Смелость, сердце и мозги

Это каша, которую заварила Люси. А это — мальчик, который жил в той самой каше, которую заварила Люси.

Это — мужчина, который рассказывал сказки мальчику, который жил в каше, которую заварила Люси.

Это — шоколад, которым пахли сказки, которые мужчина рассказывал мальчику, который жил в каше, которую заварила Люси.

А это — всеми покинутый секретарь горкома, которого подкупили шоколадом, которым пахли сказки, которые мужчина рассказывал мальчику, который жил в каше, которую заварила Люси.

А это — Россия, которую, возможно, просто выдумали и в которой живет всеми покинутый секретарь горкома, которого подкупили шоколадом, которым пахли сказки, которые мужчина рассказывал мальчику, который жил в каше, которую заварила Люси.

А это — всеми покинутая Люси, которая утром в среду лежит на диване в квартире родителей и размышляет, что же толкнуло ее на похищение мальчика с травмированной психикой, который читал книжки, которые стояли на полках, которые тянулись вдоль стен небольшого кирпичного здания, в котором долго-долго кипела каша, которую заварила Люси.

В то утро мы с Иэном проснулись поздно, но отец проснулся даже позже нас.

— У него с желудком творилось что-то невероятное, — рассказывала мама, размешивая яйца в сковородке. — Странно, что отель не потребовал оплатить им ущерб.

Иэн к своей болтунье почти не притронулся, зато выпил пять стаканов апельсинового сока. Мне хотелось остановить его и сказать, что я не собираюсь каждые десять минут съезжать на обочину, чтобы он мог пописать, но ведь мама считала, что я везу его обратно в больницу.

Перед отъездом я зашла в библиотеку и переступила через надувной матрас, чтобы достать из маминого шкафчика с документами свой паспорт. Мне давным-давно следовало забрать его, но мама настаивала, что паспорт — слишком важная вещь, и уж лучше она будет хранить его у себя, иначе я его непременно потеряю. Наверное, она представляла себе, что моя квартира завалена куклами, альбомами с наклейками и блестками, раз считала, что паспорт может затеряться где-нибудь у меня под кроватью за учебником по математике для четвертого класса. Паспорт лежал на прежнем месте в папке с моими документами, рядом со свидетельством о рождении, результатами вступительных экзаменов и записками от учителей из младшей школы, в которых говорилось о моей неспособности сидеть смирно за партой. На фотографии в паспорте мне было двадцать лет, я смотрела в объектив умными ясными глазами и собиралась лететь с родителями в Италию. Я спрятала паспорт в сумочку. Я брала его с собой не потому, что планировала бежать из страны. Я брала его потому, что он принадлежал мне, и еще потому, что мне хотелось быть готовой к любому повороту событий. Это как Иэн с его нелепым пропуском в бассейн. (А может, мы с ним оба почему-то отчаянно хотели с чем-то себя отождествлять: да-да, я — вот этот улыбающийся и довольный жизнью человек, а не тот беглец, которого вы видите перед собой.) Отцовский ноутбук был открыт и включен, и я поняла, что сейчас неизбежно полезу в интернет. Когда я только решила заехать сюда на ночлег, то успела подумать, что мне не удастся включить компьютер, ведь я не знаю пароля, и эта мысль странным образом меня успокоила. Мне не хотелось знать, что там творится. Мне и теперь не хотелось ничего знать, но компьютер стоял у меня перед носом и был включен, поэтому я ничего не могла с собой поделать — и уже вводила в строку поиска имя Иэна. Мне попалось несколько новостей из региональных газет («Мальчик ушел из дома», «Мальчик из Ганнибала отсутствует с воскресенья»), но, когда я попыталась пройти по ссылкам, все они потребовали от меня пароля. Чтобы прочитать новость, мне нужно было внести абонентскую плату за месяц и ввести свое имя. Я заглянула на главную страницу «Ганнибал дэй», но там висела только одинокая фотография смеющихся детей в разноцветных шапках на фоне снега и устаревшее расписание мероприятий на время зимних каникул. Под конец я поискала новости о пасторе Бобе и выяснила, что последние несколько месяцев он занимался созданием чего-то вроде молитвенного блога, где еженедельно публиковалось по одному пресс-релизу, замаскированному под молитву. На этой неделе его публикация называлась: «По-о-о-ехали! Распространим Божественную Любовь по всей Америке!» Читать запись в блоге было непросто: текст был набран каллиграфическим шрифтом на бледно-голубом фоне. Я вдруг вспомнила, как на последнем курсе мы с моим другом Дарреном Алкистом однажды проходили мимо витрины магазина христианской литературы в большом торговом центре — там были выставлены стихотворения в рамочках и цветочках и книги с закатом на обложках.

— С чего они взяли, что Бог так любит каллиграфию? — возмутился тогда Даррен. — А что, если он ее просто терпеть не может?

Мы потом все время повторяли эти слова, и в его выпускном альбоме я написала: «Бог терпеть не может каллиграфию!» Здесь, на сайте пастора Боба, каллиграфический шрифт выглядел вполне по-христиански, но, возможно, это был все-таки не самый удачный выбор для человека, который изо всех сил старается скрыть свою гомосексуальность.

На середине страницы, после объявления о том, что они с ДеЛиндой отправляются в турне по Восточному побережью «на ʽБобМобилеʼ!», я прочитала вот что:

Прошу вас помолиться за Иэна Д., заблудшую овцу из отделения нашей общины в Сент-Луисе, отпущенную Господом Богом в неприкаянное странствие. Мы просим Господа о возвращении Иэна и молимся за его любящих родителей, которые преданно поддерживают меня во всех моих деяниях. «Дайте перстень на руку его и обувь на ноги. И приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». Евангелие от Луки, 15:22–24.

Я бы и хотела сказать, что пастора Боба было трудно ненавидеть, когда он был (или казался) таким искренним. Но сказать я такого не могла. Я вгляделась в размытую фотографию Боба и ДеЛинды, садящихся в «БобМобиль» (к моему разочарованию, оказалось, что это всего-навсего большой синий автобус). Его дряблая бледная рука была обтянута коротким рукавом желтого поло и переброшена через плечо жены; на лице ДеЛинды застыла улыбка сидящей на наркотиках жены политика. Мне показалось, что еще чуть-чуть — и я воткну в экран отцовского ноутбука заточенный карандаш.

Я быстро зашла в свой почтовый ящик, там было восемнадцать новых сообщений, но ничего существенного я среди них не нашла. Я написала Рокки:

«Видела сегодня на улице двойника Лорейн! Ты бы просто умер! Не помню, говорила ли я тебе, но я тут дежурю — помогаю заболевшей школьной подруге… В больнице я телефон отключаю, но оставь мне, пожалуйста, сообщение — просто дай знать, что с библиотекой все в порядке!» Мне немного полегчало от того, что удалось худо-бедно связать две мои легенды. Возможно, в письме было слишком много восклицательных знаков, но я не решилась их удалить. Мне хотелось спрятаться за их маниакальным энтузиазмом и дурацкой игривостью.

Когда я вернулась в гостиную, Иэн успел достать свою одежду из сушилки, а мама аккуратно складывала большую отцовскую майку, в которой Иэн провел ночь. Я пошла в спальню попрощаться с отцом. Он, как обычно, спал с пакетом льда на голове. Он не мучился головными болями — просто лед помогал ему почувствовать холод русских ночей, без этого он не мог уснуть. Одеялами пользовалась только мама. Я разбудила отца и поцеловала его в щеку.

— Не влезай в неприятности, — сказал он.

— Не буду, — пообещала я, и мой отец, дай бог ему здоровья, сделал вид, что поверил. Он всегда верит в то, во что хочет верить.

Когда мы вошли в лифт, с восторгом принюхиваясь к рукавам свежевыстиранной одежды, было уже почти одиннадцать. Конверт с деньгами я сложила вдвое и засунула в карман джинсов — карман от этого сильно оттопырился, и я то и дело его ощупывала. У Иэна за спиной был рюкзак, у меня в руках — сумочка, пластиковый пакет из супермаркета и обувная коробка. Коробка была старая, от обуви марки «Хаш Паппис», с крышки смотрел своими невыносимыми глазами бассет-хаунд — их фирменный знак.

— Давайте съездим посмотреть фойе! — попросил Иэн. Вчера мы поднялись в квартиру прямо с подземной парковки.

Я нажала на кнопку нулевого этажа.

— Вообще-то там ничего особенного нет, — предупредила я. — Это ведь не отель.

— А привратник там есть?

— Нет, сюда мало кто приходит через этот вход, в основном люди приезжают на машинах. Но есть охранник.

Однако, когда двери лифта открылись и мы вышли в фойе, столик охранника у входной двери оказался пуст.

— Он что, арестовывает этого парня? — спросил Иэн и указал за стеклянную входную дверь, где охранник беседовал с каким-то человеком. Человек был одет в черные джинсы, в руках он держал дорожную сумку и огромный букет красных роз.

Это был Гленн.

Я не успела затащить Иэна обратно в лифт и сбежать к спасительной машине: Гленн увидел меня через стекло, помахал рукой, поднял над головой букет и, указав на меня пальцем, что-то сказал охраннику. Бежать теперь, когда он меня заметил, было глупо, тем более, скорее всего, он увидел и Иэна. Охранник посмотрел на меня, ища подтверждения словам Гленна, и я, кажется, кивнула. Гленн вместе с потоком холодного воздуха ворвался в дверь и зашагал к нам, неся пресловутый букет над головой.

— Сюрприз! — воскликнул он.

— Да уж!

— Здание я вычислил, но меня не пускали без номера квартиры!

Гленн протянул мне розы и уже собрался было заключить меня в объятия, но тут заметил стоявшего рядом Иэна, который внимательно смотрел на него, задрав голову.

— Что это за чувак? — спросил Иэн. Слово «чувак» в его устах звучало так же странно, как слово «Питтсбург» в исполнении моего отца.

— Да, я задаюсь тем же вопросом, — сказал Гленн и приклеил на лицо широкую улыбку, твердо решив изображать парня, который считает, что дети — это просто прекрасно.

Прежде чем Иэн успел представиться, я сказала:

— Это Джоуи.

Кто знает, чтó рассказывали в новостях в Сент-Луисе о пропавшем мальчике по имени Иэн. К тому же, хоть я и удержалась от упоминания письма-оригами в разговоре с Гленном, раньше я наверняка рассказывала ему об Иэне. Ведь он был главным персонажем большинства моих библиотечных историй.

— Джоуи — сын той самой моей подруги, о которой я тебе говорила. Дженны Гласс. Она попросила меня за ним присмотреть. Мы как раз собирались ехать к его бабушке в Кливленд, чтобы он побыл там, пока мама не поправится.

Иэн протянул Гленну руку.

— Джозеф Майкл Гласс, — представился он.

Гленн пожал руку Иэна, улыбаясь все менее и менее убедительно.

— Пожалуй, я и дальше буду называть вас Чувак, — сообщил Иэн.

— Короче. — Гленн повернулся ко мне, явно довольный тем, что уделил достаточно внимания ребенку. — Помнишь, я вчера тебе звонил? Я хотел сказать, что нашу встречу придется отложить, потому что я еду — угадай куда?!

— В Чикаго? — предположил Иэн.

Гленн сделал вид, что не услышал.

— Я говорил тебе, что иногда подрабатываю в Чикагском симфоническом, и вот утром в понедельник мне позвонили, и я примчался сюда и вчера вечером отыграл концерт — кстати, совершенно убойный, — а сегодня все утро вычислял, где ты находишься. Задачка была не из легких! Но я запомнил, что ты назвала Лейк-Шор-драйв, провел небольшое расследование — и вот я в вашем положении!

— В моем положении? — переспросила я.

— Я говорю: я в вашем распоряжении, моя госпожа! — И Гленн низко поклонился.

В эту секунду я вспомнила, что фойе оснащено камерами видеонаблюдения. Каждая секунда, проведенная нами здесь, была зафиксирована на пленке. Если полиция пойдет по нашему следу, отец меня, конечно же, выгородит, но охранник уж непременно вспомнит нас после спектакля, который мы тут устроили, и видеозапись из фойе станет вещественным доказательством «А» в суде.

— Это так мило! — проворковала я, криво улыбнувшись. — Но проблема в том, что мы уезжаем. Надо доставить Джоуи к бабушке.

— Какая трагическая несостыковка! — воскликнул Гленн.

Впрочем, он не выглядел убитым горем, а, наоборот, смеялся. Его чувствам ничего не грозило — по крайней мере до тех пор, пока меня не бросили за решетку и он не осознал, что крутил роман с сумасшедшей.

Иэн тем временем вертелся вокруг своей оси, удерживая перед собой рюкзак в качестве противовеса.

— А знаете что! — вдруг закричал он. — У нас в машине есть два свободных места! Поехали с нами!

У меня перехватило дыхание и отнялся язык, и Гленн воспользовался моим секундным ступором, чтобы наконец признать Иэна за живого человека.

— Отличная мысль! — крикнул он Иэну. — Я обожаю Кливленд!

А потом снова повернулся ко мне и спросил:

— Ты не против? Я несколько дней свободен, пока они будут записывать струнный квартет. У меня и вещи все с собой!

Гленн указал на сумку у его ног. Он что, так и планировал ночевать — на полу у моих родителей?

Никакого удачного вранья мне в голову не пришло, поэтому не оставалось ничего другого, кроме как кивнуть. Я подумала было немедленно с ним порвать — здесь и сейчас, — но на каком основании? И как? К тому же, если он поедет обратно в Миссури, то может увидеть новости по телевизору. Пока он их явно не смотрел, иначе узнал бы Иэна. Если же он вернется домой через несколько дней, к тому времени об Иэне, возможно, станут хотя бы меньше говорить.

Мы спустились на лифте в подземный гараж. Я придерживала розы, лежавшие на крышке обувной коробки, и изо всех сил старалась подавить подкатившую к горлу тошноту.

Пока Гленн укладывал сумку в багажник, я села на переднее сиденье, а Иэн забрался назад и расположился рядом с цветами и коробкой.

Я обернулась к нему и прошипела:

— О чем ты вообще думал!

— Мне стало его жалко, — объяснил Иэн. — Розы — это ужасно дорого!

Гленн сел на пассажирское сиденье, сжал мое колено, и мы тронулись.

— Слушайте, мисс Гулл! — сказал Иэн, когда мы снова поехали по Лейк-Шор-драйв мимо залитого солнцем озера и полуденных бегунов. — Если вы — Дороти, а я — Страшила, тогда Чувак — Трусливый Лев! А вот эта коробка на заднем сиденье — Железный Дровосек!

— Ты скорее Тотошка, — ответила я, Иэн рассмеялся и принялся лаять.

Он, конечно же, был никакой не Страшила: мозгов у него было хоть отбавляй. Вот смелость ему понадобится в больших количествах. И еще крепкое сердце. Я стала вспоминать, какого жизненно важного органа недоставало самой Дороти. Ах да. Она мечтала вернуться домой.

Дата добавления: 2014-11-06