Представления индивидуальные и представления коллективные 1 страница

Хотя аналогия и не является методом доказательства в собственном смысле, она все же представляет собой способ иллюстрации и вторичной верификации, кото­рый может оказаться полезным.

В любом случае небезынтересно поискать, не обнару­жится ли закон, установленный на основе определен­ной категории фактов, в другом месте, mutatis mutan­dis; это сопоставление может даже способствовать под­тверждению этого закона и лучшему пониманию его значения. Короче говоря, аналогия — это вполне право­мерная форма сравнения, а сравнение — единственное практическое средство, которым мы располагаем, что­бы сделать вещи понятными. Ошибка социологов-био-логистов поэтому состоит не в том, что они его исполь­зовали, а в том, что они его использовали плохо. Они хотели не проверять законы социологии с помощью законов биологии, а выводить первые из вторых. Но такого рода заключения не представляют особой ценно­сти, так как, если законы жизни и обнаруживаются в обществе, то в новых формах, со специфическими признаками, которые невозможно обнаружить путем аналогии, а можно постигнуть только путем прямого наблюдения. Но если мы начали с определения, посред­ством социологических процедур, некоторых условий социальной организации, то вполне правомерно иссле­довать затем, не содержат ли они частичные сходства с условиями организации животного мира в том виде, как определяет их со своей стороны биолог. Можно даже предположить, что любая организация должна иметь общие черты, которые небесполезно выявить.

Но еще более естественно исследовать аналогии, ко­торые могут существовать между социологическими и психологическими законами, потому что эти две сферы более непосредственно соприкасаются друг с другом. Коллективная жизнь, как и психическая жизнь инди­вида, состоит из представлений; следовательно, можно допустить, что индивидуальные представления и социальные представления каким-то образом сравнимы меж­ду собой. Мы попытаемся действительно показать, что те и другие находятся в одинаковом отношении со своим соответствующим субстратом. Но это сопоставле­ние далеко от обоснования концепции, сводящей со­циологию лишь к какому-то королларию индивидуаль­ной психологии; наоборот, оно подчеркивает относи­тельную независимость этих двух миров и этих двух наук.

I

Психологическая концепция Хаксли и Модели*7*, кото­рая сводит сознание к некоему эпифеномену физиче­ских явлений, больше почти не имеет защитников; даже наиболее признанные представители психофизиологи­ческой школы безусловно отвергают ее и стремятся по­казать, что она не содержится в их теоретических прин­ципах. Дело в том, что в действительности главное по­нятие этой системы является чисто вербальным. Суще­ствуют явления, воздействие которых ограничено, т. е. они лишь слабо затрагивают окружающие их явления; но идея некоего добавочного явления, которое ни для чего не пригодно, ничего не делает, ничего из себя не представляет, лишена всякого позитивного содержания. Сами метафоры, которые теоретики школы используют чаще всего, чтобы выразить свою мысль, оборачиваются против них. Они говорят, что сознание есть простое от­ражение лежащих в его основании мозговых процессов, отблеск, который их сопровождает, но не создает их. Но отблеск — не ничто: это реальность, которая свидетель­ствует о своем присутствии специфическими следствия­ми. Предметы различны и оказывают различное воздей­ствие в зависимости от того, освещены они или нет; даже их характерные признаки могут изменяться на­правленным на них светом. Точно так же тот факт, что мы знаем, пусть и несовершенно, органический про­цесс, который хотят изобразить как сущность психиче­ского факта, представляет собой нечто новое, имеющее немаловажное значение и проявляющееся во вполне раз­личимых признаках. Ведь чем больше развита эта спо­собность к познанию того, что в нас происходит, тем больше реакции субъекта теряют автоматизм, характер­ный для биологических организмов. Субъект, одарен­ный сознанием, ведет себя не так, как существо, чья активность сводится к системе рефлексов: он колеблет­ся, ищет, обдумывает, и именно по этой особенности мы узнаем его. Внешнее раздражение не реализуется непо­средственно в движениях; по пути оно останавливается, так как подвергается переработке sui generis, и прохо­дит более или менее значительное время, прежде чем возникнет двигательная реакция. Эта относительная не­определенность не существует там, где нет сознания, и она растет вместе с ростом сознания. Стало быть, созна­нию не свойственна инерция, которую ему приписыва­ют. Да и как могло бы быть иначе? Все, что существует, существует определенным образом, обладает характер­ными свойствами. Но всякое свойство выражается через внешние проявления, которых бы не было, если бы не было его самого, так как именно через эти проявления оно определяется. Сознание, как бы его ни называли, обладает характерными признаками, без которых оно не могло бы быть представимо для ума. Следовательно, с того момента, как оно существует, вещи не могут быть такими же, как если бы оно не существовало.

То же возражение может быть высказано в другой форме. То, что всякое явление подвержено измене­нию,— общее место для науки и философии. Но изме­няться — значит производить какие-то следствия; ибо даже самый пассивный движущийся предмет все-таки активно участвует в движении, пусть даже посредством оказываемого ему сопротивления. Его скорость, его направление отчасти зависят от его веса, молекулярно­го строения и т. д. Если же всякое изменение предпола­гает в том, что изменяется, некоторую причинную дей­ственность и если, тем не менее, сознание, будучи произведенным, неспособно ничего произвести, то надо сказать, что начиная с того момента, как оно существу­ет, оно оказывается вне процесса изменения. Оно оста­ется поэтому тем, что оно есть, таким, как оно есть; ряд трансформаций, в которых оно участвует, на нем оста­навливается; за ним ничего больше нет. В этом случае оно было бы, в известном смысле, предельным пунктом реальности, finis ultimus naturae. Нет нужды отмечать, что подобное понятие немыслимо; оно противоречит принципам всякой науки. Каким образом происходит угасание представлений, становится также непонятным с этой точки зрения, так как соединение, которое раз­лагается, в некоторых отношениях всегда является фак­тором своего собственного разложения.

На наш взгляд, бессмысленно дальше обсуждать сис­тему, которая, строго говоря, противоречива в своих основных понятиях. Если наблюдение обнаруживает существование категории явлений, называемых пред­ставлениями, которые отличаются особыми признака­ми от других явлений природы, то рассматривать их так, как если бы они не существовали,— значит всту­пать в противоречие с любой теоретической системой. Они, разумеется, имеют причины, но в свою очередь сами являются причинами. Жизнь — это лишь сочета­ние минеральных частиц; никто не думает, однако, делать из нее эпифеномен мертвой материи.— Если мы согласны с этим положением, то необходимо признать и его логические следствия. Тем не менее существует одно из них, причем фундаментальное, которое, по-видимому, ускользает от многих психологов и которое мы постараемся прояснить.

Тенденция сводить память к некоему органическому факту стала почти классической. Говорят, что пред­ставление не сохраняется как таковое; когда ощуще­ние, образ, понятие перестали присутствовать в нас, они тем самым перестают существовать, не оставив после себя никакого следа. Только органическое впе­чатление, предшествующее этому представлению, не исчезает полностью: остается некоторая модификация нервного элемента, которая предрасполагает его к тому, чтобы вновь вибрировать, так же как он вибрировал в первый раз. Поэтому стоит какой-нибудь причине воз­будить этот элемент, как та же самая вибрация повто­рится, и мы увидим, как рикошетом в сознании вновь появится психическое состояние, которое уже имело место, в тех же условиях, во время первого опыта. Вот откуда происходит и в чем состоит воспоминание. Ста­ло быть, это обновленное состояние кажется нам воз­рождением первого в результате настоящей иллюзии. На самом деле, если теория точна, то оно составляет совершенно новое явление. Это не то же самое ощуще­ние пробуждается после того, как в течение какого-то времени оно оставалось как бы в оцепенении; это ощу­щение совершенно своеобразное, поскольку от того, что имело место первоначально, ничего не остается. И мы бы действительно думали, что мы никогда его не испы­тывали, если бы благодаря хорошо известному меха­низму оно само собой не локализовалось в прошлом. Единственное, что является тем же самым в обоих опытах, это нервное состояние, условие как первого представления, так и второго.

Это положение поддерживает не только психофизио­логическая школа; оно явно принимается и многими психологами, которые верят в реальность сознания и даже доходят до того, что видят в существовании созна­ния высшую форму действительности. Так, Леон Дю-мон утверждает: «Когда мы не мыслим больше идею, она больше не существует даже в латентном состоянии; но существует лишь одно ее условие, которое остается постоянным и служит объяснением того, как, при со­действии других условий, та же мысль может повто­риться». Воспоминание проистекает «из сочетания двух элементов: 1) способа существования организма; 2) до­полнительной силы, идущей извне»¹. М. Рабье выска­зывается почти в тех же выражениях: «Условие повто­рения состояния сознания — это новое возбуждение, которое, добавляясь к условиям, формировавшим при­вычку, имеет следствием восстановление состояния пер­вичных центров (впечатления), подобного, хотя и обыч­но более слабого, тому, которое вызвало первоначаль­ное состояние сознания»². Уильям Джеймс выражается еще более определенно: «Феномен удержания в созна­нии абсолютно не относится к фактам психического порядка (it is not a fact of the mental order at all). Это чисто физический феномен, морфологическое состоя­ние, которое заключается в присутствии некоторых проводящих путей в глубине мозговых тканей»³.

¹ De 1'habitude. Revue philosophique, I, p. 350, 351.

² Lecons de philosophic, I, p. 164.

³ Principles of Psychology, I, p. 655.

Пред­ставление прибавляется к новому возбуждению затронутого участка, так же как оно прибавилось к первому возбуждению; но в промежутке оно полностью переста­ло существовать. Джеймс энергичнее всех настаивает на дуализме и разнородности обоих состояний. Между ними нет ничего общего, кроме того, что следы, остав­ленные в мозгу предыдущим опытом, делают второй более легким и быстрым⁴. Следствие при этом логиче­ски вытекает из самого принципа объяснения.

Но как можно не заметить, что таким образом проис­ходит возврат к той самой теории Модели, которая сначала была отвергнута, причем не без пренебреже­ния?⁵

⁴ Ibid., p. 656.

⁵ Ibid., p. 145, 188 *8*.

Если психическая жизнь состоит исключительно в состояниях, актуально данных в каждый момент времени ясному сознанию, то это значит, что она сво­дится к небытию. В самом деле, известно, что поле деятельности сознания, как говорит Вундт, очень не­значительно по размеру; его элементы можно легко перечислить. Поэтому если они являются единственны­ми психическими факторами нашего поведения, то сле­дует признать, что последнее целиком находится под исключительным влиянием физических сил. То, что нами управляет, состоит не в некоторых идеях, занима­ющих в настоящее время наше внимание; это все осад­ки, оставленные нашей предыдущей жизнью; это при­обретенные привычки, предрассудки — словом, это все то, что составляет нашу нравственную натуру. Если же все это не является психическим, если прошлое сохра­няется в нас только в материальной форме, то оказыва­ется, что в сущности человеком управляет организм. Ведь то, что сознание может постигнуть из этого про­шлого в данное мгновение,— ничто в сравнении с тем, что остается из него незамеченным, а с другой стороны, совершенно новые впечатления составляют несущест­венное исключение. Впрочем, из всех интеллектуаль­ных явлений чистое ощущение, в той мере, в какой оно существует, есть то явление, к которому слово «эпифе­номен» применимо в наибольшей степени. Ведь вполне очевидно, что оно прямо зависит от устройства органов, если только другое психическое явление не вступит в игру и не изменит его, так что в этом случае оно уже не будет чистым ощущением.

Но пойдем дальше; посмотрим, что происходит в сознании в данный момент. Можно ли сказать, что, по крайней мере, некоторые занимающие его состояния имеют специфическую природу, что они подчинены особым законам и что если их влияние и слабо по причине их малочисленности, то все же они своеобраз­ны? То, что прибавится таким образом к действию витальных сил, будет, вероятно, незначительно; тем не менее это будет нечто. Но как это возможно? Собствен­ное существование этих состояний может заключаться только в способе sui generis, которым они группируют­ся. Необходимо, чтобы они могли порождать друг дру­га, ассоциироваться согласно сходствам, вытекающим из их внутренних признаков, а не из свойств и задатков нервной системы. Но если память — явление органи­ческое, то эти ассоциации сами по себе могут быть также лишь простым отражением органических связей. Ведь если определенное представление может быть вы­звано лишь посредством предшествующего физическо­го состояния, поскольку последнее само может быть восстановлено только благодаря физической причине, то идеи связываются между собой лишь потому, что сами соответствующие участки мозга между собой свя­заны, причем материально. Впрочем, это то, что прямо высказывают сторонники отмеченной теории. Выводя этот королларий из провозглашенного ими принципа, мы можем быть уверены, что не искажаем их мысль, так как мы не приписываем им ничего, что бы они не признавали прямо, поскольку их к этому обязывает логика. Психологический закон ассоциации, говорит Джеймс, «состоит лишь в отражении в сознании того вполне психического факта, что нервные токи распро­страняются легче через проводящие пути, которые уже были пройдены»⁶.

⁶ Op. cit., I, p. 563.

И М. Рабье утверждает: «Когда речь идет об ассоциации, внушающее состояние (а) имеет своим условием нервное первое впечатление (А); вну­шаемое состояние (Б) имеет своим условием другое нерв­ное впечатление (В). Установив это, чтобы объяснить, как эти два впечатления и, следовательно, эти два состояния сознания следуют друг за другом, остается сделать лишь один, поистине легкий шаг: предполо­жить, что нервное возбуждение распространилось от А в В; и это потому, что, поскольку в первый раз движе­ние уже проходило по этому маршруту, тот же путь для него отныне становится более легким»⁷.

⁷ Op. cit., I, p. 195.

Но если психическая связь — это только отзвук связи физической и лишь повторяет ее, то зачем она нужна? Почему нервное движение не определяет непо­средственно мускульное движение, так чтобы призрак сознания не встревал между ними? Можно ли сказать, вновь обращаясь к только что использованным нами выражениям, что этот отзвук обладает собственной ре­альностью, что молекулярное движение, сопровождае­мое сознанием, не тождественно тому же движению без сознания; что, следовательно, появилось нечто новое? Но и защитники эпифеноменалистической концепции используют те же выражения. Они также хорошо зна­ют, что бессознательная мозговая деятельность отлича­ется от того, что они называют сознательной мозговой деятельностью. Но только речь идет о том, чтобы выяс­нить, вытекает ли это различие из сущности мозговой деятельности, например, из большей интенсивности нервного возбуждения, или же оно вызвано главным образом прибавлением сознания. Чтобы это прибавле­ние не составляло простого излишества, нечто вроде бессмысленной роскоши, необходимо, чтобы это приба­вившееся таким образом сознание обладало своим соб­ственным способом деятельности, принадлежащим только ему; чтобы оно было способно производить след­ствия, которые без него не имели бы места. Но если, как предполагается, законы, которым оно подчине­но,— это лишь преобразование тех законов, которые управляют нервной материей, то они просто дублируют последние. Не могут даже допустить, что комбинация мозговых процессбв, хотя и воспроизводит некоторые из них, тем не менее порождает новое состояние, кото­рое наделено относительной автономией и не образует суррогат какого-нибудь органического явления. Ведь согласно гипотезе, некое состояние не может длиться какое-то время, если главное в нем целиком не коре­нится в определенной поляризации мозговых клеток. Но что такое состояние сознания без длительности?

Вообще, если представление существует лишь по­стольку, поскольку поддерживающий его нервный эле­мент находится в определенных условиях интенсивно­сти и качества, если оно исчезает, как только эти условия не реализуются в том же виде, то само по себе оно ничто; у него нет иной реальности, кроме той, что оно содержит в своем субстрате. Это, как говорят Мод­ели и его школа^ тень, от которой больше ничего не остается, когда предмет, очертания которого она смут­но воспроизводит, уже отсутствует. Отсюда надо заклю­чить, что не существует ни собственно психической жизни*9*, ни, следовательно, области, изучаемой соб­ственно психологией. Ведь в таком случае если мы хотим понять психические явления, пути их возникно­вения, воспроизведения и изменения, то мы должны рассматривать и анализировать не их, а анатомические явления, которые они просто отображают более или менее верно. Невозможно даже сказать, что психиче­ские явления воздействуют друг на друга и видоизме­няют друг друга, поскольку их отношения — это лишь мнимая театральная постановка. Когда мы говорим об отражениях, увиденных в зеркале, что они сближают­ся, отдаляются, следуют друг за другом и т. п., то мы хорошо знаем, что это выражения метафорические; в точном смысле они верны только по отношению к те­лам, которые производят эти движения. В действитель­ности этим проявлениям приписывают столь мало зна­чения, что даже не возникает желания задаться вопро­сом, чем они становятся впоследствии и как происхо­дит, что они исчезают. Находят вполне естественным, что идея, которая только что занимала наше сознание, может превратиться в ничто мгновение спустя; чтобы она могла исчезнуть так легко, очевидно, необходимо, чтобы она всегда имела лишь видимость существова­ния.

Если же память есть исключительно свойство тка­ней, то психическая жизнь — ничто, так как она не существует вне памяти. Это не значит, что наша интеллектуальная деятельность заключается только в неиз­менном воспроизведении ранее испытанных состояний сознания. Но чтобы они могли быть подвергнуты насто­ящей интеллектуальной переработке, отличной, следо­вательно, от тех изменений, которые предполагают только законы живой материи, необходимо еще, чтобы их существование было относительно независимым от их материального субстрата. Иначе они будут группи­роваться, так же как они рождаются и возрождаются, согласно чисто физическим сходствам. Правда, иногда надеются избежать этого интеллектуального нигилиз­ма, придумывая некую субстанцию или какую-то фор­му, высшую по отношению к миру явлений; в этом случае туманно говорится о мышлении, отличающемся от материалов, которыми мозг его обеспечивает и кото­рые он вырабатывает посредством процедур sui generis. Но что такое мышление, не являющееся системой и рядом отдельных мыслей, как не реализованная аб­стракция? Наука не должна познавать ни субстанции, ни чистые формы, независимо от того, существуют они или нет. Для психолога представление как таковое — это не что иное, как совокупность представлений. Если же представления любого уровня умирают тотчас, как они родились, то из чего тогда может состоять психи­ка? Нужно выбрать одно из двух: или эпифеномена-лизм прав, или существует собственно психическая память. Но мы уже видели уязвимость первого реше­ния. Поэтому второе — единственно правильное для каждого, кто хочет быть последовательным, оставаясь в ладу с самим собой.

II

Второе решение верно еще и по другой причине.

Мы только что показали, что если память есть ис­ключительно свойство нервной субстанции, то идеи не могут взаимно вызывать друг друга в сознании; поря­док, в котором они приходят в сознание, может лишь воспроизводить порядок, в котором возбуждаются их физические предшественники, и само это возбуждение может вызываться только чисто физическими причина­ми. Это положение настолько прочно укоренилось в главных предпосылках отмеченной теоретической сис­темы, что оно безусловно признается всеми ее сторон­никами. Но оно, как мы только что показали, не только приводит к тому, что изображает психическую жизнь как нечто мнимое, нереальное; оно также входит в прямое противоречие с фактами. Встречаются факты, причем наиболее существенные, когда способ образова­ния идей, по-видимому, не может объясняться подоб­ным образом. Вероятно, можно вполне допустить, что две идеи не могут возникнуть в сознании одновременно или непосредственно следовать одна за другой, без того, чтобы участки головного мозга, служащие для них субстратами, не соединились между собой материально. Поэтому нет ничего невозможного a priori в том, что всякое новое возбуждение одного из них, следуя линии наименьшего сопротивления, распространяется на дру­гой и определяет таким образом новое появление своего психического следствия. Но не существует таких из­вестных органических связей, которые бы могли сде­лать понятным, как две сходные идеи могут притяги­ваться друг к другу только самим фактом своего сходст­ва. Ничто из того, что мы знаем о механизме мозга, не позволяет нам понять, как движение, происходящее в участке А, может иметь тенденции к тому, чтобы рас­пространиться на участок Б, только благодаря тому, что между представлениями а и б существует какое-то сходство. Вот почему всякая психология, которая ви­дит в памяти чисто биологический факт, может объяс­нять ассоциации по сходству, только сводя их к ассо­циациям по смежности, т. е. отказываясь признать за ними всякую реальность.

Попытка такой редукции была сделана⁸.

⁸ См.: James. Op. cit., I, p. 690 *10*.

Утвержда­ется, что если два состояния сходны между собой, то это значит, что они имеют по крайней мере одну общую часть. Последняя, повторяясь тождественным образом в двух опытах, имеет в обоих случаях один и тот же нервный элемент в качестве опоры. Этот элемент ока­зывается, таким образом, связанным с обеими различ­ными группами клеток, которым соответствуют раз­личные части этих двух представлений, поскольку он действовал одновременно как в одних, так и в других. Поэтому он служит средством связи между этими час­тями, и так вот сами идеи связываются между собой. Например, я вижу лист белой бумаги; понятие, которое у меня есть о нем, включает в себя определенный образ белизны. Пусть какая-нибудь причина особенно сильно возбудит клетку, породившую в таком состоянии это цветовое ощущение, и в ней зародится нервный ток, который распространится повсюду вокруг, но следуя преимущественно по уже проложенным путям. Это зна­чит, что он направится к другим участкам, которые уже сообщались с первым. Но те участки, которые удовлетворяют этому условию, это также те, которые вызвали сходные представления в одном участке, в первом. Именно таким образом белизна бумаги заста­вит меня подумать о белизне снега. Два сходных между собой понятия окажутся поэтому ассоциированными, хотя ассоциация будет результатом не сходства в соб­ственном смысле, а чисто материальной смежности.

Это объяснение базируется, однако, на ряде произ­вольных постулатов. Прежде всего, нет оснований смо­треть на представления как на сформированные из определенных элементов, из чего-то вроде атомов, кото­рые, оставаясь тождественными самим себе, могут вмес­те с тем входить в структуру самых разных представле­ний. Наши психические состояния не образуются из различных кусков и кусочков, которые они заимствуют друг у друга сообразно случаю. Белизна данной бумаги и белизна снега — не одна и та же и дана нам в различных представлениях. Можно ли сказать, что оба ее вида сливаются воедино в том, что ощущение белиз­ны вообще обнаруживается в обоих случаях? Тогда надо было бы допустить, что идея белизны вообще образует нечто вроде отдельной сущности, которая, группируясь с другими различными сущностями, по­рождает такое-то определенное ощущение белизны. Но нет ни одного факта, который бы мог обосновать подоб­ную гипотезу. Наоборот, все доказывает (и любопытно, что Джеймс более, чем кто-либо, способствовал доказа­тельству этого положения), что психическая жизнь есть непрерывное течение представлений, что никогда не­возможно сказать, где кончается одно и где начинается другое. Они проникают друг в друга. Вероятно, созна­ние постепенно достигает того, что различает в них отдельные части. Но эти различия — наше творение; это мы вводим их в психический континуум, но отнюдь не находим их там. Это абстракция позволяет нам анализировать таким образом то, что нам дано в состо­янии нераздельной сложности. Но согласно гипотезе, которую мы обсуждаем, наоборот, мозг должен сам по себе осуществлять весь этот анализ, поскольку все от­меченные деления имеют анатомическую основу. Из­вестно, впрочем, с каким трудом, благодаря словесным ухищрениям, нам удается придать продуктам абстрак­ции нечто вроде устойчивости и индивидуальности. И далеко не всегда это разделение соответствует изна­чальной природе вещей!

Но физиологическая концепция, лежащая в основе отмеченной теории, еще менее убедительна. Допустим все же, что идеи разложимы таким образом на состав­ные части. Тогда помимо этого надо будет допустить, что каждой из частей, из которых они состоят, соответ­ствует определенный нервный элемент. Стало быть, должна существовать одна часть мозга, которая служит местонахождением для ощущения красного, другая — для зеленого и т. п. Но это еще не все. Необходим особый субстрат для каждого оттенка зеленого, красно­го и т. д., так как, согласно указанной гипотезе, два оттенка одного и того же цвета*11* могут вызывать друг друга в сознании только в том случае, если участки, которые у них сходны, соответствуют одному и тому же органическому состоянию; ведь всякое психическое сходство предполагает пространственное совпадение. Но такого рода мозговая география принадлежит скорее к жанру романа, чем к жанру науки. Конечно, мы знаем, что некоторые интеллектуальные функции более тесно связаны с одними участками мозга, чем с другими; локализации этих функций пока еще совершенно не точны и не строги, что доказывается фактом их заме­щения. Идти дальше, допускать, что каждое представ­ление сосредоточено в определенной клетке,— это уже необоснованное положение, невозможность доказатель­ства которого будет показана в ходе этого исследова­ния. Что же сказать тогда о гипотезе, согласно которой первичные элементы представления (если предполо­жить, что таковые существуют и за этим выражением имеется какая-то реальность) сами по себе не менее точно локализованы? Таким образом, представление листа, на котором я пишу, окажется буквально рассея­но по всем уголкам мозга! Окажется, что не только в одной стороне находится ощущение цвета, в другом месте — формы, в третьем — сопротивления, но еще и понятие о цвете вообще сосредоточено здесь, отличи­тельные признаки такого-то частного оттенка располо­жены там, в другом месте находятся особые признаки, которые обретает этот оттенок в теперешнем индивиду­альном случае, который у меня перед глазами, и т. д. Даже если не принимать во внимание любые другие доводы, как тут не увидеть, что если существование психики до такой степени разделено, если она сформи­рована из такого необозримого множества органиче­ских элементов, то невозможно понять присущие ей целостность и преемственность?

Можно спросить также: если сходство двух пред­ставлений вызвано присутствием одного-единственного элемента в одном и в другом, то как этот единственный элемент может представляться двойным? Если мы име­ем один образ ABCD и другой AEFG, порожденный первым, если, следовательно, весь процесс может быть изображен схемой (BCD) A (EFG), то как мы можем заметить два А? Могут ответить, что это различение осуществляется благодаря различным элементам, кото­рые даны в одно и то же время: поскольку А вовлечено одновременно в систему BCD и в систему EFG, а эти системы отличаются друг от друга, то, как нам говорят, логика обязывает нас допускать, что А является двой­ным. Но если таким образом можно вполне объяснить, почему мы должны постулировать эту двойственность, то это все же не дает нам понять, как в действительно­сти мы ее воспринимаем. Можно предположить, что один и тот же образ относится к двум различным системам обстоятельств, но отсюда вовсе не следует, что мы видим его раздвоившимся. В данный момент я представляю себе одновременно, с одной стороны, этот лист белой бумаги, с другой — снег, покрывший землю. Это значит, что в моем сознании имеется два представления белизны, а не одно. Дело в том, что в действи­тельности происходит искусственное упрощение вещей, когда подобие сводится только к некоему частичному тождеству. Две сходные идеи различны даже в тех точках, где они соединяются между собой. Элементы, о которых говорят, что они являются общими для обоих представлений, существуют раздельно и в одном и в другом; мы не смешиваем их даже тогда, когда их сравниваем и сближаем. Между ними устанавливается отношение sui generis, особое сочетание, которое они образуют благодаря этому сходству, своеобразные при­знаки этого сочетания, создающие у нас впечатление подобия. Но сочетание предполагает множественность. Невозможно, следовательно, сводить сходство к смежности, не искажая природу сходства и не выдви­гая ничем не обоснованные гипотезы, как физиологиче­ские, так и психологические; отсюда следует, что па­мять не есть чисто физический факт, что представле­ния, как таковые, способны сохраняться. В самом деле, если бы они полностью исчезали, как только они ухо­дят из теперешнего сознания, если бы они сохранялись только в форме органического следа, то подобия, кото­рые они могут иметь с теперешней актуальной идеей, не могли бы извлечь их из небытия; ибо не может быть никакого отношения подобия, ни прямого, ни косвен­ного, между этим следом, чье сохранение предполагает­ся, и существующим в данный момент психическим состоянием. Если в момент, когда я вижу этот лист бумаги, в моей психике не остается ничего от снега, который я видел раньше, то ни первый образ не может воздействовать на второй, ни наоборот; следовательно, один не может вызывать другой только благодаря тому, что он на него похож. Но этот феномен не содержит в себе больше ничего непонятного, если существует пси­хическая память, если прошлые представления продол­жают сохраняться в качестве представлений, если, на­конец, смутное воспоминание состоит не в новом и оригинальном творении, а только в новом появлении при свете сознания. Если наша психическая жизнь не исчезает по мере того, как она течет, то не существует разрыва между нашими предшествующими и тепереш­ними состояниями; стало быть, нет ничего невозможного в том, что они воздействуют друг на друга, и в том, что результат этого взаимного воздействия может в определенных условиях достаточно усиливать интен­сивность первых, чтобы они вновь становились созна­тельными.

Дата добавления: 2017-01-13