Представления индивидуальные и представления коллективные 2 страница

Правда, в качестве возражения иногда утверждают, что сходство не может объяснить, как идеи ассоцииру­ются, потому что оно может появиться только если идеи уже ассоциированы. Говорят, что если оно извест­но, то это потому, что сближение уже произошло; сход­ство не может поэтому быть его причиной. Но подоб­ный аргумент ошибочно смешивает сходство и воспри­ятие сходства. Два представления могут быть сходны­ми, как и вещи, которые они выражают, так, что мы об этом не знаем. Главные научные открытия как раз и состоят в обнаружении неизвестных аналогий между идеями, известными всем. Почему же это незамеченное сходство не может порождать следствия, которые бы как раз и способствовали тому, чтобы его охарактеризо­вать и сделать заметным? Образы, идеи действуют друг на друга, и эти действия и противодействия необходимо должны варьировать вместе с особенностями представ­лений; прежде всего они должны изменяться сообразно тому, сходны представления, оказавшиеся таким обра­зом связанными, различаются они или контрастируют. Не существует причины, из-за которой сходство не может развить свойство sui generis, благодаря которому два состояния, разделенные каким-то временным ин­тервалом, сближаются между собой. Чтобы допустить реальность этого, совсем не обязательно думать, что представления — своего рода вещи в себе; достаточно признать, что они — не ничто, что они — феномены, но реальные, наделенные специфическими свойствами, и ведут они себя по отношению друг к другу по-разному в зависимости от того, есть у них общие свойства или нет. В науках о природе можно найти множество фак­тов, в которых сходство действует подобным образом. Когда вещества различной плотности смешиваются, те, которые обладают сходной плотностью, имеют тенден­цию к соединению и отделению от других. У живых существ сходные элементы настолько сближаются меж­ду собой, что в конце концов погружаются друг в друга и становятся неразличимыми. Вероятно, эти явления притяжения и слияния объясняются механическими причинами, а не таинственным притяжением, которое подобное оказывает на подобное. Но почему группиров­ка сходных представлений в психике не может объяс­няться аналогичным образом? Почему не может суще­ствовать психический механизм (а не исключительно физический), который бы объяснял эти ассоциации, не заставляя прибегать ни к какому-то мистическому свой­ству, ни к какой-нибудь схоластической сущности?

Может быть, даже уже сейчас возможно увидеть, по крайней мере в общих чертах, в каком направлении следует искать это объяснение. Представление не мо­жет возникать, не воздействуя на тело и на психику. Уже само его возникновение предполагает некоторые движения. Чтобы увидеть дом, находящийся сейчас перед моими глазами, мне необходимо определенным образом сократить мышцы глаз, придать голове опреде­ленный наклон сообразно высоте и размерам здания; кроме того, ощущение, поскольку оно уже существует, в свою очередь вызывает известные движения. Но если оно уже имело место в первый раз, т. е. если тот же дом когда-то ранее я уже видел, то те же самые движения были совершены в том случае. Были приведены в дви­жение те же мышцы и таким же способом, по крайней мере отчасти, т. е. в той мере, в какой объективные и субъективные условия опыта идентично повторяются. Отныне, следовательно, существует отношение сродст­ва между образом этого дома, в том виде, в каком сохранила его моя память, и определенными движения­ми; и поскольку эти движения — те же, что сопровож­дают теперешнее ощущение этого же самого объекта, через них оказывается установленной связь между мои­ми теперешним и прошлым восприятиями. Вызванные первым восприятием, эти движения снова вызывают второе, пробуждают его; ведь известно, что, придавая телу определенное положение, мы вызываем соответ­ствующие мысли и эмоции.

И тем не менее этот первый фактор не может быть самым важным. Как бы реальна ни была связь между идеями и движениями, она очень неопределенна. Одна и та же система движений может способствовать реализации совершенно разных идей, не изменяясь в такой же степени; кроме того, ощущения, которые она про­буждает, носят очень общий характер. Придавая телу соответствующее положение, можно вызвать у субъекта мысль о молитве, но не о такой-то молитве. Кроме того, если и верно, что всякое состояние сознания окружено движениями, то следует добавить, что чем больше пред­ставление отдаляется от чистого ощущения, тем боль­ше также двигательный элемент теряет влияние и ре­альное значение. Высшие интеллектуальные функции предполагают главным образом торможение движений, что доказывается и важнейшей ролью, которую играет в них внимание, и самой сущностью внимания, которое состоит главным образом в максимально возможной задержке физической активности. Но просто отрицание двигательной активности не может помочь охарактери­зовать бесконечное разнообразие сферы идей. Усилие, прилагаемое нами, чтобы воздержаться от действия, не более связано с этим понятием, чем с другим, если второе потребовало от нас того же усилия внимания, что и первое.— Но связь между настоящим и прошлым может также устанавливаться с помощью чисто интел­лектуальных посредников. В самом деле, всякое пред­ставление в момент, когда оно появляется, помимо органов затрагивает и самое психику, т. е. составляю­щие ее теперешние и прошлые представления, во вся­ком случае, если вместе с нами допустить, что прошлые представления продолжают в нас сохраняться. Карти­на, которую я вижу в данный момент, определенным образом воздействует на присущие мне такой-то способ видения, такое-то стремление, такое-то желание; ее восприятие, следовательно, оказывается связанным с этими различными психическими элементами. Пусть теперь это восприятие появится у меня снова, и тогда оно будет воздействовать таким же образом на эти же самые элементы, которые продолжают существовать по-прежнему, если не считать тех изменений, которые вызвало в них время. Оно возбудит их поэтому, как и в первый раз, и через них это возбуждение передастся предшествующему представлению, с которым эти эле­менты теперь уже связаны и которое будет таким обра­зом возрождено. Если только не отказывать психическим состояниям в какой бы то ни было действенности, то неясно, почему бы им также не обладать свойством передавать имеющуюся в них жизнь другим состояни­ям, с которыми они связаны, точно так же, как клетка может передавать свое движение соседним клеткам. Эти явления перемещения даже легче понять примени­тельно к жизни представлений, учитывая, что она не состоит из атомов, отделенных друг от друга; это непре­рывное целое, все части которого проникают друг в друга. Впрочем, мы представляем читателю эту попыт­ку объяснения только в качестве предварительных на­меток. Наша цель состоит главным образом в том, чтобы показать, что нет ничего невозможного в том, что сходство само по себе есть причина ассоциаций. Поскольку эту мнимую невозможность часто обосновы­вали, с тем чтобы сводить сходство к смежности и психическую память к физической, то важно показать, что трудность решения проблемы вполне преодолима.

III

Итак, предположение о способности представлений со­храняться в качестве представлений — это не только единственное средство, позволяющее избавиться от эпи-феноменалистской психологии; это сохранение прямо доказывается существованием ассоциаций идей по сход­ству.

Но против этого возражают, утверждая, что от ука­занных трудностей удается избавиться лишь за счет создания другой, не менее значительной. Говорится, что в действительности представления могут сохра­няться как таковые только вне сознания, так как у нас нет никакого осознания тех идей, ощущений и т. п., которые мы могли испытать в прошедшей жизни и которые мы способны вспомнить в будущем. Таким образом, выдвигается принцип, согласно которому пред­ставление может определяться только сознанием; отсю­да вывод о том, что бессознательное представление — это негодное понятие, что оно противоречиво.

Но на каком основании ограничивают таким образом психическую жизнь? Конечно, если речь идет лишь об определении слова, то оно правомерно уже потому, что зависит от воли того, кто его дает, только из этого нельзя делать никаких выводов. Из того, что кто-то условился называть психологическими только созна­тельные состояния, вовсе не следует, что там, где боль­ше нет сознания, остаются только органические или физико-химические явления. Это вопрос, относящийся к области фактов, и он может быть решен только путем наблюдения. Может быть, этим хотят сказать, что если изъять сознание иа представления, то оставшееся не­представимо для воображения? Но существуют тысячи фактов подобного рода, которые также можно было бы отрицать. Мы не знаем, что такое невесомая материаль­ная среда, и не можем составить себе о ней никакого понятия; тем не менее гипотеза относительно нее необ­ходима, чтобы объяснить распространение световых волн. Сколько точно установленных фактов доказыва­ет, что мысль может передаваться на расстоянии; при этом трудность, которую мы можем испытывать, пред­ставляя себе столь озадачивающий феномен, не будет достаточным основанием, чтобы можно было оспари­вать его реальность, и нам придется допустить сущест­вование мысленных волн, понятие о которых превосхо­дит все наши теперешние знания или даже противоре­чит им. До того как существование темных световых лучей, проникающих сквозь непрозрачные тела, было продемонстрировано, легко было доказать, что они не­совместимы с природой света. Перечень примеров легко было бы продолжить. Таким образом, даже тогда, когда какой-нибудь феномен ясно не представим для созна­ния, мы не вправе его отрицать, если он проявляется через определенные следствия, которые представимы и служат его знаками. В этом случае мы его мыслим не в самом себе, но в функции тех следствий, которые его характеризуют. Собственно, нет науки, которая бы не была обязана совершать такого рода окольные пути, чтобы постигнуть сущность изучаемых ею вещей. Она движется от внешнего к внутреннему, от внешних и непосредственно ощущаемых проявлений к внутрен­ним чертам, которые эти проявления обнаруживают. Нервный ток, световой луч — это сначала нечто неопре­деленное; его присутствие мы узнаем по тем или иным его следствиям, и задача науки как раз и состоит в том, чтобы последовательно определять содержание этих первоначальных понятий. Следовательно, если нам при­ходится констатировать, что некоторые явления могут быть порождены только представлениями, т. е. эти явления образуют внешние знаки сферы представле­ний, и если, с другой стороны, представления, которые обнаруживаются таким образом, неизвестны субъекту, в котором они развертываются, то мы скажем, что здесь могут иметь место психические состояния, лишенные сознания, как бы трудно ни было воображению себе их представить.

Впрочем, фактов такого рода — бесчисленное мно­жество, во всяком случае, если под сознанием понимать восприятие данного состояния данным субъектом. В самом деле, в каждом из нас происходит множество событий, которые являются психическими, не будучи воспринятыми. Мы говорим, что они психические, по­тому что они выражаются вовне через характерные признаки психической активности, а именно, через колебания, пробы, приспособление движений к заранее намеченной цели. Если, когда имеет место акт, направ­ленный к какой-то цели, мы не убеждены, что он разумен, уместно задаться вопросом, чем ум может отличаться от того, что им не является. Известные опыты Пьера Жане доказали, что многие акты отлича­ются всеми этими признаками и тем не менее они не являются сознательными. Например, индивид, кото­рый только что отказывался выполнить приказание, покорно подчиняется ему, если постараться отвлечь его внимание в момент, когда произносятся слова приказа. Очевидно, что его установку ему диктует совокупность представлений, так как приказ может оказать воздей­ствие только при условии, что он услышан и понят. Испытуемый, однако, не догадывается о том, что про­изошло; он даже не знает, что он подчинился; и если в момент, когда он выполняет требуемое действие, на это обращают его внимание, то это оказывается для него удивительнейшим открытием⁹.

⁹ См.: L'Automatisme psychologique, p. 237, etc.

Точно так же, когда загипнотизированному индивиду велят не видеть тако­го-то человека или такой-то предмет, находящиеся перед его глазами, то запрет может действовать только в том случае, если они представлены в психике. Созна­нию, однако, об этом ничего не известно. Приводились также случаи бессознательного счета, достаточно слож­ных вычислений, которые делались индивидом, совер­шенно не ощущающим это¹⁰. Правда, эти опыты, ко­торые всячески варьировались, проводились с анор­мальными состояниями; но они лишь воспроизводят в преувеличенном виде то, что происходит в нас в нор­мальном состоянии. Наши суждения постоянно преры­ваются, искажаются бессознательными суждениями; мы видим лишь то, что наши предрассудки позволяют нам видеть, и мы не знаем наших предрассудков. С другой стороны, мы всегда находимся в состоянии не­которой рассеянности, так как внимание, концентри­руя психику на малом количестве объектов, отвлекает ее от значительно большего числа других; но следстви­ем всякой рассеянности оказывается то, что она удер­живает вне сознания психические состояния, которые остаются реальными, поскольку они действуют. Сколь­ко раз случается даже так, что образуется подлинный контраст между действительно испытанным состояни­ем и тем, как оно выступает для сознания! Мы думаем, что кого-то ненавидим, тогда как мы его любим, и реальность этой любви проявляется через акты, значе­ние которых не вызывает сомнений у посторонних в тот самый момент, когда мы думаем, что находимся под влиянием противоположного чувства¹¹.

¹⁰ Ibid., p. 225.

¹¹ Согласно Джеймсу, в этом нет никакого доказательства реальности бессознательного. Когда я принимаю за ненависть или за безразличие охва­тывающую меня любовь, я лишь неправильно называю состояние, которое полностью осознаю. Мы признаемся, что не понимаем смысла этого утверж­дения. Если я неправильно называю состояние, то потому, что само его осознание ошибочно, потому, что оно не выражает все характерные черты этого состояния. Тем не менее эти черты, не являющиеся осознанными, действуют. Поэтому в известном отношении они бессознательны. Моему чувству свойственны основные черты любви, поскольку оно соответственно определяет мое поведение; но я их не воспринимаю, так что моя страсть толкает меня в одном направлении, а мое осознание этой страсти — в другом. Оба явления, следовательно, не совпадают друг с другом. Вместе с тем, представляется затруднительным видеть в такой склонности, как любовь, нечто иное, нежели психическое явление (см. James I. р. 174.)

Кроме того, если бы все, что является психическим, было сознательным, а все бессознательное было физиологическим*12*, то психология должна была бы вернуться к старому интроспективному методу. Ведь если реаль­ность психических состояний совпадает с нашим осо­знанием их, то сознания достаточно для того, чтобы познать эту реальность целиком, поскольку оно совпа­дает с ней, и нет надобности прибегать к сложным и изощренным методам, применяемым в настоящее вре­мя. В самом деле, мы уже покончили со взглядом на законы явлений как на высшие по' отношению к самим явлениям и определяющие их извне; законы имманент­но присущи им, они суть лишь способы существования явлений. Если, следовательно, психические факты су­ществуют только так, как они осознаются нами, и действуют именно таким образом, как мы осознаем их (что одно и то же), то тем самым нам даны и их законы. Чтобы их познать, достаточно лишь наблюдать. Что касается факторов психической жизни, которые, буду­чи бессознательными, не могут быть познаны этим путем, то они относятся не к психологии, а к физиоло­гии. Нам нет нужды приводить здесь доводы, по кото­рым невозможно больше отстаивать эту несложную пси­хологию; не вызывает сомнений, что внутренний мир еще в значительной мере не изучен, что открытия в этой области совершаются постоянно, что многие еще предстоит совершить и, следовательно, недостаточно просто небольшого внимания, чтобы познать этот мир. Напрасно говорят, что эти представления, которые счи­таются бессознательными, воспринимаются только не­полно и неясно. Ведь эта неясность может быть вызвана только одной причиной: тем, что мы не воспринимаем все, что эти представления в себе заключают; дело в том, что в них находятся элементы, реальные и дей­ствующие, которые, следовательно, не являются чисто физическими фактами и, однако, не очевидны для со­знания. Это смутное сознание, о котором иногда гово­рят, представляет собой лишь частичное бессознатель­ное, а это равнозначно признанию того, что границы сознания не совпадают с границами психической дея­тельности.

Чтобы избежать слова «бессознательное» и трудно­стей, которые испытывает ум в постижении выражаемого им явления, предпочтительней, возможно, свя­зать эти бессознательные явления со вторичными цен­трами сознания, рассеянными по всему организму и неизвестными главному центру, хотя и, как правило, подчиненными ему; или можно даже допустить, что здесь, возможно, имеет место сознание без Я, без восприятия психического состояния данным субъектом. Мы не намерены в настоящий момент обсуждать эти гипотезы, впрочем, весьма правдоподобные¹², но не ка­сающиеся положения, которое мы хотим обосновать. Все, что мы хотим сказать, в действительности состоит в том, что в нас имеют место явления, которые относят­ся к психическим и тем не менее не познаются тем Я, которое мы собой представляем. Что касается знания о том, воспринимаются ли они неизвестными Я, или же о том, чем они могут быть вне всякого восприятия, то это для нас несущественно. Пусть только согласятся с нами в том, что существование представлений распространя­ется за пределы нашего теперешнего сознания, и кон­цепция психологической памяти становится постижи­мой. Все, что мы стремимся здесь доказать, заключает­ся в том, что эта память существует; при этом мы не должны выбирать между всеми возможными способами ее понимания.

¹² В сущности понятие бессознательного представления и понятие созна­ния без воспринимающего Я равнозначны. Ведь когда мы говорим, что психический факт бессознателен, мы имеем в виду только то, что он не воспринят. Весь вопрос в том, чтобы выяснить, какое выражение лучше всего использовать. С точки зрения воображения и то и другое имеют одинаковый недостаток. Нам так же нелегко вообразить представление без субъекта, который представляет себе, как и представление без сознания.

IV

Теперь мы можем сделать общие выводы.

Если представления, поскольку они уже существу­ют, продолжают сохраняться сами по себе, так что их существование не зависит постоянно от состояния нерв­ных центров, если они способны прямо воздействовать друг на друга, комбинироваться согласно своим соб­ственным законам, то это потому, что они — реальные образования, которые хотя и поддерживают со своим субстратом тесные связи, тем не менее в определенной мере независимы от него. Разумеется, их автономия может быть лишь относительной, в природе не суще­ствует такой сферы, которая бы не зависела от другой сферы; следовательно, нет ничего более абсурдного, чем возводить психическую жизнь в нечто вроде аб­солюта, который появляется ниоткуда и не связан с остальной частью вселенной. Вполне очевидно, что со­стояние мозга затрагивает все интеллектуальные явле­ния и представляет собой непосредственный фактор некоторых из них (чистых ощущений). Но с другой стороны, из предыдущего следует, что существование представлений не заключено во внутренней природе нервной материи, поскольку оно отчасти сохраняется благодаря своим собственным силам и выступает в спе­цифических для него формах. Представление — это не просто внешняя сторона того состояния, в котором нервный элемент находится в момент, когда представ­ление имеет место, так как оно сохраняется и тогда, когда этого состояния больше нет, и поскольку отноше­ния между представлениями по своей природе отлича­ются от лежащих в их основании нервных элементов. Представление — это нечто новое, что, несомненно, возникает под известным воздействием некоторых свойств клетки; но их недостаточно, чтобы создать представление, так как оно переживает их и обнаружи­вает иные свойства. Но сказать, что психическое состо­яние не вытекает прямо из клетки, значит сказать, что оно не включено в нее, что оно формируется частично вне ее и в той же мере находится вне ее. Если бы оно полностью зависело от нее, то оно и находилось бы в ней, поскольку его реальность не черпалась бы им из другого источника.

Когда мы сказали в другом месте*13*, что социальные факты в известном смысле независимы от индивидов и являются внешними по отношению к индивидуальным сознаниям, мы лишь утверждали по поводу социальной сферы то же, что мы только что установили относитель­но сферы психической. Общество имеет в качестве сво­его субстрата совокупность ассоциированных индиви­дов. Система, которую они образуют, соединяясь, и которая видоизменяется в зависимости от их располо­жения на территории, от характера и количества путей сообщения, составляет основу, на которой строится социальная жизнь. Представления, образующие ткань этой жизни, выделяются из отношений, которые уста­навливаются между определенным образом соединен­ными индивидами или между вторичными группами, располагающимися между индивидом и обществом в целом. Но если мы не видим ничего необычного в том, что индивидуальные представления, порожденные дей­ствиями и противодействиями между нервными эле­ментами, внутренне не присущи этим элементам, то что удивительного в том, что коллективные представления, порожденные действиями и противодействиями между элементарными сознаниями, из которых состоит обще­ство, прямо не вытекают из последних и, следователь­но, выходят за их пределы? Связь, которая в теории соединяет социальный субстрат с социальной жизнью, в любом отношении должна быть аналогичной той, которую мы предполагаем между физиологическим суб­стратом и психической жизнью индивидов, если мы не хотим отрицать возможность любой психологии в соб­ственном смысле. Поэтому одни и те же следствия должны иметь место в обоих случаях. Независимость, относительно внешнее существование социальных фак­тов по отношению к индивидам, видны даже более непосредственно, чем у психических фактов по отноше­нию к клеткам мозга, так как первые или, по крайней мере, важнейшие из них, явным образом несут на себе печать своего происхождения.\3-самом деле, если, мо­жет быть, и можно оспаривать то, что все без исключе­ния социальные явления навязываются индивиду из­вне, то это несомненно так в таких явлениях, как\/ религиозные верования и обряды, правила морали, бес­численные правовые предписания, т. е. в наиболее ха­рактерных проявлениях коллективной жизни. Все они носят безусловно обязательный характер, а обязанность есть доказательство того, что эти способы деятельности и мышления не сотворены индивидом, но исходят из моральной силы, которая выше его, которую либо пред­ставляют себе мистическим образом в форме Бога, либо создают о ней более мирскую и более научную концепцию¹³. Итак, в обеих сферах обнаруживается один и тот же закон.

К тому же в обоих случаях он и объясняется одина­ково. Если можно сказать, что в некоторых отношени­ях коллективные представления являются внешними по отношению к индивидуальным сознаниям, то это потому, что они исходят не из индивидов, взятых изо­лированно друг от друга, но из их соединения, а это совершенно иное дело. Конечно, каждый вносит свою долю в общий результат, но личные чувства становятся социальными, только комбинируясь под воздействием сил sui generis, которые развивает ассоциация; вследст­вие этих комбинаций и проистекающих из них взаимно обусловленных изменений, эти чувства становятся дру­гим явлением. Происходит своего рода химический син­тез, который концентрирует, соединяет синтезируемые элементы и тем самым преобразовывает их. Поскольку этот синтез — творение целого, то именно целое есть та сцена, на которой разворачивается его действие. Поэто­му равнодействующая сила, выделяющаяся из него, выходит за пределы каждого индивидуального созна­ния, как целое выходит за пределы части. Она суще­ствует как в целом, так и посредством целого. Вот в каком смысле эта равнодействующая является важней­шей по отношению к отдельным людям. Конечно, каж­дый содержит в себе нечто от нее, но целиком ее нет ни у кого. Чтобы узнать, что она есть на самом деле, необходимо принять во внимание агрегат в его тоталь­ности¹⁴.

¹³ А если этот обязательный и принудительный характер столь существен­но важен в этих, в высшей степени социальных, фактах, то насколько же велика вероятность (заметная еще до всякого исследования), что он обнару­жится также и в других социологических явлениях, хотя и менее явным образом! Ведь невозможно предположить, чтобы одни и те же по природе явления различались до такой степени, что одни проникают в индивида извне, а другие развиваются противоположным образом.

В этой связи постараемся исправить одну неточную интерпретацию нашей мысли. Когда мы сказали, что обязательность или принуждение — это характерный признак социальных фактов, мы никоим образом не думали давать таким образом общее объяснение последних; мы хотели только ука­зать удобный знак, по которому социолог может распознать факты, относя­щиеся к его науке.

¹⁴ См. нашу книгу «Le suicide», p. 345—363.

Именно он думает, чувствует, желает, хотя он может желать, чувствовать или действовать только через посредство отдельных сознаний. Вот почему также социальный феномен не зависит от личной природы индивидов. Причина заключается в том, что в том сплаве, из которого он возникает, все индивидуальные признаки, разнообразные по определению, взаимно ней­трализуются и сглаживаются. Сохраняются лишь наи­более общие свойства человеческой природы, и именно по причине их крайней общности они не могут объяс­нить весьма специфические и сложные формы, харак­терные для коллективных фактов. Дело не в том, что эти свойства не оказывают никакого воздействия на результат, но они составляют лишь его опосредованные и отдаленные условия. Его бы не было, если бы они ему противоречили, но не они его определяют.

Внешнее существование психических фактов по от­ношению к клеткам мозга имеет такие же причины и такую же природу. В самом деле, нет никаких основа­ний предполагать, что представление, каким бы эле­ментарным оно ни было, может быть прямо порождено клеточным колебанием определенной интенсивности и тональности. Но нет такого ощущения, в котором бы не участвовало известное количество клеток. Способ, ко­торым осуществляются церебральные локализации, не оставляет места для иной гипотезы, так как образы всегда поддерживают только определенные отношения с более или менее обширными зонами. Возможно даже, что мозг в целом участвует в деятельности, благодаря которой они возникают, что, по-видимому, доказывает­ся фактом субституций. Наконец, это также, по-види­мому, единственный способ понять, как ощущение за­висит от мозга, образуя в то же время новый феномен. Оно зависит от него потому, что состоит из различных колебаний молекул (а иначе из чего оно может быть сделано и откуда оно могло появиться?); но оно в то же время нечто иное, потому что оно проистекает из ново­го синтеза особого рода, в который эти колебания вхо­дят в качестве элементов, но в котором они преобразо­ваны самим фактом их соединения. Конечно, мы не знаем, как движения могут, комбинируясь, порождать представление. Но мы так же не знаем, как механиче­ское движение может, когда оно останавливается, пре­вращаться в тепло или обратно. И все-таки это преобразование не подвергается сомнению; почему же первое преобразование менее возможно? Вообще, если бы по­добное возражение было приемлемо, то пришлось бы отрицать любое изменение, так как между следствием и его причинами, равнодействующей и ее элементами, всегда существует какой-то разрыв. Это дело метафизи­ки найти концепцию, которая бы делала эту разнород­ность представимой; что касается нас, то нам достаточ­но того, чтобы само ее существование было признано бесспорным.

Но в таком случае, если каждое понятие (или, по крайней мере, каждое ощущение) порождается синте­зом некоторого количества клеточных состояний, ском­бинированных вместе законосообразно еще непознан­ными силами, то очевидно, что оно не может быть заключено ни в одной определенной клетке. Оно усколь­зает от каждой, потому что ни одной из них недоста­точно, чтобы породить его. Существование представле­ний не может точно распределяться между различными нервными элементами, поскольку нет такого представ­ления, в котором бы не соучаствовало несколько этих элементов; но это существование возможно только в целом, образованном их объединением, точно так же, как коллективное существование возможно только в целом, образованном объединением индивидов. Ни то ни другое не состоит из определенных частей, прикреп­ленных к определенным частям их соответствующего субстрата. Каждое психическое состояние оказывается таким образом перед лицом структуры, присущей нерв­ным клеткам, в тех же условиях относительной незави­симости, в каких социальные явления находятся перед лицом отдельных людей. Поскольку оно не сводится к простому колебанию молекул, оно не зависит от коле­баний такого рода, которые могут происходить отдель­но в различных участках головного мозга; только физические силы, затрагивающие всю группу клеток, которая служит этому состоянию опорой, могут затро­нуть также и его. Но для продолжения своего суще­ствования у него нет нужды в том, чтобы постоянно поддерживаться и как бы непрерывно воссоздаваться непрерывным привнесением нервной энергии. Чтобы признать за психикой эту ограниченную автономию, которая есть, по существу, то, что заключает в себе позитивного и важного наше понятие духовности, сле­довательно, нет необходимости воображать душу, отде­ленную от ее тела и ведущую в какой-то неведомой идеальной среде мечтательное и уединенное существо­вание. Душа присутствует в этом мире; она соединяет свою жизнь с жизнью вещей, и можно, если угодно, сказать обо всех наших мыслях, что они находятся в мозгу. Необходимо только добавить, что внутри мозга они точно не локализуются, они не расположены там в определенных участках, даже тогда, когда с одними участками они связаны более тесно, чем с другими. Одного этого рассеяния достаточно, чтобы доказать, что мысли — это нечто специфическое, так как для того, чтобы они были рассеяны подобным образом, совершенно необходимо, чтобы они были составлены иначе, чем мозговое вещество, и, следовательно, их форма бытия специфична.

Дата добавления: 2017-01-13