Мемуары гейши 21 страница

— Не знаю, о чем ты говоришь, Хацумомо. Я ничего не писала о Нобу.

Хацумомо вздохнула, показывая тем самым, что уличила меня во лжи, и принялась листать мой дневник дальше.

— Если ты пишешь не о Нобу, то скажи, пожалуйста, о каком человеке можно так написать: «Иногда я видела, как лицо Господина Цу напрягалось от злости, если какая-нибудь гейша смотрела на него. Я же могла смотреть на него сколько угодно, и он никогда не испытывал отрицательных эмоций. Думаю, он относился ко мне очень хорошо. Я не обращала внимания на его кожу и утраченную руку и не считала эти вещи странными и пугающими». Интересно знать, кто же еще выглядит так же, как Нобу. Думаю, ты должна их познакомить. У них так много общего!

У меня сильно заболело сердце. Одно дело, когда неожиданно твои секреты становятся явными, и совсем другое, если это происходит по твоей глупости.

Нужно было спрятать дневник туда, где Хацумомо не смогла бы его найти. Хозяин магазина, оставивший открытым окно, не может сердиться на ливень, испортивший его товары.

Я подошла к столу, намереваясь взять дневник у Хацумомо, но она схватила его, прижала к груди и встала. В другую руку она взяла стакан с каким-то напитком. Теперь когда я стояла ближе к ней, то почувствовала запах сакэ. Она была пьяна.

— Саюри, ты, конечно же, хочешь забрать свой дневник, и я, конечно же, собираюсь тебе его вернуть, — сказала она и прошла к двери. — Проблема в том, что я не закончила его читать. Поэтому я возьму его к себе, а затем покажу Маме. Уверена, она с удовольствием почитает о себе.

После ее ухода, в панике, я подумала о том, чтобы отнять у нее дневник, но скорее всего мне бы это не удалось. Я решила подождать, пока она расслабится, думая, что победила, и взять у нее дневник, когда она этого не ожидает. Мне казалось это хорошей идеей… до того момента, пока я не представила, как она прячет дневник куда-то, где его никогда не удастся найти.

Она закрыла за собой дверь. Я подошла к двери и тихонько произнесла:

— Хацумомо-сан, прости, если я грубо разговаривала с тобой. Можно мне войти?

— Нет, нельзя, — сказала она.

Я все равно открыла дверь. В комнате царил ужасный беспорядок. Дневник лежал на столе, а Хацумомо прикладывала полотенце к ногам. Я решила не выходить из комнаты без дневника.

И тут неожиданно мой взгляд привлекла изумрудная брошь для пояса, та самая, в краже которой Хацумомо обвинила меня много лет назад, в ночь, когда я застала ее в комнате прислуги с любовником. Никогда не думала, что увижу ее снова. Я подошла к ней и подняла с пола.

— Замечательная идея! — сказала Хацумомо. — Давай, воруй мои драгоценности. Но я меняю драгоценности на наличность.

— И сколько же, по-твоему, я должна заплатить за это?

Я подошла к Хацумомо и показала ей брошь. Ее сияющая улыбка погасла. Пока Хацумомо пребывала в замешательстве, я быстро взяла дневник со стола.

Не дожидаясь реакции Хацумомо, я быстро пошла к двери и закрыла ее за собой. У меня мелькнула мысль сразу пойти к Маме и показать ей находку, но я понимала, что мне лучше не идти к ней с дневником. Как можно быстрее я открыла дверь в кладовку, где хранились кимоно, и положила дневник на полку между двумя платьями, завернутыми в бумагу. У меня ушло на это несколько секунд, но в любой момент Хацумомо могла открыть дверь и застать меня. Закрыв дверь в кладовую, я бросилась в свою комнату и принялась открывать и выдвигать ящики, пытаясь создать впечатление, что искала место, куда спрятать дневник.

Когда я вышла в коридор, она смотрела на меня из своей комнаты с легкой улыбкой, словно показывая, как забавляет ее эта ситуация. Мне без труда удавалось изображать обеспокоенность. Я понесла брошь в Мамину комнату и положила ее на стол перед ней. Мама отложила в сторону журнал и взяла брошь в руки.

— Это красивая вещь, — сказала она, — но в наши дни за нее на черном рынке никто много не даст.

— Уверена, Хацумомо очень щедро за нее заплатит, Мама, — сказала я. — Вы помните брошь, которую я украла у нее много лет назад и стоимость которой вы приписали к моим долгам? Это она. Я ее только что нашла на полу около шкатулки с драгоценностями Хацумомо.

— Вы знаете, — сказала Хацумомо, входя в комнату, — Саюри права, это та самая брошь, которую я потеряла. По крайней мере, так оказалось. Я никогда не надеялась увидеть ее снова.

— Да, очень трудно находить вещи, когда ты все время пьяна, — сказала я. — Достаточно было повнимательнее посмотреть в своей коробке с драгоценностями.

Мама положила брошь на стол, продолжая смотреть на Хацумомо.

— Я нашла брошь в ее комнате, — сказала Хацумомо. — Она спрятала ее в ящике для косметики.

— А зачем ты лазила в ее ящик? — спросила Мама.

— Не хотела вам этого говорить, Мама, но Саюри оставила кое-что на своем столе, и я захотела это спрятать. Понимаю, мне следовало сразу принести это вам, но… Видите ли, Саюри ведет дневник. В прошлом году она мне его показывала. В нем содержатся компрометирующие вещи о некоторых мужчинах. Честно говоря, несколько абзацев посвящены вам, Мама.

Я решила сказать, что она лжет. Хацумомо оказалась в беде, и никакие ее доводы не изменили бы ситуацию. Десять лет назад, когда она зарабатывала для окейи больше всех, она могла обвинить меня в чем угодно. Могла сказать, что я съела циновки в ее комнате, и Мама записала бы на мой счет стоимость новых. Но теперь, наконец, ситуация изменилась. Блестящая карьера Хацумомо засыхала на ветке, а моя в это же время расцветала. Я стала дочерью окейи и ее главной гейшей. Думаю, Маму не сильно беспокоило, кто прав.

— Никакого дневника не существует, Мама, — сказала я. — Хацумомо все выдумала.

— Да? — спросила Хацумомо. — Тогда я пойду и найду его, и вы, Мама, сможете его прочитать.

Хацумомо пошла в мою комнату, а Мама последовала за ней. Судорожно пытаясь найти дневник, Хацумомо устроила в моей комнате беспорядок.

— О каком дневнике говорит Хацумомо? — спросила меня Мама.

— Если дневник существует, уверена, Хацумомо найдет его, — сказала я.

— Хацумомо, — сказала Мама, — ты заплатишь Саюри за брошь, в краже которой ты ее обвинила.

Не знаю, расслышала ли Хацумомо, с ненавистью смотревшая на меня, Мамины слова.

Если бы вы спросили меня в те годы о поворотном моменте в моих отношениях с Хацумомо, я бы назвала мизуаж. Но, хотя мой мизуаж и поднял меня на более высокую ступень, уже недоступную Хацумомо, мы могли бы продолжать жить рядом друг с другом до самой старости, если бы больше между нами ничего не происходило. Поэтому настоящий поворотный момент в наших отношениях произошел в тот день, когда Хацумомо прочитала мой дневник, а я нашла брошь для пояса, в краже которой она меня когда-то обвинила.

Для того чтобы было легче объяснить, почему это так, позвольте передать вам слова Адмирала Ямомото Изоруко, сказанные однажды в чайном доме Ичирики. Я не была так уж хорошо знакома с Адмиралом Ямомото, считавшимся отцом Японского Императорского флота, но мне посчастливилось принимать участие в различных мероприятиях с его участием. Он был маленького роста, но говорил, что палочка динамита тоже небольшая. В присутствии Адмирала вечеринки становились более шумными. В тот вечер он и еще один гость дошли до финального круга игры в «пьяницу» и договорились, что проигравший пойдет покупать презерватив в ближайшую аптеку, просто ради шутки, вы понимаете, ни для чего другого. Конечно, Адмирал победил, и вся толпа разразилась аплодисментами.

— Здорово, что вы не проиграли, Адмирал, — сказал один из его помощников. — Представьте себе бедного аптекаря, увидевшего Адмирала Ямомото по ту сторону прилавка.

Все нашли это очень забавным, но Адмирал ответил, что не сомневался в своей победе.

— Перестаньте! — сказала одна из гейш. — Каждый время от времени проигрывает, даже вы, Адмирал.

— Думаю, это правда, что каждый иногда проигрывает, — сказал он, — но я — никогда!

Кто-то воспринял это как бахвальство, я же придерживалась другого мнения. Адмирал мне казался человеком, действительно привыкшим к победам. Наконец, один из гостей спросил о секрете его успеха.

— Я никогда не наношу поражения человеку во время борьбы за что-то. Я наношу поражение его уверенности. Сомневающийся мозг не может сконцентрироваться на победе.

Два человека равны, абсолютно равны, только когда у них одинаковое количество уверенности.

Не думаю, что я осознавала это в то время, но после того, как мы с Хацумомо поссорились из-за дневника, ее мозг посетили сомнения. Она знала, ни при каких обстоятельствах Мама больше не займет ее сторону, и от этого стала напоминать ткань, которую достали из теплой кладовки и вывесили на улице в плохую погоду.

Если бы Мамеха слышала эти объяснения, она бы обязательно высказала свое несогласие. Ее точка зрения на Хацумомо существенно отличалась от моей. Она верила, что Хацумомо — крайне деструктивная личность, и все, что от нас требовалось, это заставлять ее следовать в интересующем нас направлении. Возможно, Мамеха была права, не знаю. Верно, что за годы, прошедшие со времени моего мизуажа, с Хацумомо случилась «болезнь характера», если такая существует. Она потеряла чувство меры в выпивке и не контролировала приступы жестокости. К этому времени Хацумомо, казалось, перестала различать своих врагов, и иногда доставалось даже Тыкве. Случалось, во время вечеринок она допускала оскорбительные замечания в адрес мужчин, которых развлекала. И другое: она уже не была столь же красива, как раньше. Ее кожа казалась восковой, а черты лица одутловатыми. Хотя, возможно, это мое восприятие. Дерево может казаться по-прежнему прекрасным, но когда ты замечаешь, что оно поражено вредителями и кончики веток засохли от болезни, кажется, и само дерево теряет свою былую красоту.

Все знают, раненый тигр очень опасен, поэтому Мамеха настояла на том, чтобы мы сопровождали Хацумомо по Джиону несколько следующих недель. Отчасти Мамеха решила следить за ней, чтобы она не рассказала Нобу о содержании моего дневника и о Господине Хаа, в котором Нобу мог узнать Председателя. Но, что более важно, Мамеха хотела сделать жизнь Хацумомо невыносимой.

— Когда ты хочешь сломать доску, — сказала Мамеха, — расколоть ее посредине — только первый шаг. Успех приходит только после того, как ты попрыгаешь на ней вверх вниз, пока она не расколется на две части.

Итак, каждый вечер, за исключением тех дней, когда она не могла пропустить мероприятия, Мамеха приходила в нашу окейю и ждала, пока Хацумомо выйдет, а затем шла за ней. Нам с Мамехой не всегда удавалось быть вместе, но обычно, по крайней мере, кому-то из нас удавалось следовать за ней с вечеринки на вечеринку. В первую ночь Хацумомо нашла это занятным, но в конце четвертого дня она смотрела на нас прищуренными злыми глазами, ей явно с трудом удавалось мило развлекать мужчину. На следующей неделе она неожиданно развернулась в аллее и подошла к нам.

— Собаки преследуют своих хозяев. Вы обе следуете за мной повсюду, значит, хотите, чтобы я относилась к вам, как к собакам? Знаете, как я поступаю с собаками, которые мне не нравятся?

Сказав это, она ударила Мамеху по голове. Я закричала в надежде своим криком остановить Хацумомо. Она посмотрела на меня налитыми злостью глазами и ушла. Все в аллее заметили случившееся. Несколько человек подошли посмотреть, все ли нормально с Мамехой. Она заверила их, что все хорошо, и с грустью сказала:

— Бедная Хацумомо! Наверное, доктор прав. Она действительно сходит с ума.

Никакого доктора, естественно, не существовало, но слова Мамехи произвели желанный эффект. Вскоре по Джиону распространились слухи, что доктор объявил Хацумомо психически неуравновешенной.

Долгие годы Хацумомо поддерживала близкие отношения со знаменитым актером Кабуки Бандо Шойиро VI. Шойиро был оннагата — исполнитель женских ролей. Однажды в журнальном интервью он назвал Хацумомо красивейшей из всех женщин, которых ему доводилось встречать, и сказал, что на сцене часто имитирует ее жесты. Поэтому, естественно, каждый раз, когда Шойиро приезжал в город, Хацумомо навещала его.

Однажды, занимаясь подготовкой чайной церемонии для группы морских офицеров, я узнала, что Шойиро посетит одну вечеринку в районе гейш Понточчо, на другом берегу реки. Я поспешила в окейю, но Хацумомо к тому времени уже оделась и ушла. Она сделала то же самое, что когда-то делала я, когда не хотела, чтобы меня преследовали Хацумомо с Тыквой.

Мне очень хотелось поделиться информацией с Мамехой, поэтому я пошла к ней. К сожалению, ее не оказалось на месте. Служанка сказала мне, что она полчаса назад ушла на службу. Я точно знала, что это означает: Мамеха пошла в небольшой храм на востоке Джиона помолиться перед тремя статуями джизо, возведенными на ее деньги. Джизо — души умерших детей. Мамеха поставила три статуи в память о трех детях, которые могли бы родиться, если бы она не сделала по требованию Барона три аборта. Если бы она была не в храме, я бы пошла ее искать, но в такой интимный момент мне не хотелось ее беспокоить. К тому же она скорее всего не хотела, чтобы я знала о ее походе туда. Я осталась ждать ее в апартаментах и попросила Тацуми приготовить мне чай. Наконец, Мамеха вернулась. Из вежливости я не стала сразу рассказывать о цели своего визита, поэтому какое-то время мы поболтали о предстоящем Фестивале Веков, на котором Мамехе предстояло изображать Госпожу Мурасаки Шикубу, автора Сказок Гени. Наконец, Мамеха оторвалась от чашки черного чая, и я сообщила ей свою новость.

— Замечательно! — сказала она. — Хацумомо собирается расслабиться и думает, что мы ее не найдем. Учитывая то внимание, какое ей обычно оказывает Шойиро, у нее будет прекрасное настроение. Тут мы как раз и войдем, как врывается неприятный запах с улицы, и совершенно испортим ей вечер.

Помня, как жестоко Хацумомо со мной обращалась все эти годы и как я ее ненавидела, меня бы должен был вдохновлять этот план. Но возможность заставить Хацумомо страдать не доставляла мне удовольствия. Я вспомнила, как в детстве, плавая в пруду рядом с нашим подвыпившим домиком, я почувствовала ужасное жжение в плече. Меня укусила оса и пыталась освободиться от моей кожи. Я растерялась, но один мальчишка сорвал осу с моей кожи и держал ее за крылья. Все принялись решать, как ее убить.

У меня очень болело плечо, и я, естественно, не испытывала к ней добрых чувств. Но у меня заболело в груди от мысли, что это крошечное существо ничто не может спасти от смерти, от которой его отделяли мгновения. Сейчас у меня возникли те же чувства по отношению к Хацумомо. Много вечеров подряд мы преследовали ее по Джиону до тех пор, пока она не возвращалась в окейю, только чтобы избавиться от нас.

Как бы там ни было, в девять часов вечера мы направились в район Понточчо. В отличие от Джиона, простиравшегося на несколько кварталов, Понточчо состоял из одной улицы, расположенной вдоль берега реки. Люди часто называли этот район «постелью угря» из-за его формы. Осенний воздух был довольно прохладным в тот вечер, но тем не менее вечеринка Шойиро проходила на улице, на деревянной веранде над водой. Никто не обратил на нас внимания, когда мы вошли. Веранда красиво освещалась бумажными фонариками, а река золотилась от огромного количества огней в ресторане на противоположном берегу. Все слушали Шойиро, рассказывавшего историю своим певучим голосом. Надо было видеть, как скривилось лицо Хацумомо, когда она увидела нас.

Мамеха села рядом с Хацумомо и поклонилась. Я же села в противоположном конце веранды, рядом с пожилым человеком, оказавшимся музыкантом Тачибана Зенсаку, чьи старые записи были даже у меня. Этим вечером я узнала, что Тачибана слеп. Независимо от цели нашего визита, я получала удовольствие от беседы с этим человеком. Неожиданно все засмеялись.

Шойиро обладал прекрасной мимикой. Он был стройным, как ивовая ветка, с элегантными пальцами, очень длинным лицом, которым вытворял чудеса. Ему без труда удалось бы обмануть группу обезьян, заставив их поверить, что он из их стаи. В тот момент он передразнивал гейшу, женщину лет пятидесяти, сидящую рядом с ним. Используя свои женственные жесты, играя губами и глазами, он добился такого сходства, что я не знала, смеяться ли мне или прикрывать рукой открытый от удивления рот. Я видела Шойиро на сцене, но то, что он проделывал здесь, оказалось гораздо интереснее.

Тачибана наклонился ко мне и спросил шепотом:

— Что он делает?

— Изображает пожилую гейшу, сидящую рядом с ним.

— А, — сказал Тачибана. — Это Ичивари. — Затем он похлопал меня по плечу, чтобы привлечь мое внимание. — Директор Театра Минамиза… — уточнил он и показал мне мизинец под столом.

В Японии показанный мизинец означает «любовник» или «любовница». Тачибана жестом говорил мне, что гейша по имени Ичивари — любовница директора театра. Директор тоже был среди гостей и смеялся громче всех.

Какое-то время спустя, опять кому-то подражая, одним из пальцев Шойиро задрал нос. В этот момент все разразились таким громким смехом, что веранда задрожала. Я этого не знала, но задирать нос была известная привычка Ичивари. Когда она увидела это, то закрыла лицо рукавом кимоно, а довольно много выпивший Шойиро продолжал подражать ей даже после этого. Все уже смеялись гораздо сдержаннее, потому что Шойиро переступил грань между смешным и жестоким, только Хацумомо, казалось, продолжала находить это смешным. Наконец, директор театра сказал:

— Ну, хватит, Шойиро-сан, приберегите немного энергии для завтрашнего спектакля! Кстати, вы знаете, что сидите рядом с одной из величайших танцовщиц в Джионе? Я предлагаю попросить ее станцевать.

Конечно, директор говорил о Мамехе.

— О, нет. Не хочу сейчас никаких танцев, — сказал Шойиро, который, как я поняла годы спустя, сам предпочитал быть центром внимания. — Кроме того, мне весело.

— Шойиро-сан, вы не должны упускать возможность увидеть знаменитую Мамеху, — сказал директор на этот раз уже более настойчиво.

Несколько гейш тоже высказались за, и наконец Шойиро уговорили попросить Мамеху станцевать. Я увидела, как недовольна Хацумомо. Она налила Шойиро еще сакэ, а затем — он ей. Они переглянулись так, словно говоря друг другу, что их вечеринка испорчена.

Через несколько минут служанку послали за сямисэном, затем одна из гейш настроила его и начала играть. Мамеха исполнила несколько коротких танцев. Практически каждый согласился бы, что Мамеха красивая женщина, но очень немногие находили ее более красивой, чем Хацумомо, поэтому не могу сказать точно, что привлекло в ней Шойиро. Может быть, подействовало выпитое сакэ, а может, вьдающийся танец Мамехи, ведь Шойиро сам был танцором. Что бы это ни было, но к тому времени, когда Мамеха вернулась за стол, Шойиро внимательно посмотрел на нее и попросил сесть рядом с ним. Когда она сделала это, он налил ей сакэ и повернулся спиной к Хацумомо.

Глаза Хацумомо сузились, и она сжала губы. Что же касается Мамехи, то я никогда не видела ее флиртующей с кем-нибудь более намеренно, чем сейчас с Шойиро. Ее голос стал выше, а глаза скользили с его груди до лица и обратно. Затем одна из гейш спросила Шойиро, слышал ли он что-нибудь о Баюри-сан.

— Баюри-сан, — сказал Шойиро, — в своей самой драматической манере покинул меня!

Я понятия не имела, о ком говорит Шойиро, но Тачибана шепотом объяснил мне, что Баюри-сан — английский актер Базиль Радбоун, хотя и это имя мне было неизвестно. Несколько лет назад Шойиро ездил на гастроли с Театром Кабуки в Лондон. Он так понравился актеру Радбоуну, что при помощи переводчика между ними завязалось нечто похожее на дружбу. Шойиро получал удовольствие от внимания таких женщин, как Хацумомо и Мамеха, но на самом деле был гомосексуалистом. И после его поездки в Англию ходила шутка о его разбитом сердце, потому что Баюри-сан не интересовали мужчины.

— Мне грустно, — сказала спокойно одна из гейш, — что роман не состоялся.

Все, кроме Хацумомо, засмеялись, она же продолжала сердито смотреть на Шойиро.

— Сейчас я вам покажу разницу между мной и Баюри-сан, — сказал Шойиро.

Он встал, попросил Мамеху присоединиться и провел ее на свободное место в комнате.

— Во время работы я выгляжу так, — сказал он.

Он начал ходить из одного угла в другой, держа в руке веер и энергично работая запястьем. Голова его при этом болталась взад-вперед, как на качелях.

— Когда же работает Баюри-сан, он выглядит следующим образом.

Тут он схватил Мамеху, при этом надо было видеть удивленное выражение ее лица, когда он прижал Мамеху к полу в страстном объятии и осыпал поцелуями ее лицо. Все в комнате захлопали в ладоши. Все, кроме Хацумомо.

— Что он делает? — тихо спросил меня Тачибана. Мне показалось, что никто не слышал его вопроса, но, прежде чем я успела ответить, Хацумомо закричала:

— Он корчит из себя дурака, вот что он делает!

— О, Хацумомо-сан, — сказал Шойиро. — А ведь ты ревнуешь!

— Конечно! — сказала Мамеха. — Вы должны поцеловать ее так же, как и меня.

Шойиро с трудом уговорил Хацумомо, наконец она встала. Он обнял ее и наклонил к полу. Неожиданно Шойиро вскрикнул. Хацумомо ударила его, не так сильно, чтобы выступила кровь, но достаточно сильно, чтобы шокировать. Она встала, сверкая глазами от злости и сжав зубы.

— Что случилось? — спросил меня Тачибана.

Его слова прозвучали так отчетливо в тихой комнате, как будто кто-то ударил в колокол. Я не ответила, но когда он услышал хныканье Шойиро и тяжелое дыхание Хацумомо, думаю, обо всем догадался.

— Хацумомо-сан, пожалуйста, — сказала Мамеха очень спокойным голосом, — сделай это для меня… постарайся успокоиться.

Не знаю, то ли на нее подействовали слова Мамехи, то ли у Хацумомо действительно расстроилась психика, но она бросилась на Шойиро и начала избивать его. Мне показалось, она сходит с ума. Директор театра вскочил с места и побежал останавливать ее. Мамеха куда-то убежала и через минуту вернулась с хозяйкой чайного дома. К этому времени директор театра держал руки Хацумомо у нее за спиной. Я решила, что кризис миновал, как вдруг Шойиро закричал так громко, что слышно было на другом берегу реки:

— Ты монстр! Ты избила меня!

Не знаю, что бы мы делали без хозяйки. Она очень спокойно и по-доброму поговорила с Шойиро, подав сигнал директору театра вывести Хацумомо. Как я позже узнала, он даже не завел ее в чайный дом, а просто спустился с ней по лестнице и вытолкал ее на улицу.

В ту ночь Хацумомо не вернулась в окейю. Она вернулась на следующий день с растрепанными волосами, и от нее пахло так, словно у нее были проблемы с желудком. Мама сразу пригласила ее в свою комнату, и Хацумомо долго оттуда не выходила.

Через несколько дней Хацумомо ушла из окейи в простом хлопчатобумажном платье, которое дала ей Мама, с прической, которую я никогда не видела раньше — копна волос, падающая на плечи, и сумкой с вещами и украшениями. Она ни с кем из нас не попрощалась, а просто вышла на улицу. Ушла она не по своей воле. Мама прогнала ее. Мамеха считала, что Мама пыталась избавиться от нее уже в течение нескольких лет, так это или нет, не знаю, но уверена, Мама с радостью избавилась от одного лишнего рта. Хацумомо уже давно не зарабатывала таких денег, как раньше, а сейчас было как никогда трудно добывать еду.

Если бы не поползли слухи о психической неуравновешенности Хацумомо, другие окейи с удовольствием бы приняли ее, даже после происшествия с Шойиро. Но она походила на чайник, который в один прекрасный день мог обжечь руку любого, кто им воспользуется. Все в Джионе понимали это.

Я даже точно не знаю дальнейшую судьбу Хацумомо. Я слышала, что через несколько лет после войны она работала проституткой в районе Миягава-чо, но, должно быть, пробыла там недолго. Один мужчина, тоже узнавший, что Хацумомо работает проституткой, захотел найти ее и предложить какую-то работу в своем бизнесе. Он искал ее, но знаю, не нашел. Спустя годы она наверняка спилась. И, конечно, она была не первой и не последней гейшей, кого постигла такая участь.

Так же, как человек привыкает к больной ноге, мы все в окейе привыкли к Хацумомо. Думаю, только со временем мы осознали, сколько же вреда она нам причиняла. Даже когда Хацумомо не делала ничего, а просто спала в своей комнате, служанки знали, что она там и в течение дня обязательно их унизит. Они жили в постоянном напряжении, сравнимым с прогулкой по замерзшему пруду, когда в любой момент может треснуть лед. Что же касается Тыквы, думаю, она привыкла к тяжелой зависимости от своей старшей сестры и чувствовала себя потерянной без нее.

Я стала основным источником доходов для окейи, но даже мне потребовалось какое-то время для избавления от ростков, посеянных Хацумомо. Даже спустя годы после ее исчезновения каждый раз, когда мужчина как-то странно смотрел на меня, я думала о том, что, видимо, Хацумомо наговорила ему гадостей обо мне. Каждый раз, поднимаясь по лестнице на второй этаж окейи, замирая от страха, я боялась увидеть на лестничной клетке Хацумомо, снедаемую постоянным желанием кого-то обидеть. Не могу сказать вам, сколько раз я доходила до последней ступеньки и неожиданно понимала, что Хацумомо больше нет в окейе. Она ушла, но, казалось, даже само пространство комнаты сохраняло ее присутствие. Даже сейчас, будучи пожилой женщиной, я иногда, глядя в зеркало своего столика для макияжа, боюсь увидеть ее ухмыляющийся призрак.

Глава 28

В Японии годы от Депрессии и до конца Второй мировой войны называются куройтани — долина мрака, — когда многие люди жили, словно накрытые волной. Хотя живущие в Джионе чувствовали себя не так плохо. В то время как большинство японцев жили в темной долине на протяжении всех 1930-х годов, Джион согревался лучами солнца. Думаю, нет необходимости объяснять почему. Женщины, бывшие любовницами министров, морских офицеров и прочих представителей элиты, жили гораздо лучше остальных. Джион можно было сравнить с озерами на вершине горы, в которые попадает много дождевой воды.

Благодаря Генералу Тоттори наша окейя тоже была одним из озер, в котором собиралась дождевая вода. Жизнь становилась хуже и хуже, а мы даже после введения нормирования продуктов регулярно продолжали получать еду, чай, белье и даже такие излишества, как косметику и шоколад. Нам разумнее было бы хранить это все у себя за закрытыми дверьми, но Джион — не то место, где это возможно. Мама очень многое отдавала, но не потому, что была щедрой женщиной, а потому, что все мы напоминали пауков, собравшихся на одной паутине. Время от времени приходили люди с просьбой о помощи, и мы с радостью давали им, что могли. Осенью 1941 года, например, военная полиция остановила служанку с коробкой, в которой купонов оказалось в десять раз больше, чем могла иметь ее окейя. Ее хозяйка направила девушку к нам, чтобы спрятать у нас купоны. Каждая окейя в Джионе прятала купоны. Чем лучше окейя, тем больше у нее было купонов. Служанку послали к нам, а не к кому-нибудь еще, потому что Генерал Тоттори велел военной полиции не трогать нас. Так что в нашем озере была самая теплая вода.

Но ситуация в стране постепенно усугублялась, и наконец наступил момент, когда за тучами скрылись последние лучи ее солнца. Это произошло неожиданно, за две недели до Нового года, в декабре 1942-го. Я завтракала или по крайней мере первый раз ела в тот день, когда мужской голос прокричал что-то у входа в окейю. Я подумала, это разносчик еды, поэтому продолжала есть, но спустя какое-то время служанка вошла ко мне и сказала, что военный полицейский спрашивает Маму.

— Военный полицейский? — спросила я. — Скажи ему, что Мамы нет.

— Я сказала, госпожа. Он на это ответил, что хочет переговорить с вами.

В прихожей я увидела полицейского, снимающего свои ботинки. Возможно, многие бы вздохнули облегченно, увидев, что его пистолет спрятан в кожаный чехол. Но я говорила уже, что наша окейя до этого времени жила по своим законам. Обычно полицейский вел себя более скромно, чем большинство посетителей. Но увидеть его снимающим ботинки и входящим независимо от того, пригласили мы его или нет… Я поклонилась ему и поприветствовала, но он лишь бросил на меня взгляд, словно говоря, что разберется со мной позже. Наконец, он стянул носки, отложил шляпу и сказал, что хотел бы посмотреть наш огород, даже не извинившись за доставленное беспокойство. В это время практически все в Киото превратили свои декоративные сады в огороды, но мы были исключением. Генерал Тоттори обеспечивал нас всеми необходимыми продуктами, и не было необходимости перепахивать наш сад. Мы продолжали наслаждаться мхом, папоротниками и карликовым кленом в углу. Стояла зима, и я надеялась, полицейский лишь посмотрит на замерзшую землю и представит, что мы сажали тыкву и батат среди декоративных растений. Поэтому я молча проводила его во двор. Он наклонился и потрогал землю пальцами. Думаю, хотел проверить, была ли земля обработана для посадок.

— Офицер, — сказала я, — мне очень неудобно, но у нас не было возможности посадить какие-то овощи.

— Значит, ваши соседи не обманули меня, — сказал он.

Он достал из своего кармана листок бумаги и начал зачитывать длинный список преступлений, совершенных нашей окейей.

Я не помню все из них, но среди них были: нелегальное хранение хлопчатобумажных тканей, сокрытие металлических и резиновых изделий, необходимых для военных нужд, неправильное использование карточек и так далее. Мы действительно делали это, как и любая другая окейя в Джионе. Наша вина, полагаю, заключалась в том, что мы жили лучше других.

К счастью, вернулась Мама. Мне показалось, она совсем не удивилась, увидев военного полицейского. Она вела себя по отношению к нему лучше, чем к самому почетному гостю. Она провела его в приемную и угостила лучшим чаем. Дверь оставалась закрытой, но я могла слышать кое-что из их длинной беседы. Когда она вышла, чтобы взять что-то, она тихонько сказала мне:

Дата добавления: 2014-11-06