Курс социальной науки 1 страница

Часть вторая. Работы разных лет

Вступительная лекция

Господа!

Поскольку мне поручено преподавать науку, родив­шуюся лишь вчера и насчитывающую пока совсем не­много окончательно установленных принципов, было бы безрассудством с моей стороны не страшиться труд­ностей, связанных с выполнением моей задачи. Я при­знаюсь в этом, впрочем, без смущения и робости. В действительности я убежден, что в наших университе­тах наряду с теми кафедрами, с высоты которых пре­подают уже готовые науки и усвоенные истины, есть место и для других курсов, в которых преподаватель отчасти создает науку по мере того как ее преподает; в которых он находит в лице своих слушателей не только учеников, но и, почти в такой же степени, сотрудни­ков; в которых вместе с ними ищет, вместе с ними экспериментирует, а иногда также вместе с ними и заблуждается. Я не стану поэтому ни раскрывать вам учение, секретом которого якобы владеет небольшая группа социологов, ни, тем более, предлагать вам гото­вые лекарства для излечения наших современных об­ществ от болезней, которыми они поражены. Наука не продвигается вперед так быстро; ей необходимо время, много времени, особенно для того, чтобы быть пригод­ной к практическому использованию. Поэтому то, что я собираюсь предоставить в ваше распоряжение, более скромно по своим задачам и легче осуществимо. Я надеюсь с известной точностью поставить некоторые специальные вопросы, которые связаны между собой так, что они образуют науку наряду с другими позитив­ными науками. Чтобы решить эти проблемы, я предло­жу вам метод, который мы испытаем вместе. Наконец, из моих исследований в этой области я извлек некото­рые идеи, некоторые общие взгляды, немного опыта, если угодно, который, как я надеюсь, сможет направ­лять нас в наших будущих исследованиях.

Пусть эти оговорки, однако, не возбуждают или не пробуждают у некоторых из вас скептического отноше­ния, объектом которого иногда были социологические исследования. Молодая наука не должна быть очень амбициозной, и она внушает тем больше доверия лю­дям науки, чем с большей скромностью вступает в жизнь. Тем не менее я не могу забыть о том, что еще есть некоторые мыслители, правда, их немного, кото­рые подвергают сомнению возможность нашей науки и ее будущее. Очевидно, что игнорировать это нельзя. Но для того, чтобы их убедить, я думаю, лучший метод состоит не в том, чтобы абстрактно рассуждать по вопросу о том, жизнеспособна социология или нет. Рассуждение, даже превосходное, никогда еще не убе­дило ни одного неверующего. Единственное средство доказать существование движения — двигаться. Един­ственное средство доказать, что социология возмож­на,— это показать, что она живет и действует. Вот почему я посвящу эту первую лекцию демонстрации ряда преобразований, через которые прошла социаль­ная наука с начала нынешнего столетия; я покажу вам прогресс, который был осуществлен и который еще остается осуществить; покажу вам, чем она стала и чем она станет. Из этого изложения вы сами сможете сде­лать выводы о том, какую пользу может принести преподавание нашей дисциплины и к какой публике оно должно обращаться.

I

Со времен Платона и его «Республики» не было недо­статка в мыслителях, философствующих о природе об­ществ. Но вплоть до начала нынешнего века в большин­стве их трудов господствовала одна идея, которая силь­но мешала формированию социальной науки. В дей­ствительности почти все эти теоретики политики видели в обществе человеческое творение, произведе­ние искусства и плод рефлексии. С их точки зрения, люди начали жить вместе, потому что обнаружили, что это хорошо и полезно; это искусственное устройство, которое они изобрели, чтобы несколько улучшить усло­вия своего существования. Нация поэтому не является естественным продуктом, подобным организму или растению, которое рождается, растет и развивается благо­даря внутренней необходимости; она похожа скорее на создаваемые людьми машины, все части которых собра­ны согласно заранее предначертанному плану. Если клетки, из которых создан организм взрослого живот­ного, стали тем, чем они являются, то это потому, что в их природе было заложено стать таковыми. Если они соединились подобным образом, то это потому, что, под влиянием окружающей среды, они не могли соединить­ся иначе. Напротив, кусочки металла, из которых сде­ланы часы, не содержат специальной тенденции ни к такой-то форме, ни к такому-то способу их сочетания. Если эти кусочки соединены так, а не иначе, то потому, что конструктор так захотел. Не их природа, а его воля объясняет испытанные ими изменения; именно он смон­тировал их способом, наиболее подходящим для его целей.

Хорошо, допустим, что с обществом дело обстоит так же, как с этими часами. Это значит, что в природе человека нет ничего, что с необходимостью предназна­чало бы его к коллективной жизни, но он сам изобрел и установил общество из разного рода кусков. Будь оно творением всех, как считает Руссо, или же одного, как думает Гоббс, оно целиком порождено нашим мозгом и нашим мышлением. Оно в наших руках лишь удобный инструмент, без которого в крайнем случае мы могли бы обойтись и который мы всегда можем изменить по своему желанию, так как мы свободно можем переде­лать то, что сами свободно сделали. Если мы авторы общества, то мы можем его разрушить или трансформи­ровать. Для этого достаточно лишь нашего желания.

Такова, господа, концепция, господствовавшая до недавнего времени. Правда, изредка мы видим появле­ние противоположной идеи, но только на короткие промежутки времени, после которых она почти бес­следно исчезала. Выдающийся пример Аристотеля, ко­торый первым увидел в обществе факт природы, остал­ся почти без подражателей. В XVIII в. мы видели возрождение той же идеи у Монтескье и Кондорсе. Но сам Монтескье, который столь твердо заявил, что обще­ство, как и остальная часть мира, подчинено необходимым законам, проистекающим из природы вещей, сразу же забыл о следствиях своего принципа, едва устано­вив его. В этих условиях нет места для позитивной науки об обществах, а есть только для политического искусства. В самом деле, наука изучает то, что есть; искусство же применяет различные средства для дости­жения того, что должно быть. Таким образом, если общества суть то, что мы делаем сами, то следует спрашивать себя не что они собой представляют, а что мы должны из них сделать. Поскольку нет смысла считаться с их природой, то и нет необходимости позна­вать их; достаточно установить цель, которую они дол­жны выполнять, и найти наилучший способ устроить вещи таким образом, чтобы эта цель была достигнута. Можно сказать, например, что цель общества — обеспе­чить каждому индивиду свободное осуществление его прав, и затем вывести отсюда всю социологию.

Экономисты первыми провозгласили, что социаль­ные законы носят столь же необходимый характер, как и законы физические, и сделали из этой аксиомы осно­ву науки. Согласно им, конкуренции так же невозмож­но не выравнивать постепенно цены, стоимости товаров так же невозможно не расти, когда увеличивается насе­ление, как телам не падать вертикально или световым лучам не преломляться, когда они пересекают среды неодинаковой плотности. Что касается гражданских законов, которые издают государи или за которые голо­суют законодательные ассамблеи, то они, очевидно, лишь выражают в ощутимой и ясной форме эти естест­венные законы; но они не могут ни создавать эти зако­ны, ни изменять их. Невозможно путем декрета при­дать продукту отсутствующую у него стоимость, т. е. наделить ею такой продукт, в котором никто не испы­тывает потребности, и все усилия правительств изме­нить по своей воле общества напрасны, если не вредны; поэтому лучше всего им от этого воздерживаться. Вме­шательство этих усилий почти всегда вредно; природа в них не нуждается. Она сама следует своим путем, не нуждаясь ни в помощи, ни в принуждении, если толь­ко, впрочем, допускать, что это возможно.

Распространите этот принцип на все социальные фак­ты, и социология уже имеет обоснование. В самом деле, любая отдельная сфера естественных явлений, подчиненных постоянным законам, может быть объектом методического изучения, т. е. позитивной науки. Все скептические аргументы рухнут перед лицом этой весь­ма простой истины. Но, скажут историки, мы изучили различные общества и не обнаружили в них никакого закона. История — это лишь ряд случайных событий, которые, правда, связаны между собой согласно зако­нам причинности, но никогда не повторяются. Будучи по сути своей локальными и индивидуальными, они проходят с тем, чтобы никогда не вернуться, и, следо­вательно, не поддаются никакому обобщению, т. е. никакому научному исследованию, поскольку не су­ществует науки об отдельном явлении. Экономические, политические, юридические институты зависят от расы, от климата, от всех обстоятельств, в которых они раз­виваются; это настолько разнородные сущности, что они не поддаются сравнению. В каждом народе они обладают своим собственным обликом, который можно тщательно изучить и описать; но как только будет сделано их хорошее монографическое описание, все о них уже будет сказано.

Лучшим способом ответить на это возражение и до­казать, что общества, как и всякая вещь, подчинены законам, было бы, конечно, обнаружить эти законы. Но еще до этого вполне правомерная индукция позволяет нам утверждать, что они существуют. Если и есть сего­дня какое-нибудь бесспорное положение, то состоит оно в том, что все природные сущности, от минерала до человека, являются предметом позитивной науки, т. е. все в них происходит согласно необходимым законам. Это утверждение теперь уже не содержит ничего гипо­тетического; это истина, доказанная опытом, так как законы обнаружены или, во всяком случае, мы их постепенно обнаруживаем. Последовательно конституи­ровались физика и химия, затем биология и, наконец, психология. Можно даже сказать, что из всех законов лучше всех установлен экспериментально (поскольку мы не знаем здесь ни одного исключения и он был проверен бесчисленное число раз) именно тот, который утверждает, что все естественные явления развиваются согласно законам. Если же общества существуют в природе, то они также должны подчиняться этому общему закону, который одновременно следует из науки и гос­подствует в ней. Правда, социальные факты сложнее, чем факты психические, но и последние в свою очередь бесконечно сложнее биологических и физико-химиче­ских фактов, и тем не менее сегодня уже не может быть речи о том, чтобы вывести жизнь сознания за пределы мира науки. Когда явления сложнее, их изучение за­труднительнее; но это вопрос путей и средств изучения, а не принципов. С другой стороны, поскольку социаль­ные факты сложны, они более гибки, чем другие, и легче воспринимают влияние самых незначительных обстоятельств, которые их окружают. Вот почему они имеют более индивидуальный вид и больше отличаются друг от друга. Но не нужно из-за существования разли­чий не признавать сходств. Конечно, огромная дистан­ция разделяет сознание дикаря и сознание культурного человека; и все же и то и другое — это человеческие сознания, между которыми существуют сходства и ко­торые могут сравниваться; это хорошо известно психо­логу, извлекающему из этих сопоставлений немало по­лезных сведений. Точно так же обстоит дело с живот­ными и растительными средами, в которых эволюцио­нирует человек. Как бы сильно ни различались они между собой, явления, возникшие в результате дейст­вий и взаимодействий между сходными индивидами, живущими в подобных средах, должны с необходимо­стью походить друг на друга какими-то сторонами и поддаваться осмысленным сравнениям.

Против этого утверждения могут возразить, что че­ловеческая свобода исключает всякую идею закона и делает невозможным любое научное предвидение. Воз­ражение это, господа, не должно смущать нас, и мы можем пренебречь им, причем не из высокомерия, а из принципиальных соображений, касающихся метода. Вопрос о том, свободен человек или нет, конечно, инте­ресен, но его место в метафизике; позитивные же науки могут и должны не обращать на него внимания. Суще­ствуют философы, которые обнаружили в организмах и даже в неживых вещах нечто вроде свободы воли и случайности. Но ни физики, ни биологи не изменили из-за этого своего метода: они спокойно продолжали идти своим путем, не занимаясь этими тонкими дискуссиями. Точно так же психология и социология, чтобы конституироваться, не должны ждать, пока этот вопрос о свободе воли человека, обсуждаемый столетиями, бу­дет, наконец, решен, что, впрочем, по всеобщему при­знанию, произойдет нескоро. Метафизика и наука обе заинтересованы в том, чтобы оставаться независимыми друг от друга. Итак, мы можем сделать следующий вывод. Нужно сделать выбор между этими двумя преде­лами: или признать, что социальные явления доступны для научного исследования, или же безосновательно и вопреки всем индуктивным выводам науки допустить, что в мире существует два мира: один — в котором царствует закон причинности, другой — в котором царствует произвол и чистая случайность.

Такова, господа, большая услуга, которую экономи­сты оказали социальным исследованиям. Они первыми почувствовали все то живое и спонтанное, что есть в обществах. Они поняли, что коллективная жизнь не может быть внезапно учреждена благодаря искусному мастерству; что она не является результатом внешнего и механического импульса, но медленно вырабатывает­ся внутри самого общества. Именно таким образом они смогли теорию свободы поместить на более солидной основе, чем метафизическая гипотеза. И в самом деле, очевидно, что, если коллективная жизнь спонтанна, нужно оставить ей ее спонтанность. Создание любых препятствий здесь абсурдно.

Тем не менее заслуги экономистов не следует преуве­личивать. Говоря, что экономические законы естественны, они придавали этому выражению смысл, кото­рый уменьшал его значение. Действительно, согласно им, в обществе реален только индивид; именно из него все исходит, и именно к нему все возвращается. Нация — это лишь номинальная сущность; это слово, которое обозначает механический агрегат находящихся рядом друг с другом индивидов. Но в ней нет ничего специфического, что отличало бы ее от остальных явле­ний; ее свойства — это свойства составляющих ее эле­ментов, разросшиеся и усиленные. Индивид, стало быть, есть единственная осязаемая реальность, доступ­ная наблюдателю, и единственная проблема, которую может поставить перед собой наука, заключается в поиске того, как индивид должен вести себя в основных обстоятельствах экономической жизни, опираясь на свою природу. Экономические законы и, шире, соци­альные законы являются поэтому не наиболее общими фактами, которые ученый индуктивно выводит из на­блюдения обществ, а логическими следствиями, кото­рые он дедуктивно выводит из определения индивида. Экономист не говорит: явления происходят таким обра­зом, потому что это установил опыт; но он говорит: они должны происходить таким образом, потому что было бы абсурдно, если бы было иначе. Слово «естествен­ный» поэтому следовало бы заменить словом «рацио­нальный», что на самом деле не одно и то же.— И если бы еще это понятие индивида, которое должно было вместить в себя всю науку, было адекватно реальности! Но чтобы упростить вещи, экономисты его искусствен­но обеднили. Они не только абстрагировались от всех обстоятельств времени, места, страны, придумывая аб­страктный тип человека вообще, но в самом этом иде­альном типе они оставили без внимания все, что не относится исключительно к узко понятой жизни инди­вида, так что в результате движения от одних абстрак­ций к другим у них в руках остался лишь внушающий грусть портрет замкнутого в себе эгоиста.

Политическая экономия потеряла таким образом все преимущества, вытекающие из выдвинутого ею прин­ципа. Она осталась абстрактной и дедуктивной наукой, занятой не наблюдением реальности, а конструирова­нием более или менее желательного идеала, так как этот человек вообще, этот теоретический эгоист, о кото­ром она говорит нам,— это лишь абстрактное понятие. Реальный человек, которого мы знаем и которым мы являемся, гораздо сложнее: он принадлежит определен­ному времени и определенной стране, у него есть семья, гражданское сообщество, отечество, религиозная и по­литическая вера, и все эти и еще многие другие силы смешиваются, комбинируются тысячами способов, скре­щивают свои влияния, так что с первого взгляда невоз­можно сказать, где начинается одна и где кончается другая. Только после длительного и тщательного ана­лиза, едва начавшегося сегодня, станет возможно од­нажды описать каждую из этих сил. Таким образом, у экономистов относительно обществ пока еще не сложи­лось идеи достаточно верной, чтобы действительно служить основой для социальной науки. Ведь последняя, беря в качестве отправного пункта абстрактную кон­струкцию сознания, могла вполне прийти к логическо­му доказательству метафизических возможностей, но не к установлению законов. Природа, которую необхо­димо наблюдать, по-прежнему ускользала от них.

II

Экономисты остановились на полдороге потому, что были плохо подготовлены к такого рода исследовани­ям. Будучи в большинстве своем юристами, предприни­мателями или государственными деятелями, они были довольно далеки от биологии и психологии. Но для того, чтобы суметь интегрировать социальную науку в общую систему естественных наук, надо было зани­маться по крайней мере одной из них; для этого недо­статочно общего развития интеллекта и жизненного опыта. Чтобы открыть законы коллективного созна­ния, необходимо знать законы сознания индивидуаль­ного. Именно потому, что Огюст Конт был в курсе всех позитивных наук, их метода и их результатов, он ока­зался в состоянии основать социологию, на сей раз на окончательно заложенном фундаменте.

Огюст Конт вносит поправку в утверждение эконо­мистов: вместе с ними он заявляет, что социальные законы являются естественными, но он придает этому слову его полное научное значение. Он определяет кон­кретную реальность, которую следует изучать социаль­ной науке,— это общество. Для него общество так же реально, как живой организм. Оно, конечно, не может существовать вне индивидов, которые служат для него субстратом; и тем не менее оно есть нечто иное. Целое не тождественно сумме своих частей, хотя без них оно не было бы ничем. Точно так же, объединяясь опреде­ленным образом и длительными связями, люди форми­руют новое бытие, имеющее свою особую природу и свои собственные законы. Это социальное бытие. Про­исходящие здесь явления, безусловно, в конечном счете Коренятся в сознании индивида. Тем не менее коллективная жизнь не есть просто увеличенное изображение индивидуальной жизни. Ей присущи признаки sui ge­neris, которые не позволяли увидеть одни только ин­дукции психологии. Так, нравы, предписания права и морали были бы невозможны, если бы человек не был способен усваивать привычки; эти нравы и предписа­ния, однако, представляют собой нечто иное, нежели индивидуальные привычки. Вот почему Конт выделяет социальному бытию определенное место в ряду различ­ных категорий бытия. Он помещает его на самой вер­шине иерархии по причине его наибольшей сложности, а также потому, что социальный порядок предполагает и включает в себя другие сферы природы. Поскольку это бытие несводимо ни к какому другому, его нельзя выводить из других сфер и, чтобы познать его, надо его наблюдать. Социология на сей раз уже обладала объек­том, принадлежащим только ей, и позитивным методом его изучения.

Одновременно Огюст Конт подчеркивал наличие в обществах одной черты, которая является их отличи­тельным знаком и которую экономисты, однако, не увидели. Я имею в виду «тот универсальный консенсус, который характерен для любых явлений в живых орга­низмах и который социальная жизнь необходимо обна­руживает в наивысшей степени» (Cours de philosophie positive, t. IV, p. 234). Для экономистов моральные, юридические, экономические, политические явления протекают параллельно друг другу, не касаясь друг друга, так сказать; точно так же соответствующие на­уки могут развиваться, не зная друг друга. В самом деле, известно, сколько ревнивого усердия политиче­ская экономия всегда прилагала для отстаивания своей независимости. Для Конта, наоборот, социальные фак­ты слишком тесно связаны между собой, чтобы можно было изучать их отдельно друг от друга. В результате этого сближения каждая из социальных наук теряет часть своей самостоятельности, но выигрывает в осно­вательности и действенности. Поскольку ранее анализ вырывал изучаемые ею факты из их естественной сре­ды, они, казалось, ни на чем не основывались и висели в воздухе. В них было нечто абстрактное и мертвое. Теперь, когда факты объединены согласно их естественной близости, они представляются такими, каковы они на самом деле, различными ликами одной и той же живой реальности — общества. Вместо того чтобы иметь дело с явлениями, разделенными, так сказать, на ли­нейные ряды, внешние по отношению друг к другу и встречающиеся лишь случайно, мы оказываемся перед лицом огромной системы действий и взаимодействий, в том всегда подвижном равновесии, которым отличается жизнь. В то же время, поскольку Огюст Конт сильнее ощущал сложность социальных явлений, он был за­страхован от тех абсолютных решений, которые люби­ли экономисты и вместе с ними политики-идеологи XVIII века. Когда в обществе видят только индивида, понятие которого сведено лишь к идее, хотя и ясной, но сухой и пустой, лишенной всего живого и сложного, то естественно, что из него не могут вывести ничего слож­ного и приходят к теориям упрощенным и радикаль­ным. Если, наоборот, каждое изученное явление соеди­нено с бесчисленным множеством других, если каждая точка зрения связана со многими другими точками зрения, то в этом случае уже невозможно одним катего­рическим утверждением решать все вопросы. Эклек­тизм определенного рода, метод которого я не намерен сейчас описывать, становится необходимым. В жизни столько различных вещей! Нужно уметь предоставить каждой из них подобающее место. Вот почему Огюст Конт, вполне допуская вместе с экономистами, что индивид имеет право на значительную часть свободы, не желал, в то же время, чтобы она была беспредельной и объявлял обязательной коллективную дисциплину. Точно так же, признавая, что социальные факты не могут произвольно ни создаваться, ни изменяться, он считал, что из-за их большей сложности они легче поддаются изменениям и, следовательно, могут в из­вестной мере с пользой управляться человеческим ин­теллектом.

Все это, господа, значительные и серьезные достиже­ния, и традиция не без основания начинает социологию с Огюста Конта. Не нужно, однако, думать, что предва­рительная работа ныне завершена и социологии остает­ся лишь спокойно следовать уже проторенным путем. У нее теперь есть объект, но насколько же неопределенным он еще остается! Нам говорят, что она должна изучать Общество; но Общество не существует. Суще­ствуют общества, которые классифицируются на роды и виды, так же как растения и животные. О каком же виде идет речь? Обо всех сразу или только об одном? Для Конта, господа, такой вопрос даже не существует, так как он считает, что имеется лишь один-единствен­ный социальный вид. Противник Ламарка, он не допус­кает, что сам по себе факт эволюции может дифферен­цировать бытие до такой степени, что порождает новые виды. С его точки зрения, социальные факты всегда и везде одни и те же и различаются только в интенсивно­сти; социальное развитие всегда и везде одно и то же и различается только в скорости. Самые дикие и самые культурные народы — это лишь различные стадии од-ной-единственной эволюции; и он стремится найти за­коны именно этой единственной эволюции. Все челове­чество развивается по прямой линии, и различные об­щества — это лишь следующие друг за другом этапы отмеченного прямолинейного движения. Кроме того, слова «общество» и «человечество» Конт использует как взаимозаменяемые. Причина в том, что в действи­тельности его социология представляет собой не столь­ко специальное исследование социальных организмов, сколько философское размышление о человеческой со­циальности вообще. Эта же причина объясняет нам и другую особенность его метода. Поскольку человече­ский прогресс везде подчинен одному и тому же закону, то лучшее средство его познания — это, естественно, наблюдать его там, где он выступает в наиболее явной и законченной форме, т. е. в цивилизованных обществах. Вот почему для того, чтобы проверить знаменитый закон трех состояний, который должен выражать всю жизнь человечества, Огюст Конт довольствовался тем, что сделал краткий обзор главных событий истории германо-латинских народов, не видя всей странности попытки установить столь грандиозный закон на таком узком основании.

Такому подходу у Конта способствовало незрелое состояние, в котором в его время находились этнологи­ческие науки, а также отсутствие у него большого интереса к такого рода исследованиям. Но сегодня уже явно невозможно утверждать, что существует эволюция человечества, повсюду тождественная самой себе, и все общества образуют разновидности одного-единственно-го типа. В зоологии уже отказались от линейной клас­сификации, которая когда-то была соблазнительной для ученых благодаря своей крайней простоте. Все чаще исходят из допущения, что генеалогическое древо орга­низованных существ не имеет форму геометрической линии, а скорее походит на дерево с очень густой листвой, ветви которого, вырастая как попало из всех точек ствола, устремляются самым неожиданным обра­зом во всех направлениях. Так же происходит и с обществом. Что бы ни говорил Паскаль, знаменитую формулу которого ошибочно повторяет Конт, челове­чество нельзя уподобить одному человеку, который, прожив все прошедшие столетия, все еще продолжает существовать. Оно похоже скорее на громадную семью, различные ветви которой, все более расходящиеся меж­ду собой, мало-помалу оторвались от общего корня и стали жить собственной жизнью. Да и кто убедит нас даже в том, что этот общий корень вообще когда-нибудь существовал? На самом деле нет ли между кланом или племенем и нашими великими европейскими нациями по крайней мере такой же дистанции, как между чело­вечеством как видом и непосредственно примыкающи­ми к нему животными видами? Если говорить только об одной социальной функции, то какая связь сущест­вует между варварскими нравами несчастных обитате­лей Огненной Земли и утонченной этикой современных обществ? Разумеется, вполне возможно, что путем срав­нения всех этих социальных типов мы обнаружим очень общие законы, которые относятся ко всем этим типам; но посредством даже самого внимательного наблюдения только одного из них отмеченные законы обнаружены не будут.

Та же самая ошибка имела и другое следствие. Я сказал вам, что для Конта общество — это бытие sui generis, но, поскольку он отвергал философию преем­ственности сфер бытия, он допускал между отдельными видами существ, так же как и между отдельными вида­ми наук, существование разрывов. Из-за этого ему ока­залось довольно трудно определить и представить для осмысления это новое бытие, которое он прибавлял к остальной части природы. Откуда оно появилось и на что оно похоже? Он часто называет его организмом, но видит в этом выражении почти исключительно не очень ценную метафору. Поскольку его философия запрещала ему видеть в обществе продолжение и расширение бо­лее низких форм бытия, он не мог определить общество в соответствии с последними. Где же в таком случае искать элементы определения? Чтобы оставаться в со­гласии со своими принципами, он был вынужден допус­тить, что эта новая сфера не похожа на предыдущие; и в самом деле, сближая социальную науку с биологией, он в то же время требовал для первой особого метода, отличного от тех, что применяются в других позитив­ных науках. Социология оказывалась, таким образом, скорее просто присоединенной к остальным наукам, чем интегрированной с ними.

III

Эта интеграция окончательно осуществилась только у Спенсера. Спенсер не ограничивается указанием на не­сколько внешних аналогий между обществами и живы­ми существами; он ясно заявляет, что общество есть разновидность организма-. Как и всякий организм, оно рождается из зародыша, эволюционирует в течение определенного времени и, наконец, завершает свое су­ществование распадом. Как и всякий организм, оно является результатом совместного участия дифферен­цированных элементов, каждый из которых имеет свою специальную функцию; дополняя друг друга, все эти элементы стремятся к одной и той же цели. Более того: благодаря общим принципам его философии, эти су­щественные сходства должны были быть для Спенсера признаком настоящей преемственной связи. Если соци­альная жизнь в общих чертах напоминает жизнь ин­дивидуальную, то это потому, что она рождается из последней; если общество имеет общие черты с организ­мами, то это потому, что само оно есть преобразован­ный и усовершенствованный организм. Клетки, соеди­няясь, образуют живые существа, а живые существа, соединяясь между собой, образуют общества. Но вторая эволюция является продолжением первой, отличие лишь в том, что, все более совершенствуя свои средст­ва, она мало-помалу достигает большей гибкости и свободы органического агрегата, не разрушая в то же время его единства.

Эта простейшая истина послужила, однако, поводом для довольно оживленной полемики. Несомненно, ис­тина эта теряет свою ценность, если ее истолковывают слишком буквально и преувеличивают ее значение. Если, как это сделал Лилиенфельд в своих «Мыслях о социальной науке будущего» («Gedanken iiber die Social-wissenschaft der Zukunft»), кто-то думает, что одно это сопоставление мгновенно раскроет все тайны, которы­ми еще окружены вопросы о происхождении и природе обществ, и что для этого достаточно будет перенести в социологию лучше познанные законы биологии, просто заимствуя их, то он тешит себя иллюзиями. Если со­циология существует, то у нее есть свои собственные законы и метод. Социальные факты могут по-настояще­му объясняться только другими социальными фактами, и в этом не отдавали себе отчета, потому что подчерки­вали их сходство с биологическими фактами, наука о которых к настоящему времени уже создана. Объясне­ние, пригодное для последних, не может быть целиком приспособлено для первых. Эволюция — это не едино­образное повторение. Каждая сфера природы обнару­живает нечто новое, что наука должна постигнуть и воспроизвести, а не игнорировать. Для того чтобы со­циология имела право на существование, нужно, чтобы в социальной сфере было нечто такое, что ускользает от биологического исследования.

Дата добавления: 2017-01-13