной двухуличной схеме орденских городов. Отстояние между двумя линиями достигало 25 м и больше;в замкнутых в плане деревнях, не завязанных на проходившие вдоль них тракты деревенская улица нередко превращается площадь пятидесятиметровой ширины. Казной построенные колонии всегда были замкнутой формы – и было их большинство. Подобное создало, со временем, впечатление о Восточной Пруссии как о провинции, где и города, и сёла соответствовали бы одному и тому же градостроительному типу. Из за него же многие деревни были, с учётом их «орденской» геометрии, необоснованно отнесены в гораздо более далёкие года, чем это соответствовало их возрасту. Первоначально некоторое различие обещали линии кровель: в городах предпочитали фронтонную застройку, а сёлах – скатную, но после чумы начала XVIII века и города пришли к статности. Век XIX по всей Европе знаменовался забвением градостроительства как искусства и науки. Крайний либерализм, введённый в Пруссии государственными реформами 1807 – 1810 годов, сумел нарушить градостроительные традиции, не обрывавшиеся ни при реформации, ни при смене светских властей, ни при смене стилей. Появились несколько «параллельно» существовавших структур: город пара, город армии, город отдыха...Унаследованный от дореформенного королевства и герцогства кооптационный магистрат, орган столь же безжизненных к тому моменту цехов, оказался бессилен перед вызовами нового века. Наполеоновское нашествие пробудило в горожанах гражданский дух – и они отняли бразды управления у прежнего градоначальства. Гимном бюргерской активности, от которой исходила бы всякая инициатива, и стали реформы отмена крепостного права, свобода ремёсел, выборное самоуправление, причём не по куриям и не по гильдиям, а по месту жительства… Горожанин обязывался делать всё возможное для процветания города, должен был вмешиваться и участвовать: период градских уложений окочился. Впервые власть не вмешивалась в право горожанина-землевладельца на распоряжение своим участком, ни кульмскими, ни фридриховыми статутами. «Благопристойность» или «сообразность», к которым можно было отсылать в прежние века, некая высшая инстанция с помазанным или осенённым некими степенями посвящения земными представителями утратила право на окончательный приговор. Одним из первых это испытал на себе кронпринц Вильгельм, будущий император, пытавшийся сохранить старую берлинскую ратушу, апеллируя к её историческому и художественному значению: общепрусское Городовое право (с 1853 г.) таких понятий не знало, и ратушу снесли. Пожертвованные прогрессу, транспорту, канализации, пожарной охране и общественной безопасности – но только на улицах, до тротуаров и дверных звонков включительно – «берлинской ратушей» Кёнигсберга явились Штейндамские ворота. Устоявшие века, в городе в начале XX века были снесены последние средневековые дома, а беседки-миловиды, выросшие за столетия у их входов и составлявшие своими террассами и верандами неотъемлемую часть городского променада отсзейских городов, уже в 1860е года были повсеместно пожертвованы трубам водопровода и канализации, конке или трамваю. Новый фасон окончательно утвердил 1882 год, когда в Берлине были объявлены неправомочными видовые линии на Крейцбергский монумент. По злой иронии судьбы он был памятником той самой победе над Наполеоном, что штейновы реформы и породили. Либерализм торжествовал. «Edikt betr. den erleichterten Besitz der Grundeigentümer sowie die persönlichen Verhältnisse der Landbewohner» 1807 г., «Städteordnung» 1808 г.

5.1 Город войска

Уже в 1815 году на валах Кёнигсберга, объявленного «открытым городом», силами «Общества благоустройства» доктора Кесселя были устроены променады и высажены аллеи: Европа избавлялась от крепостных оков. Зубцы стен отходили в прошлое, города распахивались к новому веку кольцами бульваров, ожерельями императорско-королевских форумов на месте низложенных стен, недолго оставалось ждать парижских бульваров и венской Рингштрассе – но и противоположное движение не заставило себя ждать. Военная доктрина теперь предписывала не держаться, при нападении, за каждый город и не строить засечных линий, а сконцентрироваться на некоторых лишь стратегически избранных узловых точках. В Восточной Пруссии единственной такой точкой являлся Кёнигсберг и, не успев укрепления снять, вооружился вновь. Кёнигсбержцы уже в 1834 году от променадов «устали» – или же впечатлились свежевозведёнными укреплениями Лиона и Парижа – требовали у трона усиления и расширения стен, и своего добились: в 1843 году началось строительство новых валов и бастионов, продлившееся до 1862 года. Псевдоготические ворота по сей день служат символами города, кирпич с зеленью – цветовой маркой прусского города, без периметра стен себя не мыслящего. Весь XVIII век городской гарнизон был вторым, позднее – третьим в Германии по величине: три гренадёрских полка, два полка полевой и один полк пешей артиллерии, пехота, кирасиры, два сапёрных батальона – значительная градообразующая сила! В других городах — та же картина: в Инстербурге изрядную долю районов, выросших в 1880–1913 годах, составили регулярные в плане пехотные, артиллерийские и уланские казармы, склады, офицерские собрания и плац-парады, в жизни города непосредственно не участвовавшие. На юге, в Алленштейне им с 1884 года отвечал пятитысячный «военный город», площадью, а равно и населением, ничуть не уступавший «городу гражданских». Прочие не отставали, в Ангербурге: конные егеря в Гольдапе: конные егеря и пехота в Гумбиннене: полевая артиллерия, фузилеры и уланы в Даркемене: пехота в Ортельсбурге: егеря в Пиллау: пехота в Растенбурге: гренадёрыв Тильзите: драгуны и пехота в Шталлупёнене: кавалерия. Многие полки занимали несколько гарнизонов единовременно, пусть XIX век и не достигал памятного 1780 года, когда целых войска квартировали в 46 городах провинции. Почти сразу же по завершении кёнигсбергских валов оказалось, что ворот недостаточно ни по количеству, ни по ширине: 318 гектаров шведского ещё оборонительного пояса, некогда свободно опоясывавшие городские кварталы, обернулись ошейником новых бастионов, казематов, казарм — и город, славный просторной застройкой вширь, стал расти ввысь, застраивать пустоши, засыпать каналы и протоки. Лишь в 1906 году магистрат Кёнигсберга добился точечного прокола у башни Врангеля, где немедленно стали расти коттеджного стиля «Марауненгоф» и «Пальве», и настаивал на раскрытии у Штейндамских ворот, к «Амалиенау» и «Ратсгофу». Трагхеймские (1911 г.) и Штейндамские ворота (1912 г.) здесь пали жертвой горожан. Градоначальство другой крепости, Пиллау (с 1791 г., подтверждёна в 1903 г.), напротив, видело в гарнизоне и фортах деятельную силу городского благоустройства, используя военные городки точно так же, как другие использовали пар или морской прибой. Формы расселения оказались полностью подчинены портовой и защитной функциям, простиравшимися и вовне его пределов; да и сами пределы описывались как «земли и воды, ограниченные молами и валами». Непосредственно перед Первой мировой войной (1913 г.) гарнизон ещё раз расширился.

5.2 Город пара

Гордость поясом стен была быстротечна, в 1853 году в город вошла новая сила и заставила считаться с собою: вокзал Восточной дороги без единого выстрела взял валы. Тонким ниточкам ранних дорог, перерезанным притом железнодорожными воротами на Восточной и на Пиллауской ветках (Берлин не продвинулся далее проектирования таких ворот) вскоре последовало обширное вокзальное хозяйство, поглотившее и юго-западные бастионы, и крепость Фридрихсбург. Железные дороги пришли в Восточную Пруссию сравнительно поздно, пусть мощёные шоссе их опередили и совсем ненамного, и разом перевернули всё и вся. Исчезла химера отсутствия вывоза, грозившая и самый лучший урожай превратить из награды в обузу; облегчился привоз, будь то угля для локомобилей или газовых заводов, будь то удобрений и мануфактуры. Перерабатывающая промышленность, ранее невозможная или технически отсталая, стала распространяться по прежде исключительно аграрной Восточной Пруссии. Промышленность требовала рабочих, рабочие – дома, дома – новые кварталы; города осветились и обзавелись, через 400 лет после орденского, современным водопроводом...Пар стал другой животворящей градостроительной силой, а обеспечение магистрали к своему городу – делом жизни и смерти многих магистратов. Лучше любой пропаганды действовал пример Пиллау, после открытия сквозного движения по Восточной железной дороге в 1865 году ставшего едва ли не главным зимним портом России. В борьбе за стальную нить магистраты шли до последнего: лоббирование при проектировании ветки от Кёнигсберга на Вержболово затянуло работы настолько, что первоначальный маршрут Восточной железной дороги через Гердауэн был директивно спрямлён через Инстербург. Второй магистральной веткой стал в 1874 году обходной круго-кёнигсбергский маршрут Восточной железной дороги Торн – Яблоново – Алленштейн – Коршен – Инстербург. Последние два стали крупными железнодорожными узлами: Коршен уже был станцией Южной дороги, через Инстербург проходил главный путь Восточной дороги и в нём же с 1865 года заканчивалась ветка из Тильзита, а с 1875 года – Мемеля. Города и округа, обойдённые магистральными ветками, строили подвозные узкоколейные сети; вскоре последнему уголку был доступен большой свет. Почти трамвайные рельсы посреди мостовых придавали городкам вполне столичный вид. Были и несогласные: возчики Шиппенбейля предотвратили станцию, опасаясь конкуренции; Рёсель также предпочёл быть обойдён путями. Магистральные линии прокладывались на расстоянии от городов, те вытягивались к своим далёким вокзалам побегами новых улиц, но градостроительно законченное сочетание города и дороги создавалось лишь тогда, когда массив поселения создавался одновременно с прокладкой путей. Такими «одновременными» поселениями стали пригородные посёлки Кёнигсберга, чьё развитие силами частных предпринимателей не было бы возможным без быстрой связи со столицей. В подобной же связи с центром — здесь, помимо Кёнигсберга, ими были и Берлин, и Вильно, и С.-Петербург — были и более дальние пригороды, курорты, отражавшие столичные, а не собственные свои градостроительные формы. Живописно распланированные, с коттеджной и островной малоэтажной застройкой, обычно – в фахверковой традиции, позднее — в «норвежском стиле»; с прорезными фронтонами и обильными верандами, они не отличались цельностью планировочной формы. Их улицы следовали линиям ландшафта, сбегались к достопримечательностям, кургаузам, променадам набережных. Краткосрочность пребывания в них отдыхающих, сравнительная однородность их запросов не требовали тщательного решения градостроительных проблем, характерных для самостоятельных и самодостаточных поселений. Каждый следующий заезд позволял начать с чистого листа.

Кранц, рыбачий посёлок, первым превратился в посёлок курортный: в 1816 году он становится Королевской купальней. Комитет граждан, взявший на себя градостроительные функции (с 1834 г.) организовал строительство курзала, обсадку деревьями улиц – но действительного толчка к развитию пришлось ждать до прихода сюда государственного шоссе (1852 г.) и, в 1885 году, железной дороги, хотя её приход и не подразумевал мгновенного и постоянного роста числа жителей облагодетельственного поселения, как в глубине провинции. Вскоре (1900 г.) дорогу продлили по всему побережью. в 1862 г. провинция насчитывала 29256 рабочих, в 1896 г. их было 153947 человек, 4/5 на малых предприятиях.

Раушен, мельничная деревня в десяток дворов, оставался тихим курортом для избранных с 1820 года и до окрытия в 1900–1906 годах Самбийской железной дороги к морю. Его стремительный рост уже следует принципам «реформы» и «хранителей отчизны». Другим примером согласованного развития дорог и домов стал Эйдкунен, полностью подчинивший своё развитие службам путей: сквозное сообщение С.-Петербург–Берлин породило километровой длины поселение, размером сравнимое со своей же товарной станцией, и за полвека доросшее с 125 душ до 10½ тысяч. «Железнодорожному городу» именно ленты рельсов, а вовсе не главный проспект или вовсе отсутствовавший здесь рынок предписывали направление застройки, сама же застройка в изрядной мере велась транспортными компаниями и их служащими. Дорога, впрочем, не гарантировала прочности порождённых ею городских благосостояний: альтернативные маршруты серьёзно подорвали грузопоток Россия–Пиллау, а кёнигсберский Морской канал (1901 г.) и вовсе лишил его роли аванпорта. Размещение казённых железнодорожных мастерских стало способом поддержки городских хозяйств; в Пиллау утрату грузоперевалки компесировали строительством новых казарм. Удачные планировочные сочетания застройки и путей покажет Кёнигсберг Самбийским и Кранценским вокзалами, правильно, хоть и совершенно случайно вставшими к городской планировочной оси север – юг, а также Инстербург. Последний продлевает герцогские ещё параллели улиц вплоть до путей, и завершает их площадью-бульваром. Органичное решение заставляет забыть, что проект новых районов был готов ещё до наступления эпохи пара и был, как и в прочих городах, тоже вспорот железнодорожной струной, так что застройка за-железнодорожной части города осуществлялась без согласования с успешно сохранёнными мотивами прошлого. Типовые станции в меньших городах тем более не приспосабливали, как некогда и орденские городские схемы – лишь сколько-нибудь прилично, без учёта столетних уже планировочных традиций, устанавливали на местности перед городом: вокзальные площади Восточная Пруссия оформлять не умела. В Гумбиннене железнодорожные пути случайной диагональю прошли по прямоугольному плану, подчинившему себе даже и течение реки; вокзал встал на полтора квартала восточнее главной городской оси. Ничто не мешало в Фишгаузене вывести к вокзалу широкий перпендикуляр Ратушной улицы – но пути легли случайно, а улица прошла коленом, словно немного промахиваясь мимо вокзальной площади. Прокладывая пути, закладывая посёлки своих служащих, дороги, бывало, реконструировали и пристанционную территорию: право отчуждения им было даровано ещё в 1838 году. Организацию подъезда они, напротив, оставляли городам, у которых подобное право – отсутствовало (до 1875 г.). Улучшив сообщение и дав рост промышленности, сила пара одновременно облегчила бегство поселян в города, а горожан во столицы. За 1840–1910 года провинция потеряла 729364 человека, причём 700000 их них – за 1871 – 1910 года; аграрный кризис 1878 – 1879 годов стал подлинным «девятым валом» миграции! Даже и на курортах железная дорога оказалась неоднозначным приобретением: прежде отдыхающие приезжали на долгие недели и требовали достойного жилья с удобствами, то теперь всё большее их количество ограничивалось часами между утренним и вечерним поездами. Сельскому хозяйству компенсировать убыток населения приходилось повышенной механизацией, в свою очередь зависевшей от пара: угольные бункера восточнопрусских деловых дворов превосходили многое в метрополии, а потребление равнялось высокоиндустриальному. Курорты ответили усиленным строительством увеселительных садов и променадов, осознавая, что одной лишь красотой прибоя гостя им не удержать – политика же вновь открыла для себя вопрос «удержания востока» и «внутренней колонизации». Изменилась и жизнь выигравших от такой миграции городов, где массовый подвоз и распределение требовали специализированных пространств: некогда единый компактный организм города всё дальше распадался на несколько параллельноживущих и невзаимосвязанных образований, путь даже и были бы они взаимозависимы.

5.3 Город дельца

Высвобожденные производственно-деловые силы, державшиеся гильдиями под спудом, вкупе с новыми мощными источниками силы (пара) и сообщения (дороги) вновь, как и в прежние века, привели к скачку урбанизма. В городах вчерашних крестьян ждали не только предприниматели-заводчики, но и предприниматели-домовладельцы — и предприниматели-градостроителиьство ждали их тоже. Благоустройство и вообще общественное благо, напротив, стало делом частной благотворительности. Застройщики, при полной поддержке закона и общественного мнения заполняли участки старого города, вели ряды домов вовне, копировали столицы даже и в самом маленьком городке. Некогда единый строй высоких черепичных крыш и палевых штукатурок взрывали новомодный шифер и толь, эркеры и щипцы, глазурованный кирпич и витрины хрустального стекла. Механический прирост городской территории, без упорядочения предместий и доходных посёлков, пышность вторых и третьих копий парижских бульваров (с 1853 г.) и венской Рингштрассе (с 1857 г.), улицы, определёненые на плане не продуманной композицией, а канализацией и водопроводом — все они стали отличительной чертой XIX века даже и в закольцованном валами Кёнигсберге. Черты, вызванные экономической слабостью и малочисленностью даже и возросшего числа горожан. Первую половину либерального века перестраивались старые города; рост вовне отмечается лишь с 1860х годов, когда из переполненных и хаотичных городов началось бегство среднего класса. Бежал он фабрик и антисанитарии; бежал в новые пригороды того времени. Заложенные муниципалитетами, они обычно продолжали рисунок первых улиц за стеной параллелями невзаимосвязанных улиц регулярного плана, с выпуском некоторых кварталов для церковной или иной площади (Инстербург). Подобное, пусть геометрически и сходное с орденскими торгами, нельзя счесть осознанным возвращением к собственному прошлому: мотив площади рыночной используется тут для площади церковной, а ведь назначения эти вовсе не взаимозаменяемы! Заложенные спекулянтами в чистом поле, они были более прихотливы, но связность их была невелика, пусть даже к количество диагоналей и обещало бы нечто противоположное. На смену «градостроительству» пришло фискально-полицейское «благоустройство», направленное всего лишь на предотвращение наихудших бед. Любые более значительные планы требовали частных жертвователей – даже и удачными парками, закладывавшимися на месте выносимых вовне, по санитарным соображениям, кладбищ или вокруг мельничных прудов, как мы их находим в Инстербурге (1870 г.) или Тильзите (1817—1827 г.), провинция обязана филантропам. Что Пруссия – даже и прославленный парижский барон Осман был не более чем полицейским префектом, следовавшим, во многом, полустолетней давности «Плану комиссии художников» (1794 г.)! В Восточной Пруссии такого плана не было, как не было их и вообще по Германии, и растущие города теряли столетние формы и стиль: в Алленбурге в Гумбиннене в Даркемене в Крейцбурге в Норденбурге в Тапиау в Фишгаузене во Фридланде в Хейлигенбейле в Цинтене...

Площадь, душа и центр поселений, в руках новых локаторов (в частных проектах бывших нередко и землевладельцами, и градостроителями, и застройщиками, и архитекторами) ужалась до шифра самоё себя. Четырёх-, шести- и восьмиугольные, круглые и овальные, они разбрасывались через километр или два, исполняя норму 30–40% территорий отводить на общественные пространства. Пустынные геометрические фигуры, не вызванные никакой конкретной потребностью, вскоре засаживались с великой любовью к деталям – цветниками, парадными аллеями, фонтанами и беседками. Иногда площади, как и парки, и вовсе застраивались – церквями, охотно даруемыми властями предержащими, новыми ратушами, зданиями судебных установлений, но чаще они городом и вовсе игнорировались, вплоть до того, что даже и самые обширные площади не бывали ничьим адресом: входы в дома и лавки располагались вне узорчатых партеров, на улицах, за углом. Целенаправленное наполнение узловых точек значимыми Закон о красных линиях застройки, «Fluchtliniengesetz», 1875 г. составление планов застройки и выпуск Строительных уложений отводил муниципалитетам постройками (ратушами, школами, почтами, хотя бы лавками или ресторанами!) сменила планировка по «остаточному принципу», отводившая общественно-важным учреждениям нераспроданные неудобицы – подготавливала почву для будущей реконструкции. Было ли озеленение мерой работы с «ненужными» площадьми, или же ненужность была результатом графичного озеленения – уже в 1850х годах любая площадь стала синонимом чинного отдыха, детской или гимнастической площадки, а потому подвергалась обсадке, зачастую агрессивной. Крупнолистые и высокие деревья за считанные годы затеняли и замещали вид на постройки, градостроительство из системы взаимосвязей домов и пространств распадалось: дома отдельно, фасады отдельно, пространства – тоже отдельно. Типичным пространственным решением подобного стал снос, в 1880е годы, форбурга замка Лабиау с целью устройки на его месте рыночной площади – при расширении её, в 1902–1904 годах, был и вовсе засыпан замковый ров. Срыв валы, обнаружили, что город остался без обоих элементов, некогда придавших ему столь характерную серповидную форму плана – и дальше он рос рыхло и случайно. Улицы, в подобных районах прокладываемые, также упростились: один-единственный проспект стоил застройщику дешевле дифференцированных улиц и улочек, а потому и строили его, не их – а горожанам ранее небывалый широкий проспект казался атрибутом прогресса. Прожектирование потоков карет, трамваев и машин, и улиц, способных из воспринять, на долгие годы стало синонимом планирования; снос исторического наследия – приемлемой за это ценой. Расставленные по красным линиям дома превратились в холсты фасадов, украшавшиеся даже с некоторым неистовством. За трёхметровыми образцовыми палисадниками застройка находилась в исключительном ведении пожарных уложений, предписывавших минимальные размеры задних дворов не по освещённости выходящих в них окон, и не по вентилируемости помещений, а по габариту разворота пожарной лестницы. Неудивительно, что при подобных требованиях дворы точно соответствовали этим минимумам – колодцы, не более! Тем более подчёркивали подобное «фасадничество» распространившиеся планировки этажей, с парадными анфиладами на проспект, и дешёвыми комнатами во дворы, к мастерским, фабрикам, конюшням...Сочетание производств с жильём, при одновременном исходе из города более состоятельных жильцов вело не только к удобству компактного заселения в непосредственной близости от рабочего места, но и к ничем не сдерживаемой спирали всё более и более плотной застройки, всё более сырых и тёмных дворов, всё худшему их санитарному состоянию. Всего за несколько десятилетий город либерализма прошёл путь от любимца взыскательной публики, доказательства саморегулирующихся возможностей рынка – небывалый объём домов был построен безо всякого казённого вмешательства – до рассадника всех и всяческих болезней, олицетворения «антинародной» сущности спекулянта! Некогда города всем обещали вольности и самоуправление – теперь гражданство ставилось в зависимость от такой подати, что многие кёнигсбержцы, бывшие полноправными горожанами при прежнем магистрате, перед вступлением в силу законов цум Штейна предпочли быть вычеркнутыми из списков. В иных городах избирательный ценз, вкупе с правом голоса для корпораций, приводил к тому, что первую треть депутатов составляли заводы, вторую – заводчики с юнкерами, а простые жители не находили себя ни в массе города, ни в его политике, ни в благосостоянии... в подобной несогласованной, действительно эклектичерй среде сформировался облик Восточной Пруссии, известный нам ныне! Этим же конфликтам периода государственного невмешательства в дела застройщиков города обязаны идее совершенной сегрегации жилых, торговых, конторских и фабрично-заводских кварталов, ставшей непреложным законом в течение большей части XX века.

Дата добавления: 2017-01-13