Н. Коржавин и Д. Бобышев

Мы будем рассматривать поэзию русского зарубежья третьей волны эмиграции исходя из отмеченных выше трех позиций. Сразу оговоримся, что уделим внимание лучшим, на наш взгляд, ее представителям, за исключением Иосифа Бродского, чье творчество уже исследовано почти досконально.

Среди поэтов, о которых пойдет речь, реалистические тенденции наиболее отчетливо воплощены в творчестве Наума Коржавина. Эмиграция отразилась лишь на тематике и отдельных эмоциональных аспектах его поэзии. Образная структура, ритмический рисунок, лексический состав, риторическая и – реже – назидательная интонация его стихотворений вызывают ассоциацию с советской гражданской поэзией 1960 – 1970-х гг.

У этого поэта сложная биография. Родился он в 1925 г. в Киеве. В годы Великой Отечественной войны на фронт не попал по причине сильной близорукости, поэтому находился в эвакуации. Там же окончил Карагандинский горный техникум. В конце войны переехал в Москву и поступил в Литературный институт на отделение поэзии. Писал крамольные, по меркам сталинской эпохи, стихи и в 1947 г. был арестован (о годах его учебы в Литинституте и об аресте можно прочитать в документальной повести Владимира Тендрякова «Охота»). Восемь месяцев провел в тюрьме на Лубянке, затем последовала ссылка в Сибирь. В 1955 г. Коржавин возвращается из ссылки, через год его реабилитируют, что позволяет ему завершить учебу в Литинституте.

Во время хрущевской «оттепели» поэт часто печатается в периодических изданиях, а в 1963 г. выходит его первый сборник «Годы». При брежневском режиме Н. Коржавина публикуют редко, он считается поэтом опальным, а к началу 1970-х гг. приобретает стойкую репутацию антисоветчика. В 1973 г. власти вынуждают его эмигрировать, и поэт переселяется в Бостон (США). Эмигрантское издательство «Посев» выпустило его сборники «Времена» (1977 г.) и «Сплетения» (книга выходила двумя изданиями: первое – 1981 г., второе – 1988 г.).

В перестроечные годы Коржавин часто приезжал в Москву, подолгу там задерживался, восполняя потребность в литературной и культурной среде, которой он был лишен в Бостоне. Часто публиковался в российских толстых журналах, издавал книги: «Письмо в Москву» (1991 г.), «Время дано» (1992 г.).

Художественный мир Наума Коржавина составляют литературно отрефлектированные размышления и переживания по поводу перипетий собственной судьбы, советской истории и власти, русского духа. Лейтмотивом эмигрантских произведений поэта выступает любовь к родине и тоска по ней. Эмиграция, с точки зрения лирического героя его поэзии, какой бы ни была ее исходная причина, – тяжкий грех, сопоставимый с предательством. Одно из коржавинских стихотворений начинается характерной для открытой манеры коржавинского письма строчкой: «Бог за измену отнял душу...».

Вторая родина для лирического героя произведений поэта – всегда чужбина, и недаром эпитет «чужой» является ходовым у Коржавина, едва только он заводит речь о реалиях американского бытия. Вынужденный отъезд из России поэт сравнивает со смертью, а жизнь на чужбине, по его мнению, не может даровать воскрешения. Пестрой гаммой чувств: ненавистью к тоталитаризму, тоской по утраченной родине и равнодушием к зарубежью – проникнуто стихотворение «То свет, то тень...» (1974 г.):

* * *

То свет, то тень,

То ночь в моем окне.

Я каждый день

Встаю в чужой стране.

В чужую близь,

В чужую даль гляжу,

В чужую жизнь

По лестнице вхожу.

Как светлый лик,

Влекут в свои врата

Чужой язык,

Чужая доброта.

Я к ним спешу.

Но, полон прошлым всем,

Не дохожу;

И остаюсь ни с чем...

…Но нет во мне

Тоски, – наследья книг, –

По той стране,

Где я вставать привык.

Где слит был я

Со всем, где все – нельзя.

Где жизнь моя

Была да вышла вся.

Она свое

Твердит мне, лезет в сны.

Но нет ее,

Как нет и той страны.

Их нет – давно.

Они, как сон души,

Ушли на дно,

Накрылись морем лжи.

Из тех широт

Сюда, – смердя, клубясь,

Водоворот

Несет все ту же грязь.

Я знаю сам:

Здесь тоже небо есть.

Но умер там

И не воскресну здесь.

Зовет труба:

Здесь воля всем к лицу,

Но там судьба

Моя – пришла к концу.

Легла в подзол.

Вокруг – одни гробы.

...И я ушел

На волю – от судьбы.

То свет, то тень.

Я не гнию на дне.

Но каждый день

Встаю в чужой стране.

В 1982 г. Коржавин написал «Поэму причастности», в которой отражено его представление об афганской войне. Военная тема в исполнении человека сугубо штатского звучит как тема вины и покаяния перед молодым поколением, отправленным проливать кровь на чужой земле.

Гражданская по своему духу, если угодно, «шестидесятническая» поэзия Н. Коржавина иногда грешит публицистичностью, малоуместной в сфере высокого искусства злободневностью. Однако в чем невозможно упрекнуть коржавинскую музу, так это в отсутствии правдивости. В том, что правдивость – коренное качество его поэзии, убеждает совпадение неподвластной конъюнктурным колебаниям гражданской позиции поэта с содержанием его стихотворений. Обращает на себя внимание и почти полное отсутствие у Коржавина зрительных эпитетов (человек крайне близорукий, он лишен важнейшей стороны восприятия бытия, и это отражается на его поэтике).

Несколько звезд крупной величины (И. Бродский, Д. Бобышев, Л. Лосев, В. Бетаки и др.) дала эмиграции «ленинградская школа» поэзии (теперь ее называют «петербуржской», но мы во имя сохранения исторического контекста не станем ее переименовывать). Представители этой школы наследовали традициям литературы «серебряного века». Их стихи были настолько безупречны по форме, что советские критики, в шутку говоря о существовании стихов хороших, плохих и «ленинградских», не могли придраться к содержанию последних, которое, как правило, совсем не было ориентировано на каноны социалистического реализма. Далеко не все «ленинградские» поэты эмигрировали: остались Александр Кушнер, Глеб Горбовский и др., далеко не все сохранили устои той школы. Однако ее дух неистребим и дает о себе знать в русском литературном зарубежье.

Один из наиболее талантливых выходцев из «ленинградской школы» – Дмитрий Бобышев. Он был хорошо знаком с Анной Ахматовой, у которой в начале 1960-х гг. часто гостил вместе с Иосифом Бродским, Анатолием Найманом и Евгением Рейном. Великая поэтесса посвятила Бобышеву стихотворение «Пятая роза».

Нравственный заряд, который несло в себе общение с Ахматовой, не пропал даром для начинающего поэта. Он не искал официального признания любой ценой. Ритуал вхождения в тогдашнюю советскую литературу подразумевал написание молодым автором стихотворения, посвященного Ленину, Октябрьской революции, величию социализма и тому подобным темам. На редакторском жаргоне тех лет такое стихотворение с изощренным цинизмом именовалось словом «паровоз» (что-то толстовское видится в этом названии, по малозаметной ассоциации соединяющем судьбу юного дарования с трагедией Анны Карениной; ну и, конечно, «Наш паровоз, вперед лети!» – это для тех, кого не тошнило от казенной лирики).

Д. Бобышев не мог кривить душой, поэтому публикация в альманахе «Молодой Ленинград. 1970» оказалась для него единственной доотъездной. Установка на непубликуемость в советских изданиях отчетливо проявилась при создании курьезного произведения под названием «Начало поэмы» (1973 г.), отдельные главы которого описывали элементы периодической системы Менделеева. К счастью, эта работа вскоре наскучила поэту, он оказался гораздо менее настойчивым, чем знаменитый ученый, и потому большая часть химических элементов так и осталась достоянием периодической системы, а не русской литературы. А любопытно было бы прочитать главу, скажем, под названием «Рубидий»...

В 1979 г. Дмитрий Бобышев эмигрировал в Соединенные Штаты.На Западе вышли два его сборника: «Зияния» (1979 г., Париж) и «Звери св. Антония (бестиарий)» (1989 г., Нью-Йорк). В Санкт-Петербурге в начале 1990-х гг. изданы книги Д. Бобышева «Полнота всего» и «Русские терцины и другие стихотворения». Этого поэта трудно отнести к какой-либо одной художественной системе; пожалуй, наиболее близким к истине будет утверждение, что он работает на стыке реализма и модернизма. Читая его неторопливые, сосредоточенные рассуждения о многогранном человеческом бытии, регулярно обнаруживая в его стихотворениях фабульную основу, мы можем уличить Бобышева в приверженности к реалистическим формам. Однако его поэтика не лишена зависимости от стиля авторов «серебряного века», в первую очередь Владислава Ходасевича и акмеистов («вещность», насыщенный предметный мир).

Одним из лучших бобышеских произведений является цикл «Русские терцины» (1981 г.), состоящий из сотни десятистрочных стихотворений, написанных тем же видом строфы, что и «Божественная комедия» Данте. По замыслу автора, «Русские терцины» – это миниатюрная «Божественная комедия», повествующая о советской действительности, своеобразный путеводитель, если так позволено будет выразиться, по социалистическому образу жизни.

Цикл заслужил высокую оценку эмигрантской критики. В частности, американский исследователь В. Дмитриев утверждает: «...поэт создал классический текст, который со временем войдет в учебники литературы и будет красоваться где-то рядом с текстами Бродского». В «Русских терцинах» представлен авторский взгляд на отечественную историю и современность, культуру и быт, православный менталитет и характерные его проявления. Конечно, бобышевская версия советского ада намного уступает дантовскому первоисточнику, однако как быть с тем, что именно Бобышев, а не Данте в терцинах увековечил советскую эпоху? Вот, к примеру, стихотворение на весьма прозаическую тему «советский человек и государственная собственность»:

* * *

Нет частной собственности – есть продукт,

но трогать не велел хозяин-барин.

– А как не взять: другие украдут!

И тянут всё и вся в худом амбаре

(да с гаерством: «Да я вас попросю...»):

тотально – толь и тюль, на стройке, в бане,

котам песок, объедки поросю

(«Ну, мыслимо ли жить с одной зарплаты?»),

пока страну не разворуют всю.

Зато покорно-пьяно виноваты.

Здесь дана лаконичная и вместе с тем исчерпывающая картина экономического саморазрушения, самораспада, когда отсутствует такой социалистический регулятив хозяйственной деятельности, как репрессии, а иной не создан. Подчеркивая всеобщий, стихийный и непрерывный характер превращения государственной собственности в частную, поэт сторонится подлежащих, вытесняя их описаниями действий и состояний. При этом он предпочитает анонимную категорию третьего лица множественного числа: «тянут», «украдут», «разворуют» – унылое однообразие – и, как итог: «виноваты».

Авторская отстраненность почти исчезает, порой переплавляется в нежность, когда речь заходит о советской женщине. Однако советский мужчина, чье кредо «Поел – и спать. Всё бабы виноваты», по-прежнему оставлен вне сочувствия и дистанцирован от повествователя ледяным сарказмом («Мы – по бесправью – равноправны все...»).

Заключительное стихотворение цикла мотивирует причину создания «Божественной комедии» на советский лад – необходимость высказать правду о советской жизни, а также утверждает личную свободу как высшую гуманистическую ценность. Здесь – и оправдание выбора эмигрантского поколения, и ностальгия как неизбежный спутник этого выбора. Латинское «Dixi» – «Я сказал» – в конце стихотворения придает ему, да и циклу в целом, оттенок торжественности и одновременно служит дополнительной параллелью с творением Данте.

* * *

Да не сочтется эта речь за наглость:

Не «Городу и Миру», – ей о ней,

стране моей сказал я с глазу на глаз

ей-ей же правду... Издали видней.

И ежели я не увижу боле,

как говорится, до скончанья дней

картофельное в мокрых комьях поле,

сарай, платформу в лужах и вокзал, –

ну, что ж, пускай. Предпочитаю волю.

Умру зато – свободным. Я сказал.

Было бы несправедливым считать Дмитрия Бобышева поэтом только социальной или, допустим, философской проблематики. Огромную часть его творчества занимают, например, христианские мотивы («Молитва ангелу-хранителю», «Ксения Петербуржская», «Ты не забыла о дворцовой церкви...» и др.). Так что талант его достаточно многогранен.

Поэты «Московского времени»

В середине 1970-х гг. существовала андеграундная литературная группа «Московское время», в которую входили нынешние эмигранты Алексей Цветков и Бахыт Кенжеев, а также Александр Казинцев, Александр Сопровский и Сергей Гандлевский. Участники ее считали себя наследниками традиций акмеизма и, в отличие от массы тогдашних советских писателей, крайне бережно относились к поэтическому слову.

Лидер «Московского времени» Алексей Цветков, человек бурной биографии и разносторонних способностей, успел за свою жизнь до эмиграции поучиться и в Одесском, и в Московском университетах, поработать журналистом в Сибири и Казахстане, послужить рабочим сцены... Цветков не считал себя диссидентом, однако постарался, чтобы о существовании группы «Московское время» и ее лидере стало известно за рубежом.

Покинув ненавистный ему Советский Союз, в 1975 г. поэт поселился в США. Через год стал редактором ежедневной газеты «Русская жизнь» (Сан-Франциско), а в 1983 г. – доктором славянских языков и литератур Мичиганского университета, защитив диссертацию по творчеству Андрея Платонова. Преподавал русскую литературу, работал на радиостанции «Голос Америки». С 1989 г. начал сотрудничество с радиостанцией «Свобода».

Бывшая родина для А. Цветкова обычно выступает в качестве объекта критических нападок. Вот характерное признание, сделанное им в беседе с американским славистом Джоном Глэдом: «Моя родина здесь, потому что мне, в общем, здесь гораздо лучше. Есть, естественно, какое-то животное чувство благодарности у человека к стране, которая позволила ему выжить и что-то с собой сделать. Но у меня нет этого чувства к России. Если я что-то для нее сделал, пусть она мне будет благодарна...».

В США у Цветкова вышли книги «Сборник пьес для соло» (1978 г.), «Состояние сна» (1981 г.), «Эдем» (1985 г.). Название последнего из перечисленных сборников является для автора метафорой утраченной безмятежности. От стихотворения к стихотворению выстраивается образ уютной провинциальной России, которая осталась в далеком и невозвратном прошлом.

Однако не следует думать, что перед нами ностальгические исповеди. Ностальгия вообще очень странно выражена у Цветкова: не напрямую, а через неадекватную ситуации раздраженность, косвенные намеки, мимолетные оговорки. Отвергая эмоциональность как исходный пункт творчества, поэт именует свою музу «музой Брюсова». Он заявляет: «Вдохновение придумано романтиками, как и национализм. На самом деле существует только работа. Я совсем не хочу сказать, что шедевр измеряется литрами пота. Настоящая творческая работа – это мучительная многочасовая попытка приоткрыть в душе некие клапаны, из которых хлынет невыразимое; затем это невыразимое выражаешь». «Брюсовский» подход лишен пафосности, стихи же Цветкова нередко пафосны – и это очередное несоответствие между умозрительными декларациями поэта и его творчеством.

Своеобразие поэтического мира Алексея Цветкова хорошо иллюстрирует следующее стихотворение:

* * *

Сколько лет я дышал взаймы,

На тургайской равнине мерз,

Где столетняя моль зимы

С человека снимает ворс,

Где буксует луна по насту,

А вода разучилась течь,

И в гортань, словно в тюбик пасту,

Загоняют обратно речь!

Заплатил я за все сторицей:

И землей моей, и столицей,

И погостом, где насмерть лечь.

Нынче тщательней время трачу,

Как мужик пожилую клячу.

Одного не возьму я в толк:

У кого занимал я в долг

Этот хлеб с опресневшей солью,

Женщин, траченных снежной молью,

Тишину моего труда,

Этой водки скупые граммы

И погост, на котором ямы

Мне не выроют никогда?

Это стихотворение, написанное без членения на катрены, выглядит как громадный интонационный монолит с двумя паузами внутри (после 8-й и 13-й строк), обозначающими тематические переходы. Изящное по форме (Цветков великолепный версификатор), экспрессивное по лексике, композиционно выдержанное, оно воссоздает образ застывшей, немой России (в стихотворении «Под заботливой кожей сгущалась продольная хорда...» родина именуется еще жестче – «навеки оглохшей»). Жизнь в этом холоде (разумей его, читатель, как холод одиночества, отчуждения, и ты поймешь Цветкова советских времен, опрометью метнувшегося на Запад) невозможна, движение – затруднительно либо реверсивно: луна «буксует», вода застыла, слова «загоняют обратно».

Пребывание в анемичной действительности порождает анемию чувств. Лирический герой лишен чувства родины, а иначе откуда взяться вопросу: «У кого занимал я в долг...». Было известное пространство, были известные события, и никто никому ничего не должен... Но зачем тогда с досадой произнесенное «заплатил»; зачем – дважды – о погосте, разве это не загнанный глубоко ностальгический вопль, разве – не чувство родины, отречение от которого составляет пафос стихотворения?

Таков Цветков, эмигрант и поэт. Элегантный стихотворец, часто пишущий без прописных букв и знаков препинания, доверяясь собственному неподражаемому интонационному чутью («какие случаи напрасные везде...», «уже и год и город под вопросом...», «когда позволяет погода...», «в итоге игоревой сечи...» и др.), создающий восхитительные по музыкальности строки («Под заботливой кожей сгущалась продольная хорда...» и др.).

Если для Цветкова литературными авторитетами являются Велимир Хлебников и Осип Мандельштам, то другой поэт «Московского времени», Бахыт Кенжеев, почти исключительно «акмеистичен».

Он родился в Казахстане, но в младенчестве был перевезен в Москву. С золотой медалью окончил школу и с отличием – химический факультет Московского университета. Эмигрировал из Советского Союза в 1982 г. Сотрудничал с «Радио Канады», а с конца 1980-х гг. часто и подолгу бывал в Москве. Кенжеева заботит будущее русской поэзии. Он открыл несколько новых поэтических дарований (и среди них блистательная Светлана Кекова, саратовская поэтесса), для которых выступает не в качестве учителя, что почетно и не слишком обременительно, а в качестве популяризатора их творчества.

Стихи Кенжеева подтверждают справедливость высказывания о нем Юрия Кублановского: «Бахыт как поэт родился в эмиграции, от ностальгии». Кенжеев очень тяжело пережил эмиграцию, которую в одном из стихотворений сравнивает с похоронами. Самолет, в котором ему довелось покинуть родину, именуется «алюминиевым гробом» («Есть одно воспоминанье: город, ночь, аэродром...»). На чужбине поэту часто снился один и тот же сон: он попадает в неизвестную страну, не зная ни языка ее, ни обычаев, и с ужасом отдает себе отчет в том, что здесь-то и пройдет оставшаяся жизнь. Отталкиваясь от этого кошмарного видения, Кенжеев написал одно из пронзительнейших своих стихотворений:

* * *

Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,

ветер на Пушкинском, ветер на Звездном бульваре.

В дверь колочу кулаками, в свою же квартиру

силюсь пробраться – не слышат, не открывают.

Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной соли

сыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме и

памяти трезвой, ну кто бы по собственной воле

рвался туда, где бывало гораздо больнее,

злей, беспросветной, где виделись только обиды?

Крепкие двери казенным железом обиты,

новый жилец, против всех человеческих правил,

волчьи капканы там вместо запоров поставил.

Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,

как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.

Это мой дом – вывожу аккуратно в тетради,

это моя ро... – а дальше – пустая страница,

Дальше – косая линейка, лиловая клетка,

столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,

и до утра, на манер обезьяньего предка,

все колочу, колочу в бесполезные двери...

Лирический герой стихотворения – эмигрант, поэт. Его родина – Москва, его жизнь – русская литература, отсюда упоминание из множества дорогих мест Пушкинского и Звездного бульваров (космизм и величие родины и русской литературы, а с другой стороны – и удаленность от них, пребывание как бы на другой планете). Лирический герой пытается заговорить боль разлуки: дома тоже страдание, не думай о возвращении, оставь бесплодные надежды.

И, кажется, он поверил собственным увещеваниям. Следует переключение интонации с трагической на эпическую («Выйду на улицу...»), однако в той же строфе – новый эмоциональный всплеск, до слез, до задыхания: «Это мой дом...», «это моя ро...». Сокровенное не досказано, отчаяние беспредельно, и тут следует акмеистский «увод» чувства в деталь, в перечисление: «косая линейка», «лиловая клетка», «столбики цифр» – посмотришь на это, отвлечешься и сдержишь рыдание. Но магическая сила листа бумаги с мимолетными записями опять возвращает душу героя к исходной точке, и снова, как в театре абсурда, прокручивается все тот же сюжет кошмарного сна...

Стихотворение «Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…» писалось вскоре после отъезда Кенжеева за границу и содержит упоминание о советском правителе Юрии Андропове («новый жилец»), ужесточившем эмиграционную политику. Однако автор стихотворения тактичен как художник настолько, что не дает повода упрекнуть себя в политической памфлетности.

Эмиграция как духовная смерть и невозможность возвращения на родину – ключевые мотивы поэзии Кенжеева 1980-х гг. Иногда в его ностальгических строчках слышатся отзвуки мандельштамовской речи, вплоть до фонетических и интонационных совпадений, как это произошло, например, в стихотворении «Стихи Набокова. Америка. Апрель...» (эта строка обнаруживает зависимость от манделыптамовских знаменитых «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» и «Россия, Лета, Лорелея...»: и присущая акмеизму перечислительная интонация, и расфокусировка поэтического взгляда, и даже Гомер с Лорелеей, «спрятавшиеся» в «Америке» с «апрелем» – явная, хотя и подсознательная, фонетическая перекличка).

«...Поэт должен быть отважен – ставить знак равенства между любовью и смертью, например, или, всматриваясь в царство насекомых и земноводных, чувствовать свое родство с ними...» – считает Б. Кенжеев, и эти слова вполне применимы к нему самому. Он – поэт, который стремится писать для вечности. Изящная мелодика его стиха позволяет ему создавать целые тексты как бы на одном дыхании («...не ищи сравнений – они мертвы...» и др.). Часто темой его стихотворений становится малозаметное случайное настроение, мимолетное впечатление и т. п., что роднит творчество Кенжеева с музыкой.

Всего два сборника вышли у этого чрезвычайно одаренного поэта за границей: «Младший брат» (1984 г.) и «Осень в Америке» (1988 г.).

Дата добавления: 2014-01-06