Ю. Кублановский и Л. Лосев

Вторым по значимости после Иосифа Бродского поэтом русской эмиграции третьей волны западная и отчасти российская критика признает Юрия Кублановского. В 1970 г. он окончил искусствоведческое отделение МГУ; тогда же в московском альманахе «День поэзии» состоялась первая публикация стихов поэта, которой он остался недоволен: без ведома автора одно из стихотворений подборки было сокращено. Надо знать Ю. Кублановского тех лет: в конце шестидесятых он совместно с Л. Губановым и В. Алейниковым входил в группу СМОГ (некоторые из расшифровок этой аббревиатуры: Самое Молодое Общество Гениев, Смелость – Мысль – Образ – Глубина), вел богемный образ жизни и держался крайне независимо. Однако затем Кублановский выбыл из числа «смогистов», завершил образование, работал экскурсоводом в ряде музеев.

Печататься в советских изданиях после первого опыта он не хотел: «Ноги не несли в редакции, тошно было переступать их порог, соседствовать с ложью». Молодой поэт группировал по тематическому принципу свои стихотворения в самиздатовские сборники и тиражами в 30 – 40 экземпляров распространял по Москве. Под псевдонимом Ю. Исполатов он публиковал переводы англоязычных поэтов (привычный путь: в трудные для себя времена даже такие величины, как Борис Пастернак, Николай Заболоцкий и Арсений Тарковский переключались преимущественно на переводы).

В 1976 г. в зарубежной печати появилось письмо Кублановского «Ко всем нам» – на двухлетие высылки Александра Солженицына, после чего, потеряв работу по специальности (суровость властей), поэт устраивается дворником, а также сторожем и истопником при московских храмах. В 1979 г. он принимает участие в «крамольном» альманахе «Метрополь». Но даже редакторы этого издания, вышедшего в США, не отважились напечатать стихотворение Кублановского с опасной строчкой «где партийцы воруют у всех понемногу». Положение поэта с 1976 г. до отъезда за рубеж удачно определил Евтушенко, сказавший Юрию Михайловичу: «Вы неучтенный элемент и пеняйте, в общем, на себя».

Статус платоновского «невыясненного» не устраивает Кублановского, и в 1979 г., находясь на грани срыва, он переправляет свои стихи в США Бродскому. В результате в 1981 г. в издательстве «Ардис» вышло «Избранное» Юрия Кублановского. В стихах этого сборника Брежнев назван «бровастым», а Ленин – «симбирским шакалом». На публикацию таких откровений автор не рассчитывал, у составителя же был другой прицел. «Я решил, что вы намылились на Запад, и специально их включил, чтобы подстегнуть ситуацию. Вот видите, мы сейчас ходим по Парижу, благодаря этим стихам, а то бы вы там сидели», – это уже признание Бродского Кублановскому, сделанное на «других берегах» в 1983 г.

Действительно, после обыска в январе 1982 г. и вызовов в КГБ поэт предстал перед выбором: или арест, или немедленная эмиграция. Осенью 1982 г. Кублановский оказывается в Вене, с 1983 г. – в Париже, с 1989 г. – в Мюнхене. Устраивается корреспондентом «Радио «Свобода», издает в Париже три сборника: «С последним солнцем» (1983 г.), «Оттиск» (1985 г.), «Затмения» (1989 г.).

В годы «перестройки» поэт часто приезжал в Москву, активно публиковался в российских толстых журналах, пока наконец не вернулся в новую Россию.

Своими литературными учителями Кублановский считает Ахматову и позднего Мандельштама. Акмеистическая точность детали, выпуклость образа сочетаются в его творчестве с почитанием христианской традиции и внятно акцентированным русским патриотизмом. Для него поэзия и православие, поэзия и Россия неразъединимы. Основной пафос стихотворений Кублановского – боль за гибнущее Отечество – реализуется через обращение к библейским образам и символам. О политической ситуации в советском Союзе начала девяностых он пишет языком, бесконечно далеким от политизированного:

* * *

Под снегом тусклым, скудным

первопрестольный град.

Днем подступившим судным

чреват его распад.

На темной, отсыревшей

толпе, с рабочих мест

вдруг снявшейся, нездешний

уже заметен крест.

Но в переулках узких

доныне не погас

тот серый свет из русских

чуть воспаленных глаз.

И у щербатой кладки

запомнил навсегда

я маленькой перчатки

пожатье в холода.

Москва, ты привечала

среди своих калек

меня, когда серчала.

Почто твой гнев поблек?

Кто дворницкой лопатой

неведомо кому

расчистил путь покатый

к престолу твоему?

...Напротив бакалеи

еще бедней, чем встарь,

у вырытой траншеи

нахохленный сизарь

о падаль клювик точит,

как бы в воинственной

любви признаться хочет

к тебе, единственной.

В этом стихотворении говорится и о диссидентах, и о забастовках, и о политическом кризисе, охватившем страну, и о кремлевской стене, но все это сказано не «по-маяковски», а «по-кублановски». Стиль репортажа-однодневки совершенно не подходит Кублановскому: у него и ритм, и лексика, и образно-символический ряд корнями уходят в традицию, и стихи, исходя из нее, к ней же и возвращаются, в отличие, например, от большинства политических стихов советских поэтов. И еще – Ю. Кублановский ни при каких обстоятельствах не забывает о том, что человек важнее и выше любых идей.

Традиционный по форме стих Кублановского, благодаря индивидуальной ритмико-интонационной структуре, приобретает самобытное звучание. Богатейшая лексическая палитра (а по утверждению Бродского, «Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарем после Пастернака») выступает средством спасения поэтической речи от остывания, а человеческой души – от забвения духовных истоков.

Свидетельством основательности творческих принципов поэта служит такое его рассуждение: «Язык и слово – не автономные категории, а производные от духа той земли, где они возникли и созревали... Помню, в России ток, рождающий лирическую энергию, шел на меня от земли, одухотворенного прапамятью пейзажа, боли за разорение. На Западе – впечатление чаще всего носит только визуальный характер, чреватый остыванием текста. Речь делается механистичнее, холоднее. Но основной импульс по-прежнему идет от той русской жизни, из детства, из скитаний по родине. А иногда – и от чужого стиха, живущего в сердце».

Постмодернистское направление в поэзии третьей волны эмиграции, помимо отдельных текстов Бродского и некоторых других поэтов, представлено творчеством Льва Лосева (псевдоним Алексея Лившица). В советский период жизни он окончил Ленинградский университет, был сотрудником пионерского журнала «Костер» и о серьезной работе в литературе не помышлял, жил почти по-обывательски. В тридцатитрехлетнем возрасте перенес инфаркт, а в 1974 г. уехал в США, и тут его жизнь круто изменилась. На отметке 37 лет, роковой для многих поэтов, он начинает писать стихи. «Почему так поздно? Может быть, потому, что я родился в семье литераторов, рос в литературной среде, а такое детство по крайней мере избавляет от самоуверенного юношеского эпигонства, от преувеличенно серьезного отношения к собственному творчеству»,– так сам Лосев комментирует это обстоятельство.

Однако в литературу он вошел поначалу как ученый, став профессором славистики Дартмутского университета, написал книгу «Эзопов язык в новейшей русской литературе», а также ряд солидных исследований, посвященных поэзии «серебряного века». Первые стихи опубликовал в 1979 г., а поэтические книги начали у него выходить позже: «Чудесный десант» (1985 г.) и «Тайный советник» (1987 г.). Обе изданы в США. Лосев был составителем и комментатором сборников поэзии Бродского, составил его жизнеописание.

«Постмодернистичность» Л. Лосева выражается, во-первых, в выборе главной темы поэтического творчества, в качестве которой выступает русская литература, ее авторы, персонажи, образы. Уже сами названия лосевских стихотворений отчетливо свидетельствуют о его тематических предпочтениях: «Пушкин в Михайловском», «Стихи о романе», «Моя книга», «Бахтин в Саранске», «Один день Льва Владимировича» и др.

Во-вторых, стихи Лосева – не просто рефлексия по поводу русской литературы, но иронические рассуждения. Литература для него имеет «домашний», с детства знакомый облик, и восприятие ее «на полном серьезе» – давно пройденный этап. Кроме того, в силу, видимо, неромантического склада натуры, поэт не склонен доверять непосредственному впечатлению, которое он всегда подвергает испытанию иронией. Поэтому совершенно прав эссеист Борис Парамонов, заметивший, что «Лосев пишет свои стихи как пародию на курс русской литературы и истории...». Характеризуя диапазон применимости иронии у Лосева, Парамонов не обнаруживает в его стихах внятной границы между допустимым и недопустимым (переходящим в кощунственное): «Лосев пародирует не только Ахматову и Пастернака («Свеча горела в шевроле»), но даже Св. Писание...».

Ирония для поэта тотальна, поэтому и его «программное» стихотворение «Моя книга», и ернические «В отеле» и «Один день Льва Владимировича» демонстрируют ее применимость как к творчеству, так и к личности автора. Любопытен в лирике Лосева также образ американского студента, изучающего русскую литературу под чутким руководством ученого-слависта («Один день Льва Владимировича»):

Однако что зевать по сторонам.

Передо мною сочинений горка.

«Тургенев любит написать роман

Отцы с Ребенками». Отлично, Джо, пятерка!

Мнение эмигрантов третьей волны о России, русском быте, русской истории и культуре в концентрированном виде представлено в стихотворении Льва Лосева «Понимаю – ярмо, голодуха…». Показательно, что автору почти ничего не пришлось придумывать: он лишь придал поэтическую форму репликам своего друга Иосифа Бродского. В стихотворении переданы характерные фразы и словечки Нобелевского лауреата, его неповторимый скепсис, описаны его мимика и настроение:

* * *

«Понимаю – ярмо, голодуха,

тыщу лет демократии нет,

но худого российского духа

не терплю», – говорил мне поэт.

Эти дождички, эти березы,

эти охи по части могил», –

и поэт с выраженьем угрозы

свои тонкие губы кривил.

И еще он сказал, распаляясь:

«Не люблю этих пьяных ночей,

покаянную искренность пьяниц,

достоевский надрыв стукачей,

эту водочку, эти грибочки,

этих девочек, эти грешки

и под утро заместо примочки

водянистые Блока стишки;

наших бардов картонные копья

и актерскую их хрипоту,

наших ямбов пустых плоскостопье

и хореев худых немоту;

оскорбительны наши святыни,

все рассчитаны на дурака,

и живительной чистой латыни

мимо нас протекала река.

Вот уж правда – страна негодяев:

и клозета приличного нет», –

сумасшедший, почти как Чаадаев,

так внезапно закончил поэт.

Но гибчайшею русскою речью

что-то главное он огибал

и глядел словно прямо в заречье,

где архангел с трубой погибал.

Автор дает высказаться другу, которому, несомненно, симпатизирует. Однако его позицию не разделяет, по крайней мере, не разделяет ее целиком. В итоге герой стихотворения – поэт выглядит если и правым в деталях, то неправым по существу («что-то главное он огибал…»). Лосев почти подталкивает читателя к выводу: «сумасшедший, почти как Чаадаев», поэт сердится, поскольку он не прав. Потому что родина, какой бы она ни была или ни казалась, – это все же заветное, а пятна и на солнце бывают… Как известно, Бродский гораздо шире смотрел на обсуждаемую в стихотворении проблему, чем лосевский персонаж. Но в том-то и дело, что перед нами – художественное обобщение, которое оттеняет специфику эмигрантской точки зрения.

Многие поэты создавали стихи под названием «Памятник» или аналогичным, есть подобное творение и у Льва Лосева. Тема – серьезнее некуда; для поэта, вероятно, лишь тема смерти может ее превзойти в этом отношении. В постмодернистском стихотворении Лосева ирония минимальна, зато в избытке интертекстуальность, помещенная в необходимый для автора контекст (цитаты из Брюсова, Набокова, Некрасова и др., образующие новые смыслы, новое содержание). Это своеобразная благодарность автора русской литературе за то, что она помогла ему состояться как поэту.

Дата добавления: 2014-01-06