Религия и личность

Возможно ли исповедовать буддизм не всему русскому народу, но любому представителю этого народа? В первом эссе мы ответили: да, это дело свободной совести и личного выбора каждого. Но ведь и сама личность русского человека укоренена в очень многом: в родном языке, в чувстве сопричастности собственной истории, в русской культуре, которая, как ни поверни — православная, в специфическом русском мироощущении, наконец. Космополита, «общечеловека», русского только по имени и гражданству, не держат все эти укоренения, ему несложно быть и буддистом, и индуистом, и вообще поклониться любому божеству, если на то внезапно приходит мода (а ведь мода на культы тоже имеется). Но такого космополита внутри его народа не удерживает ни его имя, ни его паспорт, и мы говорим даже не о случаях эмиграции, а о так называемой «внутренней эмиграции», которой неразумно похвалялась советская интеллигенция. Телесно можно находиться в России, а умом и сердцем быть очень далеко от неё. Поэтому вовсе не об «общечеловеках» мы говорим (они попросту выходят за рамки нашего сочинения), а — о русских людях. Могут ли в одном и том же человеке гармонично сочетаться его буддизм и его русскость? Или — уж если русский принимает буддийское Прибежище — никак они не сочетаются и не способны сочетаться, а попросту существуют в его сознании механически разграниченные и ни в какое взаимодействие не вступают между собой, подобно областям ума математика, который одновременно был бы талантливым поэтом, но при том его математика никак не обогащала бы его поэзии, также и поэзия не служила бы математике?

О том, что русская культура далеко не полностью и не бесспорно — культура православная, мы уже говорили применительно к «Слову о полку Игореве», надеемся во второй части этой книги показать это не на одних средневековых примерах. Но сомнение остаётся открытым, и главная часть этого сомнения — русское мироощущение, русский национальный характер, пресловутая «русская душа», которая, пусть и после сопротивления, подружилась-таки с православием, но хочет ли дружить с восточной верой?

Главное различие между религиями для личности мирянина состоит вовсе не в догматике. Мирянин обычно слабо разбирается в догматических тонкостях, хотя бы потому, что ведь и большинство клира, будем откровенны, слабо в них разбирается, а кому же нужно быть умней богословов-профессионалов? Только интеллектуалам, которые изучают религию из умственного спорта, но этих и вообще сложно отнести к категории верующих, для них религиозная догматика — посторонний объект, они не живут в доме религии, а просто ползают по его стенам подобно неутомимым жукам и редко-редко проникают внутрь. Итак, основное различие для личности человека — не догматическое, и даже не культовое: ведь и к особенностям культа можно привыкнуть, когда же нам говорят, что, дескать, восточный культ, восточные молитвы русскому человеку чужды и незнакомы, это возражение способно, пожалуй, лишь вызвать улыбку своей неосновательностью: ведь когда-то чинопоследование греческой литургии было нами не менее незнакомо и чуждо. Нет: принципиальное отличие — психологическое, сердечно-душевное, а это сердечно-душевное определяется разницей религиозного мировосприятия. Говоря иначе, последователи христианства и буддизма имеют принципиально отличные способы продвижения ко Спасению (упорно продолжаем использовать это слово) и духовного делания.

Христианский путь такого делания есть неустанный восторг или, говоря иначе, обожение: постоянное прозрение в телесном мире Бога, то есть блага, добра, достойного восхищения, а если и не удаётся его прозреть — упование на будущее добро, которое обязательно явится и восторжествует. Это — не исключительно христианский путь: в известной степени он свойственен и вишнуизму, хотя в последнем связан с личным отношением к божеству, подобием человеческой влюблённости, христианство же в основном сторонится слишком человеческого и его переноса на Божественное. Буддизм — иной по своему характеру: верующий буддист в мире в основном прозревает неблагое, чтобы от этого неблагого временного обернуться к постоянному и устойчивому благу. Чувства хотя и могут сопровождать его на этом пути отвращения, не являются на нём главным помощником, единственным верным поводырём остаётся разум: логический ум и наблюдательность. (Правда, и христианскому монашеству свойственно отвращение от мира, христианская и буддийская аскетика смыкаются достаточно тесно, разница — в необузданной поэтичности первой и трезвой прагматичности второй.) Христианство — религия преимущественно эстетическая, буддизм — аналитическая.

Но ведь достоянием и достоинством россианства не является исключительно жизнь души или, напротив, исключительно жизнь ума: Россия прославлена и выдающимися артистами, и великими учёными. Вовсе не аналитический характер буддизма способен отпугнуть от него русского человека. Тогда что же: призыв к труду? Но мы, русские, вовсе не ленивы, как ни стараются наши недоброжелатели уверить нас в обратном, попутно обвиняя в бытовой неряшливости, жестокости, нетерпимости, да и вообще во всех смертных грехах. Русский человек не любит только бессмысленных усилий, придания труду характера особой добродетели, показной работы, которую с удовольствием и саботирует. Эстетическая скудость? Буддизму она не свойственна, но правда и в том, что традиционное буддийское художество по своему характеру — совсем не русское. В нём как будто не хватает чего-то, что нам очень важно. Чего же? Поэзии особого рода? Мечтательности? Да, вот оно, странное, но точное слово. Русская культура и, разумеется, русское православие очень мечтательны, это некая особая духовная мечтательность, тонкий аромат, который пропитывает человека с детства. Буддизм же к мечтательности любого рода достаточно безжалостен. А если посмотреть ещё и с другой стороны: не является ли эта мечтательность в иных случаях своего рода болезнью (эту болезнь очень наблюдательно описывает всё тот же Достоевский в «Белых ночах»), не способен ли буддизм лечить эту болезнь подобно горькому снадобью?

Но даже эта беда, эта эстетическая нестыковка поправима (при условии, что мы вообще согласны с надобностью её исправления). Религия в национальном бытовании вырабатывает ту эстетику, которая ближе всего душе народа, также и буддизм вполне способен обзавестись некоей возвышенной мечтательностью, если просуществует внутри россианства достаточно долго. Потенции эти в нём содержатся, как вообще любая великая религия содержит в себе почти безграничные потенции. Вспомним, пожалуй, историю про ламу Тонпу, который расспрашивал своих учеников, что поделывают знакомые ему подвижники. Одни, по свидетельству учеников Тонпы, проповедовали без устали, другие совершали чудеса, а вот некий Кхампа Лунгпа не делал ничего, только постоянно плакал, накрыв голову. Услышав о том и опознав в этом великое подвижничество, Тонпа и сам залился слезами. Это — буддийская, тибетская, но при том в каком-то смысле — очень русская история.

Если даже эстетика не может служить особым препятствием, что может стать таким для исповедания буддизма русским человеком? Повторимся: характер аскетического пути. Но и поясним, что имеем в виду.

Прозрение Божества в телесности может совершаться коллективно (не непременно должно, а именно может), и литургия вообще является коллективным, точней, соборным духовным усилием. Міром Господу помолимся, возглашает иерей, так же, как возглашалось и десять веков назад, так же, как сам Христос на Тайной вечере, этой первой литургии, соприсутствовал не одному, но многим Своим ученикам, а те — Ему. Не так Пробуждённый, который устремлял Своих учеников к совместному труду, да, но — к уединённому пребыванию в келье, к уединённому созерцанию и размышлению, к уединённой битве со страстями. Молитву легко и благостно творить соборно. Медитация требует уединения. И именно для русского человека сугубо личное, индивидуальное, «на особицу» усилие — не вполне естественно. В нём будто чувствуется некое предательство национального духа, некое легкомысленное оставление соборности.

Разумеется, великие аскеты, что буддийские, что христианские, всегда одиноки, и усиленная аскеза никакой коллективности вовсе не предполагает. Но ведь большинство верующих и в той, и в другой религии вовсе не являются великими аскетами. И вот: православным всегда было свойственно, естественно держаться вместе, так что они не представляют свою веру без экклесии. Буддист же с его личным усилием и личным путём без церкви, без общины вполне способен обойтись (даже вопреки тому, что она и называется третьей драгоценностью), это, пожалуй, и объясняет слабую оформленность и малую централизацию буддийской сангхи.

Буддист способен жить без церкви, но способен ли именно русский буддист к этому, точней, благотворно ли для него такое существование? Мы предполагаем: буддизм тогда способен будет укореняться в России, тогда он пустит корни внутри россианства, когда его распространение и существование именно через общины, объединённые общим духовным трудом (пусть даже только общими практиками), а не через отдельных путешествующих учителей, собирающих на свои лекции мало- или вовсе незнакомых друг с другом людей, станет решённым делом. Необходима ли для этого единая церковная организация, церковь, подобная православной? Это — совсем другой вопрос, ответ на который сможет дать только время.

Мы повторим наши мысли вкратце: русский человек не желает спасаться лично. Он желает совершать труд спасения целокупно, всем народом, даже всем человечеством, примерно так, как уповал на это Николай Фёдоров, надежды которого на всеобщее (да при том и телесное) воскрешение при всём их безумии были чисто по духу русскими. Если буддизм сумеет ответствовать этому русскому чаянию (не надежде на всеобщее телесное оживление, конечно, а взысканию соборности), это и будет для него лучшим оправданием со стороны россианства и лучшим путём соединения с ним.

Желая уже завершить «религию и личность» на этой высокой ноте, мы бросили взгляд в черновики и обнаружили в записях вопрос: Может ли русский буддист быть патриотом? И действительно: может ли, и особенно может ли он быть им не вопреки своему буддизму, и не параллельно ему, а в силу и посредством своей религии? Смеем надеяться, что да: иной ответ был бы для русского буддизма губителен. Откуда же буддист черпает свой патриотизм? Из любви к людям, из заповеданного Пробуждённым подлинного сострадания к ним, которая и есть основа той любви. Но ведь любовь к соотечественникам предполагает симпатию к их исторической судьбе? Да. И к культуре? Безусловно. И к вере, и в итоге ко Христу как центральному объекту этой веры? Да, повторим мы в третий раз. Христос может быть нам, буддистам, дорог и нами любим как великий подвижник и великий сопечальник человечеству, без того, чтобы обязательно видеть в нём ипостась личного вселенского божества, существование которого для нас не выдерживает света беспощадной логики. Христиане не обязаны разделять нашу логику, которую мы можем оставить на откуп богословам. Любой герой, жертвующий собой на благо мира, вызывает наше восхищение, и у нас нет никаких оснований не чувствовать себя единым с народом, главной религией которого является почитание такого героя и его исключительно возвышенного пути. Мы чувствуем этот путь непригодным, неудобным для личного следования по нему? Так на то, в конце концов, разные веры и существуют.

Дата добавления: 2017-01-14