Чехов: русский лама

Чехов был исключительно добрым человеком: добрым не в значении сентиментальности, умиляющейся тому, чему легко умилиться, а в смысле деятельного сострадания. Он, и находясь на отдыхе, думал, как улучшить, к примеру, жизнь русских врачей, русских учителей, русских студентов. Сострадание — общечеловеческое чувство (подлинно общечеловеческое, подлинно единящее, в отличие от дешёвой толерантности), то единое, что пестует и буддизм, и христианство. Неудивительно поэтому, что далёкость Чехова от христианского мироощущения оставалась и остаётся на этом фоне незамеченной. Для нас эта далёкость не причисляется ни к достоинствам, ни к недостаткам: памятуя словами Лермонтова о том, что «в Твой мир идут столь разные пути», невозможно настаивать на исключительном преимуществе одного. Мы просто устанавливаем то, чего требует от нас аналитическая честность.

Существуют поэты в прозе. К ним относится из русских писателей, к примеру, Куприн, Тургенев, Александр Грин. Лев Толстой, хоть это и не сразу очевидно, — тоже в их числе, причём он — один из наисовершенных, магичных поэтов (недаром, в конце концов, Набоков восхищался стилем Толстого, отточенным «до магического артистизма). Все они любят этот мир и прозревают в нём лучшее, чудесное, божеское. Все они идут широкой христианской дорогой вне зависимости от факта своей любви к церкви или вражды с ней, крещения, атеизма или анафематствования. Все они благотворны для чтения в детстве и юношеском возрасте, ведь если не любить жизнь хотя бы в детстве, что же выйдет? Тот самый тощий плод, до времени созрелый, который, словами мистика-гусара, ни вкуса нашего не радует, ни глаз.

Чтение Чехова в детстве производит впечатление жевания картона: ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Ни радости, ни любви, ни сюжета, одно серое равномерное уныние российской действительности. Короткие рассказы «Аптекарша» и «Студент» в полной мере дают представление об этом ощущении; держать эти рассказы от детей стоит так же далеко, как спички. «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» [Студент], — как вам это понравится? Но в «Студенте» хотя бы брезжит радостный исход, в душе Ивана Великопольского волнуется евангельская правда. А в ином рассказе и не мерцает никакого такого исхода: «“Как я несчастна! — говорит аптекарша, со злобой глядя на мужа, который быстро раздевается, чтобы опять улечься спать. — О, как я несчастна! — повторяет она, вдруг заливаясь горькими слезами. — И никто, никто не знает...”

“Я забыл пятнадцать копеек на прилавке”, — бормочет аптекарь, укрываясь одеялом» [Аптекарша].

Всё победила правда жизни, от которой романтику хочется повеситься.

Ведь, к примеру, в «Вешних водах» или в «Асе» Тургенева тоже побеждает эта несчастная правда, тоже не состоялась помолвка героя с замечательной красавицей и умницей, причём в силу пошлых соображений, а то и постыдных, греховных человеческих слабостей, так почему же ни «Вешние воды», ни «Ася» не производят такого безотрадного впечатления? Потому, что Тургенев просветляет действительность, не то чтобы украшает, но как бы трансцендирует её, связывает мир и надмирное. Потому, что Джемма — это, по сути, юная мадонна, и в Асе тоже угадывается нечто ангелическое, чудесное, и радостно глядеть на это. Чехов же, оборачиваясь неким купцом Самсоновым из «Карамазовых», «изрекает самым решительным и безотрадным тоном: “Извините-с, мы эдакими делами не занимаемся”».

Не занимаемся, и у бедного читателя, как и у Мити Карамазова, подкашиваются ноги. Только приглядишься к Оленьке, дочери лесничего, такой хорошенькой («Драма на охоте»), только подумаешь увидеть в ней тургеневскую девушку — а её в сельской церкви, оказывается, «мучит вопрос местничества», и вместе с «простым народом» она стоять не хочет, хочет вместе с «чисто одетыми, приличными». Будто подслушано в наши годы где-нибудь в автобусе, и никакого уже желания разглядывать в Оленьке идеал мадонны, и, в итоге, к чему снимать с полки том Чехова? — думает тот, кто привык к христианской прозе.

А если заниматься этим, если всё время прозревать в мире благое, но при том не иметь под ногами твёрдой почвы в виде трезвого ума и силы воли, то рано или поздно сойдёшь с ума, и в таком сумасшествии нет ничего весёлого. Об этом — «Палата № 6»: хотя и не только об этом, но об этом тоже.

Чехов не только сострадателен. Он очень приглядчив. Он — врач (традиционный, кстати, заработок тибетских лам-мирян), но он ещё и духовный лекарь или, как минимум, духовный рентген (тоже безусловное свойство ламы, иначе на что нужен лама). Он и жалеет своих героев, и раздевает их, укладывая на операционный стол своего художественного препарирования. Вот, к примеру, Беликов, «человек в футляре». Ведь он абсурден, комичен, да? Но он и мучительно несчастен, и мы, без Чехова, не восчувствовали бы этого несчастья. (Мало ли ходит Беликовых вокруг!) А с ним — поостережёмся, пожалуй? Хотя бы в первый день после прочтения рассказа поостережёмся смеяться над несчастными, добровольно заключившими себя в футляр? Вот, извольте, и другой футляр, политический, в который заковала себя Лидия, старшая сестра Жени-Мисюсь («Дом с мезонином»). Она не смешна, нет, она скорей отвратительна, потому что своим ничтоже сумнящимся крепким глянцевитым футляром разрушает чужое счастье. Чехов не бичует свою героиню ни насмешкой, ни презрением, он вновь исподволь подводит нас к состраданию, одному из самых тонких человеческих чувств. Из сострадания-то к Мисюсь может быть, поостережёмся мы замыкать себя в футляр политической слепоты и агрессивного святошества? Вот «Попрыгунья»: это — футляр эгоизма, самовлюблённости, самолюбования, пренебрежения к близкому человеку. Вот «Драма на охоте»: холёный Камышев-Зиновьев — в коробке эгоизма, равнодушия ко всему, кроме своих интересов, мелкого самолюбия, слабоволия, невозможности сопротивляться дурным страстям; хорошенькая Оленька — в коробе тщеславия, жадности до радостей жизни, этической неразборчивости, да и того же, по сути, эгоизма, только женского. Чехов — он весь про футляры, про стальную клетку человеческих страстей, о которой говорят и «Три основы пути» («Ламцо Намсум»), средневековый буддийский текст школы Гелуг, только там эта стальная клетка нарисована скупым языком проповеди, языком плакатной пропаганды, а здесь изображена тонкими мазками художника.

Даже когда Чехов, щелкунчик русской литературы, не ставит себе целью вскрыть очередной футляр человеческой пошлости (ведь грех всегда пошл, в какие бы романтические одежды ни рядился), он всё равно оставляет своего героя нагим. Такова «Душечка», один из самых загадочных рассказов. Загадочен он, потому что, собственно, что дурного в Душечке? Или кто-то хотел бы, чтобы она, в каждом из своих браков, не была такой беззаветной и пластичной? Нет же, сам Чехов едва ли хотел бы этого. Нет же, «Душечка» — про другое: про то, что не надо нас, пожалуйста, кормить сказками про вечную любовь среди людей и про постоянство женских убеждений. Христианство, подчеркнём, не уничтожает эти сказки, не идёт на них войной, потому что когда мир трансцендируется, узренный образ невольно облекается в мир, и миф затуманивается в сказку. Уничтожить эти сказки было бы безжалостно по отношению к людям, которые ведь не все — апостолы Христа, чтобы питаться непосредственно ясным светом евангельских истин. А вот буддизм — он сказок не переносит, настолько не переносит, что когда видит «христиан», обманывающих себя в своём христианстве, способен спросить: позвольте, какие же вы христиане?

Впрочем, мы, буддисты, редко позволяем себе эту бестактность, мы не вмешиваемся в труд иных церквей и не берём на себя их задачу по отношению к их собственным верующим. Да ведь и Чехов не то чтобы бестактен. Бестактен, да, чудовищно бестактен, но это всё прощается, прощается ему. Он — как врач, который беспощадно вырывает зуб или делает надрез, но он же и поглядит нас по голове, и подует на больное место, приговаривая: бедные вы мои, бедные, заблудшие, хорошие, жалкие, и я-то ведь тоже жалок, и я-то ведь тоже болен, и я не лучше Вас (обманывает: лучше, лучше).

Иногда скальпель Чехова движется так тонко, что мы и не примечаем его движения. Зримо это являет «Архиерей», который так любопытно сравнить с христианским повествованием о том же самом, например, с лесковскими «Мелочами архиерейской жизни» или «На краю света». (Вот, отметим в скобках, и Лесков, православный христианин, нашёл возможность в «На краю света» оценить и признать достоинства буддийского Учения, а не набрасывался на чужое и малопонятное с оголтелой бранью в стиле безумного Пуришкевича.) Лескова интересует, как архиерей, живой человек со своими естественными человеческими слабостями, живёт внутри православной догматики и церемониала, как он примиряет себя с ними. Чехов к догматике равнодушен. (В черновиках «Архиерея» как будто была мысль противопоставить главного героя и атеиста, который «мертвецов режет», но писатель её оставил.) Чехов видит только одно, но видит очень зорко: архиерей, при всей своей вознесённости — просто хороший, но не вполне счастливый человек, и он не вполне счастлив не от отсутствия жизненных радостей, а потому, что на своём вознесённом месте — беспомощен. И против болезни он беспомощен, и против смерти (это бы ладно), и в отношении подлинного содействия, истинной духовной помощи мирянам тоже беспомощен: архиереем себя он не чувствует, а желает быть простым деревенским священником, дьячком, да и в труде своём, в приёме просителей, сердящих его пустотой и мелкостью просьб, робостью и неразвитостью; в чтении и письме бумаг, потребных для церковной бюрократии — во всём этом не видит ни радости, ни пользы. И это, наверное, не архиерея вина, а тех, кто не соразмерил душевное и церковное, кто сделал из духовного иерарха чиновника по церковному ведомству и обрёк духовенство на малоосмысленный и недухоподъёмный труд. Деликатное, аккуратное предложение исправления церкви, мы и не приметили его. Нам и не надо примечать этой терапии, но десяток «Архиереев», да прочитанных всеми клириками и всеми мирянами, привели бы к реформе православной церкви эволюционным способом, а не большевистским.

Человек порочен. Но он, даже внутри короба своих страстей, способен к исправлению. Надо только указать ему путь, вложить в руку ключик от футляра. Этот ключ — сострадание, только, упаси боже, не сентиментальное, а подлинное, деятельное. Сострадание даже во грехе, даже пребывающему внутри греха. Он настолько тонкий, этот ключ, что не надо его ломать тяжёлым молотом верований или убеждений. Пусть их, пусть веруют во что хотят, лишь бы слёз в этом мире было меньше. (Тоже — очень буддийская черта, очень свойственная буддизму.) Поразительный контраст являет сравнение «Анны Карениной» и «Дамы с собачкой». Они очень разные по объёму, масштабу, наполнению, но в главном их всё же можно сравнивать: оба текста — про одно, про супружескую измену. Толстой (по крайней мере, тот Толстой, который ещё не приступил к строительству толстовства) — христианин, и с суровой ясностью демонстрирует нам, что Анна, изменив богоначертанному, погибает. Толстой, пожалуй, и сам не хотел так: это вышло по законам художественной правды. Не в том даже дело, что Толстой — христианин, а в том, что Анна Каренина — христианка, душа её — христианка, а душу обмануть сложно. Анна Аркадьевна — христианка, а Анна Сергеевна — нет. И Гуров — не христианин тоже. Чехов и хотел бы, возможно, чтобы его герои были христианами (а на самом деле ему всё равно, как нам кажется, но вот, мы сделали нужный реверанс), только вот христианством этот порок не лечится. Точней, это уже и не только порок. В этой измене есть порок, есть и светлое. Порок — пошл, и Гуров, едящий арбуз, пошл. Но нельзя думать об одной пошлости, надо увидеть благо, жить и дышать этим благом (которое, снова, не в страсти, а в сострадании: разве одна страсть подвигла Гурова ехать в другой город уже после того, как всё кончилось?). На эту широту понимания человека, прощения человека взбирается, пожалуй, только Достоевский (глава «Верующие бабы» в первой части «Братьев Карамазовых»).

«Дама с собачкой» — один из самых светлых текстов, он указывает, что из греха, из пошлости, из суетной круговерти выйти можно, что путь — сочувствие. Мы сказали, о чём Чехов: он — о футлярах. Мы не сказали, для чего Чехов: он — для воспитания, для исправления. Но для воспитания не через восторг (для этого — Лесков, например, и, конечно, Достоевский), а через любовь в соединении с трезвостью ума. Чехов — лама-мирянин, причём лама именно махаянского толка (да ведь в Тхераваде, южном буддизме, учителей-мирян почти и нет). Определение, которому сам он очень бы удивился. А после улыбнулся и, поправив пенсне, произнёс бы: «Что ж, пусть, только Вы уж позволите мне остаться в мирском платье, голубчик?»

Дата добавления: 2017-01-14