Большие города

Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца – такой город представляет из себя нечто совсем особенное.

Эта колоссальная централизация, это скопление двух с половиной миллионов людей в одном месте умножили силы этих двух с половиной миллионов людей в сотню раз, они превратили Лондон в торговую столицу мира, создали гигантские доки и собрали те тысячи кораблей, которые всегда покрывают Темзу.

Я не знаю ничего более внушительного, чем вид Темзы, когда с моря подъезжаешь к Лондонскому мосту. Эти массы домов, верфи с обеих сторон, бесчисленное множество судов вдоль обоих берегов – всё это столь величественно, столь грандиозно, что не можешь опомниться и приходишь в изумление от величие Англии ещё до того, как вступишь на английскую землю.

Но каких жертв всё это стоило, – это обнаруживаешь только впоследствии. Только потолкавшись несколько дней по главным улицам, с трудом пробиваясь сквозь толпы людей,

бесконечные вереницы экипажей и повозок, только побывав в «трущобах» мирового города,

начинаешь замечать, что лондонцам пришлось пожертвовать лучшими чертами своей человеческой природы, чтобы создать все те чудеса цивилизации, которыми полон их город.

Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч, представители всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они – люди с одинаковыми свойствами и способностями и одинаковым стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга, и только в одном установилось безмолвное соглашение, что идущий по тротуару должен держаться правой стороны, чтобы встречные толпы не задерживались. При этом никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом.

Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего современного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея.

Отсюда также вытекает, что социальная война, война всех против всех провозглашена

здесь открыто.

Подобно любезному Штирнеру, каждый смотрит на другого только как на объект для использования, каждый эксплуатирует другого, более сильный попирает более слабого и кучка сильных (т.е. капиталистов) присваивает себе всё, а массе слабых (т.е. беднякам) едва-едва остаётся на жизнь.

Всё, что можно сказать о Лондоне, применимо также к Манчестеру, Бирмингему и Лидсу, ко всем большим городам.

Везде варварское равнодушие, беспощадный эгоизм, и неописуемая нищета.

Везде социальная война, дом каждого в осадном положении.

Везде взаимный грабёж под охраной закона.

И всё это делается с такой бесстыдной откровенностью, что приходишь в ужас от последствий нашего общественного строя, которые выступают столь обнажённо, что уже ничему не удивляешься

– разве только тому, что в этом безумном круговороте всё, до сих пор, ещё не разлетелось прахом.

Так как оружием в этой социальной войне является капитал (т.е. прямое или косвенное обладание жизненными средствами и средствами производства) то ясно, что все невыгоды такого положения падают на бедняка.

О нём не заботится никто – брошенный в этот засасывающий водоворот, он должен пробираться как умеет.

Если буржуазия милостиво согласилась на нём наживаться – если ему посчастливилось найти работу – его ждёт заработная плата, которой едва хватит, чтобы удержать душу в теле. Если же он не нашёл работы, он может воровать, если не боится полиции, или умереть с голоду, а уж полиция позаботится о том, чтобы он умер тихо, не нарушая покоя буржуазии. За время моего пребывания в Англии умерло от голода в прямом смысле слова, по меньшей мере 20-30 человек, и редко можно было встретить присяжных, достаточно смелых, чтобы открыто признать это при осмотре трупа.

«Умер от голода».

Буржуазия не смеет в таких случаях сказать правду – это означало бы произнести свой собственный приговор.

Но ещё гораздо больше людей умирает не в прямом смысле от голода, а от его последствий: постоянное недоедание вызывает смертельные болезни и умножает число жертв. Организм настолько истощен, что случаи, которые при других условиях окончились бы вполне благополучно, неизбежно приводят к тяжёлым заболеваниям и смерти.

Английские рабочие называют это социальным убийством и обвиняют в этом непрерывно совершаемом преступлении всё общество. Разве они не правы?

Конечно, умирают от голода всегда только единицы. Но кто даст рабочему гарантию, что завтра не наступит и его черёд? Кто обеспечит ему работу? Кто ему поручится, что, если завтра хозяин по какому-либо поводу или без всякого повода уволит его, он сможет просуществовать со своей семьёй до тех пор, пока другой хозяин не согласится «предоставить ему кусок хлеба»?

Кто убедит рабочего в том, что одного желания работать достаточно, чтобы найти работу, что честность, трудолюбие, бережливость и все прочие добродетели, рекомендуемые ему мудрой буржуазией, действительно приведут его к счастью?

Никто. Рабочий знает, чем он располагает сегодня, и знает также, что от него самого не зависит, будет ли у него что-нибудь завтра. Он знает, что любой пустяк, любая прихоть работодателя, любая заминка в торговле могут снова столкнуть его в тот страшный водоворот, из которого он на время спасся и в котором трудно, часто невозможно, удержаться на поверхности.

Он знает, что если у него сегодня и есть возможность просуществовать, то далеко нет уверенности в том, будет ли она у него завтра[396].

Каждый большой город имеет свои густо заселённые рабочим классом трущобы. Нищета ютится в тесных закоулках, вдали от глаз более счастливых классов.

Эти трущобы во всех городах Англии в общем одинаковы – это самые отвратительные дома в самой скверной части города, чаще всего вереницы двухэтажных или одноэтажных кирпичных зданий, почти всегда расположенных в беспорядке, с жилыми подвалами во многих из них[397].

Улицы здесь обычно немощёные, грязные, с ухабами, покрыты растительными и животными отбросами, без водостоков и сточных канав, но зато со стоячими зловонными лужами. Неправильная, беспорядочная застройка таких частей города мешает вентиляции, а так как множество людей живёт здесь на небольшом пространстве, то легко можно представить себе, какой воздух стоит в этих рабочих районах[398].

И какая нищета этих несчастных, у которых даже вор уже не надеется ничего найти.

На бедняков сваливаются всевозможные бедствия.

Население городов вообще слишком скученно, но именно их заставляют жить в ещё большей тесноте. Их дюжинами набивают в одну комнату, так что атмосфера, по ночам, становится совершенно удушливой.

Им отводят сырые квартиры, подвалы, куда вода просачивается снизу, или мансарды, куда она протекает сверху.

Им дают плохую, непрочную одежду, их кормят плохой, фальсифицированной и трудно перевариваемой пищей.

В них возбуждают самые сильные и противоположные настроения, резкие смены страха и надежды, их травят, как диких зверей, им не дают успокоиться и зажить тихой жизнью.

Их лишают всех наслаждений, кроме полового наслаждения и пьянства.

Выматывая из них ежедневно на работе все духовные и физические силы, тем самым постоянно толкают их на самые безудержные излишества в двух единственна доступных им областях.

И если всего этого оказалось мало, чтобы их сломить, если они устояли против всего этого, – они оказываются жертвами безработицы во время кризиса, который отнимает у них то немногое, что у них ещё осталось.

Все соблазны, все возможные искушения соединяются для того, чтобы ввергнуть рабочего в пьянство, спиртные напитки являются для него почти единственным источником радости, и всё как будто толкает его к этому источнику.

Рабочий приходит с работы домой усталый и измученный; он попадает в неуютное, сырое, неприветливое и грязное жилище; ему настоятельно необходимо развлечься, ему нужно что-нибудь, ради чего стоило бы работать, что смягчало бы для него перспективу завтрашнего тяжёлого дня.

Его усталость, недовольное и мрачное настроение, вызванное уже отчасти болезненным состоянием, усиливается до предела всеми остальными условиями его жизни – необеспеченностью существования, зависимостью от всяческих случайностей и невозможностью самому что-нибудь сделать для улучшения своего положения.

Тело его, ослабленное плохим воздухом и дурной пищей, настоятельно требует какого-нибудь стимула извне.

Его потребность в обществе может быть удовлетворена только в трактире, так как нет другого места, где он мог бы встретить своих друзей[399].

Как же ему при всём этом не испытывать величайшей тяги к вину, как ему устоять против искушения[400]?

Напротив, при таких обстоятельствах, большая часть рабочих в силу моральной и физической необходимости не может не предаваться пьянству.

Но помимо этих скорее физических причин, толкающих рабочего к пьянству, оказывают своё действие и сотни других обстоятельств: пример большинства, недостаточное воспитание, невозможность оградить молодых людей от искушения, во многих случаях прямое влияние пьяниц-родителей, которые сами угощают детей вином, уверенность, что под влиянием спиртных паров забудешь хоть на несколько часов нужду и гнёт жизни. Всё это действует так сильно, что поистине нельзя обвинять рабочих за их пристрастие к крепким напиткам.

Пьянство перестало здесь быть пороком, за который можно осуждать того, кто им заражён; оно становится необходимым явлением, неизбежным следствием определённых условий, которые воздействуют на объект, утративший собственную волю.

Пусть за это несут ответственность те, кто превратил рабочего в такой объект.

Удел этих людей – мистицизм или пьянство. Мистицизм в той грубой и отвратительной форме, в которой он господствует, неизбежно порождает противоположную крайность, и в результате получается, что народ состоит только из «добропорядочных» (так зовут мистиков) и беспутного сброда.

В низших сословиях мистицизм господствует больше всего среди ремесленников. Печальное зрелище, когда видишь на улице этакую сгорбившуюся фигуру в предлинном сюртуке с зачёсанными на пробор по пиетистской моде волосами.

Кто действительно хочет узнать эту породу людей, должен зайти в какую-нибудь мастерскую пиетиста.

Там восседает мастер, справа подле него – библия, слева, по крайней мере очень часто, – водка. Работой там себя не утруждают: мастер почти всегда читает библию, время от времени пропускает рюмочку, а иногда с хором подмастерьев затягивает духовную песню; но главным занятием всегда бывает осуждение своего ближнего.

Ревностное стремление пиетистов обращать людей в свою веру не остаётся бесплодным. Среди обращённых (причём обращение приписывается чуду) особенно много горьких пьяниц и им подобных.

Но в этом и нет ничего удивительного: все эти прозелиты – опустившиеся, тупые люди, и убедить их – сущие пустяки. Обратившись в пиетистскую веру, они несколько раз на неделе дают растрогать себя до слёз, а втихомолку ведут свою прежнюю жизнь.

Несколько лет назад всё это шарлатанство внезапно вскрылось к ужасу всех ханжей. Появился какой-то американский спекулянт под именем пастора Юргенса; он несколько раз произносил проповеди при огромном стечении народа, ибо большинство полагало, что он, как американец, должен быть непременно темнокожим или даже чёрным.

Каково же было изумление, когда он оказался не только белым, но вдобавок ещё таким проповедником, что вся церковь заливалась слезами; впрочем, эти слезы вызывались тем, что он сам начинал выть, когда все средства растрогать публику не достигали цели.

Верующие в один голос выражали своё изумление; правда, слышались возражения со стороны некоторых разумных людей, но их просто-напросто объявляли безбожниками.

Скоро Юргенс стал устраивать тайные сборища, получать богатые подарки от своих видных почитателей и жить припеваючи. Его проповеди посещались усерднее всех других; его тайные сборища бывали переполнены, каждое его слово заставляло плакать и мужчин и женщин. Все теперь уверовали, что он, по меньшей мере, наполовину пророк и построит новый Иерусалим, но в один прекрасный день всему этому шутовству пришёл конец.

Вдруг обнаружилось, какие дела творились на этих тайных сборищах; господина Юргенса сажают под замок, и в течение нескольких лет он должен был, находясь под следствием в Хамме, приносить покаяние за своё благочестие. Потом его выпускают, взяв обещание исправиться, и выпроваживают обратно в Америку.

Стало также известно, что он ещё раньше, в Америке, показал свои художества, вследствие чего его оттуда выслали.

Другой популярный проповедник мечется по кафедре, наклоняется во все стороны, стучит по ней кулаком, топает ногами, как боевой конь копытом, и к тому же так кричит, что стёкла звенят и люди на улице шарахаются с испугу. Тогда уж и слушатели начинают рыдать; сначала плачут молодые девицы, затем врывается душераздирающее сопрано старых женщин, и эту какофонию завершают своими стонами расслабленные пьяные пиетисты, которых его слова пронизали бы до мозга костей, если бы у них ещё был мозг в костях

– сквозь этот рёв раздаётся могучий голос Круммахера, который возглашает перед всем собранием бесчисленные проклятия, осуждающие грешников, или рисует дьявольские сцены.

А уж его учение! Невозможно понять, как человек может уверовать в такие вещи, которые находятся в полнейшем противоречии с разумом и с библией.

При всей абсурдности его доктрина неопровержима, если принять основу – неспособность человека по собственному побуждению желать добра, а тем более творить его.

Отсюда проистекает необходимость дарования этой способности извне, а так как человек не в состоянии даже желать добра, то бог должен ему навязать эту способность – ею наделяет человека по своему произволу божественная воля.

На таком вздорном суждении покоится всё учение – немногие избранные обретают блаженство, другие осуждаются навеки:

«Навеки? – Да, навеки!!»

Другая причина физических страданий рабочего класса заключается в невозможности в случае болезни пользоваться помощью искусных врачей.

Английские врачи требуют высоких гонораров, а рабочие не в состоянии их оплачивать. Они вынуждены поэтому совсем обходиться без помощи, или прибегать к помощи дешёвых лекарей-шарлатанов и шарлатанских снадобий, которые, в конце концов, приносят больше вреда, чем пользы.

Во всех английских городах имеется множество таких шарлатанов, которые привлекают клиентов из среды беднейших классов.

Кроме того в продаже имеется множество так называемых патентованных лечебных средств (patent medicines) против всех возможных и невозможных болезней: пилюли Моррисона, жизненные пилюли Парра, пилюли д-ра Мейнуэринга и тысячи других пилюль, эссенций, бальзамов и т.п., которые обладают той особенностью, что излечивают все болезни на свете. Эти средства, правда, редко содержат непосредственно вредные вещества, но когда их принимают часто и помногу, они всё же приносят вред организму. Несведущим рабочим во всех объявлениях толкуют, что чем больше принимать таких лекарств, тем лучше, и не следует удивляться тому, что они поглощают их в больших количествах, не считаясь с тем, показано это или нет.

Нередко случается, что фабрикант жизненных пилюль Парра в течение недели продаёт до 20-25 тыс. коробок этого чудодейственного средства, которое одни принимают от запора, другие от поноса, третьи против лихорадки, общей слабости и всевозможных недугов.

Как наши немецкие крестьяне любят в определённое время года ставить себе банки или пускать кровь, так английские рабочие принимают свои патентованные средства, нанося себе этим вред, но зато наполняя карманы фабриканта этих лекарств.

Одним из наиболее вредных патентованных средств является напиток, изготовляемый из опийных препаратов, главным образом лауданума, и известный в продаже под названием «укрепляющей микстуры Годфри».

Женщины, работающие на дому и вынужденные нянчить собственных или чужих детей, поят их этим напитком, чтобы они лежали спокойно, или, как многие из них думают, чтобы укрепить их. Часто младенцам начинают давать этот напиток чуть ли не со дня их рождения, не подозревая, как вредно это «укрепляющее» средство, и пичкают им детей, пока те не умрут.

По мере того, как организм ребёнка становится менее восприимчивым к действию опия, увеличиваются дозы. Если перестаёт помогать этот напиток, ребёнку дают и чистый лауданум, часто по 15-20 капель на один приём.

Ноттингемский следователь свидетельствовал перед правительственной комиссией, что один аптекарь, по собственному признанию, в течение года израсходовал на приготовление «укрепляющей микстуры Годфри» 13 центнеров сиропа.

Легко себе представить, каковы последствия такого лечения для младенцев. Они становятся бледными, вялыми и слабыми и большей частью умирают, не достигнув и двухлетнего возраста.

Снадобье это находит очень широкое распространение во всех больших городах и промышленных округах Англии.

Следствием всего этого является общая физическая слабость рабочих. Редко встретишь среди них сильных, хорошо сложенных и здоровых людей. Почти все они слабы, угловатого, не крепкого сложения, худы, бледны, со слабо развитыми мышцами, кроме разве тех мышц, которые особенно напрягаются при работе.

Почти все болеют несварением желудка и вследствие этого более или менее страдают ипохондрией и вообще бывают мрачны и неприветливы.

Их ослабевший организм не в состоянии оказывать сопротивление заболеванию, и поэтому они очень часто болеют. В связи с этим они рано стареют и умирают в молодых летах. Таблицы смертности доказывают это с неопровержимой очевидностью.

С питанием обстоит так же, как и с одеждой: рабочим достаётся то, что слишком плохо для имущего класса.

В больших городах Англии можно достать первосортные товары, но за большие деньги, а рабочий, весь бюджет которого исчисляется грошами, не может столько тратить.

Картофель, который покупает рабочий, бывает большей частью плохого качества, зелень несвежая, сыр старый и низкого качества, сало прогорклое, мясо без жира, залежавшееся, жёсткое, от старых, часто от больных или околевших животных, нередко уже наполовину испорченное, очень часто несъедобно, но раз уж его купили, его надо съесть.

Снабжают рабочих большей частью мелкие торговцы, которые скупают плохой товар и именно из-за его дурного качества могут сбывать его так дёшево.

6 января (если я не очень ошибаюсь) 1844 г. одиннадцать мясников в Манчестере предстали перед местным судом и были оштрафованы за то, что продавали негодное для еды мясо. У одного из них обнаружили целую воловью тушу, у другого – свиную, у третьего – несколько бараньих, и т.д.., и всё это было в совершенно негодном для еды состоянии. У одного из этих мясников конфисковали 64 фаршированных рождественских гуся, которые не были во-время проданы в Ливерпуле и потому попали в Манчестер, где они поступили на рынок протухшими и распространявшими сильное зловоние. Вся эта история была тогда описана в газете «Manchester Guardian».

При этом надо помнить, что много случаев ускользает от «внимания» рыночных инспекторов – как же иначе объяснить наглость, с которой выносятся на продажу целые туши испорченного мяса?

И если принять во внимание, как велико должно быть искушение для лавочников при непостижимо ничтожных штрафах, и если представить себе, в каком состоянии должен уже быть кусок мяса, чтобы инспектор конфисковал его как совершенно негодный, то вряд ли кто-нибудь поверит, что рабочие в получают доброкачественное и питательное мясо.

Но они ещё и в других отношениях страдают от алчности буржуазии. Торговцы и фабриканты фальсифицируют все съестные продукты самым бессовестным образом, совершенно не считаясь со здоровьем тех, кому придётся эти продукты потреблять.

Послушаем другую буржуазную газету, – люблю приводить в свидетели своих противников, – послушаем «Liverpool Mercury».

«Солёное масло продают под видом свежего, для чего обмазывают куски солёного масла слоем свежего, или предлагают попробовать от фунта свежего масла, который лежит сверху, и после пробы отпускают солёное, или вымывают соль и продают масло как свежее.

К сахару подмешивают толчёный рис, отбросы мыловарения или другие дешёвые продукты и продают по цене чистого сахара.

К молотому кофе прибавляют цикорий и другие дешёвые продукты; бывают примеси даже и к немолотому кофе, причём подделке придаётся форма кофейных зёрен.

В какао очень часто подмешивают мелко истолчённую бурую глину, которую растирают с бараньим салом, чтобы она лучше смешивалась с настоящим какао.

В чай часто подмешивают терновый лист и тому подобный сор, или же спитой чай высушивают, поджаривают на раскалённых медных листах, чтобы вернуть ему окраску, и продают как свежий.

К перцу подмешивают стручковую пыль и т.п.

Портвейн попросту фабрикуют (из красящих веществ и спирта), потому что общеизвестно, что в одной Англии выпивается больше портвейна, чем могут дать все виноградники Португалии.

К табаку во всех формах, в которых он встречается в продаже, подмешивают разные тошнотворные вещества».

(К этому я могу ещё прибавить – некоторые из наиболее видных табачных торговцев Манчестера прошлым летом открыто заявили, что без фальсификации их дело вестись не может и что ни одна сигара, стоящая менее 3 пенсов, не состоит из чистого табака.)

Разумеется, дело не ограничивается одной фальсификацией съестных припасов, примеры которой я мог бы ещё привести дюжинами, в том числе и подлый обычай подмешивать к муке гипс или мел. Обман практикуется повсюду: чулки растягивают, чтобы они казались длиннее, и после первой же стирки они опять садятся; сукно, которое на три дюйма уже чем полагается, продаётся под видом широкого; на посуде глазурь такая тонкая, что тотчас же лопается, и тысячи подобных мошенничеств.

Кто более всего страдает от всех этих надувательств, как не рабочий? Богача не надувают: он может платить высокие цены в больших магазинах, владельцы которых дорожат своим добрым именем и повредили бы себе, если бы стали продавать скверные, фальсифицированные товары. Кроме того богач более разборчив в пище и потому легче обнаруживает обман своим изощрённым вкусом.

Но бедняк, рабочий, у которого каждый грош на счету, который должен получить за небольшие деньги много товара, который не может слишком присматриваться к качеству, да и не умеет этого делать, так как у него не было случая развить свой вкус, именно он получает все эти фальсифицированные, часто отравленные продукты; он вынужден покупать у мелкого лавочника, нередко даже в кредит.

Лавочнику, который при своём маленьком капитале и больших издержках не может, продавать так же дёшево, как крупные розничные торговцы, приходится, поскольку конкуренция требует низких цен, умышленно или неумышленно поставлять фальсифицированные товары.

Кроме того, если крупный розничный торговец, вложивший в дело большой капитал, когда обнаруживается обман, теряет свой кредит и терпит разорение, то что может потерять мелкий лавочник, снабжающий товарами одну какую-нибудь улицу, если он и будет уличён в обмане? Если ему перестали доверять в Анкотсе, он переезжает в Чорлтон или Хьюлм, где его ещё никто не знает и где он возобновляет свои мошенничества.

А преследуются законом лишь очень немногие фальсификации, за исключением разве того случая, когда они связаны с нарушением акцизных правил.

Но английских рабочих надувают не только на качестве, их надувают и на количестве товаров. У мелких торговцев большей частью неправильные меры и весы, и в полицейских отчётах можно ежедневно прочесть о невероятном количестве штрафов за такого рода нарушения.

Обычное питание каждого рабочего, разумеется, меняется в зависимости от заработной платы, низкооплачиваемые рабочие голодают даже тогда, когда у них есть работа, в особенности, если у них ещё большая семья; число же этих низкооплачиваемых рабочих очень велико.

Лучше оплачиваемые рабочие, в особенности те из фабричных рабочих, у которых каждый член семьи в состоянии что-нибудь заработать, питаются, пока у всех есть работа, хорошо; на столе ежедневно мясо, а вечером сало и сыр.

Там, где заработок меньше, мясо едят только по воскресеньям, или два-три раза в неделю, зато едят больше хлеба и картофеля.

Там, где заработок ещё меньше, мясная пища сводится к кусочку сала, нарезанному в картофель; дальше исчезает и сало, и остаются только сыр, хлеб, овсянка и картофель, и, наконец, у рабочих, заработок которых всего ниже, у ирландцев, картофель является единственной пищей.

При этом везде пьют жидкий чай, в который иногда кладут сахар или подливают немного молока или вина.

Но всё это бывает при условии, если рабочий имеет работу; когда же у него работы нет, всё зависит от случая, и он питается тем, что ему дали, что он выпросил или украл;

если же ему ничего не досталось, то он попросту умирает с голоду[401].

Классу людей, живущих в описанных выше условиях и так скудно обеспеченных самыми необходимыми средствами существования, не может быть свойственно крепкое здоровье и долголетие – это ясно само собой.

Если жизнь в больших городах уже сама по себе плохо влияет на здоровье, то как велико должно быть это вредное влияние загрязнённой атмосферы в рабочих кварталах, где, как мы видели, всё как бы соединяется для того, чтобы сделать атмосферу ещё хуже.

Социальный порядок делает семейную жизнь рабочего почти невозможной. В неопрятном, грязном жилище, едва пригодном даже для ночлега, плохо обставленном, часто не защищённом от дождя и не отапливаемом, плохо проветриваемом и перенаселённом, нет места домашнему уюту.

Муж работает целый день, жена и старшие дети нередко тоже, они встречаются только утром и вечером, и к тому же это постоянное искушение выпить, – какая может быть при таких условиях семейная жизнь?

Тем не менее, рабочему некуда уйти от семьи, он должен с ней оставаться, отсюда постоянные семейные раздоры и споры, действующие самым деморализующим образом не только на самих супругов, но и на их детей.

Пренебрежение всеми семейными обязанностями, в первую очередь обязанностями по отношению к детям, слишком частое явление среди английских рабочих.

Работа женщин совершенно разрушает семью; ведь если жена проводит на фабрике 12-13 часов в день, а муж работает не меньше там же или где-либо в другом месте, то какова может быть судьба их детей? Они растут совсем без надзора, как сорная трава, или же их оставляют на попечении посторонних лиц, получающих за это один или полтора шиллинга в неделю, а как те с ними обращаются, нетрудно себе представить.

Вот почему в фабричных округах ужасающим образом растёт число несчастных случаев с малыми детьми, оставленными без надзора.

Мать, у которой нет времени заботиться о своём ребёнке и дарить ему в первые годы жизни самую обыкновенную материнскую ласку, мать, которой редко удаётся видеть своего ребёнка, не может быть ему матерью – она неизбежно относится к нему равнодушно, без любви, без всякой заботливости, как к совершенно чужому ребёнку.

И дети, выросшие в таких условиях, позже оказываются совершенно потерянными для семьи, никогда не почувствуют себя дома в той семье, которой впоследствии обзаведутся, потому что слишком привыкли к жизни в одиночку, и это неизбежно ещё больше способствует разрушению семьи в рабочей среде[402].

Кроме того работницы страдают свойственной всем фабричным рабочим общей слабостью организма, а в случае беременности они работают на фабрике до самого момента родов. Они опасаются, что если оставят работу раньше, их место займут другие, а их самих рассчитают, к тому же и заработка они за это время не получат.

Очень часто бывает, что женщина, проработавшая до вечера, на другое утро уже родила, а нередко случается, что она рожает тут же на фабрике, среди машин.

И если господа буржуа и не видят в этом ничего особенного, то их жёны, может быть, согласятся со мной, что ставить беременную женщину в необходимость до самого дня родов работать ежедневно 12-13 (а раньше было ещё больше) часов стоя и часто нагибаясь, – это жестокость и подлое варварство.

Но это ещё не всё. Женщины довольны, если им позволяют не работать в течение двух недель после родов, и считают это большим сроком. Многие уже через неделю и даже через 3-4 дня возвращаются на фабрику, чтобы проработать полный рабочий день.

Я слышал однажды, как фабрикант спросил надсмотрщика:

Такая-то не пришла ещё? – Нет. – А давно она родила? – Неделю тому назад. – Так она могла давно уже вернуться. Такая-то остаётся в таких случаях дома не более трёх дней.

Боязнь увольнения, боязнь безработицы гонит работницу на фабрику, несмотря на слабость, несмотря на боль. Интересы фабриканта не терпят, чтобы рабочие сидели дома по болезни – рабочие не должны болеть, работницы не могут себе позволить полежать после родов, иначе фабриканту придётся остановить машины или ломать свою сиятельную голову над тем, чтобы придумать временный выход из положения, во избежание этого он рассчитывает своих рабочих, если они позволяют себе хворать.

Вот послушайте (Кауэлл, документы):

«Девушка чувствует себя очень плохо и едва в состоянии работать. – Почему же ей не попросить разрешения уйти домой? – Ах, сударь, «хозяин» в этом отношении очень строг: за четверть дня отсутствия мы рискуем получить расчёт».

Само собой понятно, что фабричное рабство в такой же мере, как и всякое другое, если не больше, даёт хозяину jus primae noctis (право первой ночи). И в этом отношении фабрикант является господином над телом и прелестями своих работниц.

Увольнение есть достаточная угроза для того, чтобы в девяти случаях из десяти, если не во всех девяносто девяти из ста, сломить всякое сопротивление девушки, которая и без того не очень-то дорожит своим целомудрием.

Если фабрикант в достаточной мере низок, (а отчёт комиссии сообщает о многих таких случаях) то его фабрика является в то же время и его гаремом, и если не все фабриканты пользуются этим правом, то положение девушек по существу от этого не меняется.

Рабочий – раб своего хозяина. Если жена или дочь рабочего понравилась богатому хозяину, ему стоит лишь распорядиться, лишь кивнуть, и она не может ему противиться.

Если фабриканту нужно покрыть подписями петицию в защиту интересов буржуазии, ему достаточно послать её на свою фабрику.

Если он хочет провести кого-нибудь в парламент, он посылает голосовать всех своих рабочих, имеющих право голоса, и – хотят они этого или нет – они должны голосовать за буржуа.

Если он хочет добиться большинства в публичном собрании, он отпускает своих рабочих на полчаса раньше обычного, приготовив им заранее места возле самой трибуны, где он может хорошо следить за ними.

Рабочие, у которых негодование против буржуазии не становится преобладающим чувством, неизбежно обречены на пьянство и вообще на всё то, что обычно называют деморализацией.

Какую богатую коллекцию болезней создала эта отвратительная алчность буржуазии!

Женщины, неспособные рожать, дети-калеки, слабосильные мужчины, изуродованные члены, целые поколения, обречённые на гибель, изнурённые и хилые, – и всё это только для того, чтобы набивать карманы буржуазии!

Когда же читаешь об отдельных случаях этой варварской жестокости, о том, как надсмотрщики вытаскивают раздетых детей из постели и побоями загоняют их на фабрику с одеждой в руках (Стюарт). Как они кулаками разгоняют детский сон, как дети тем не менее засыпают за работой, как несчастный ребёнок, заснувший уже после остановки машины, при окрике надсмотрщика вскакивает и с закрытыми глазами проделывает обычные приёмы своей работы. Когда читаешь о том, как дети, слишком утомлённые, чтобы уйти домой, забираются в сушильни и укладываются спать под шерстью, откуда их удаётся прогнать только ударами плётки. Как сотни детей каждый вечер приходят домой настолько усталыми, что от сонливости и плохого аппетита уже не могут ужинать и родители находят их спящими на коленях у постелей, где они заснули во время молитвы[403].

Когда читаешь обо всём этом и о сотне других гнусностей и мерзостей, и читаешь об этом в отчёте, все показания которого даны под присягой и подтверждены многими свидетелями, пользующимися доверием самой комиссии, когда подумаешь, что сам этот отчёт – «либеральный», что это буржуазный отчёт, составленный для того, чтобы опровергнуть предшествовавшие отчёты тори и доказать чистосердечие фабрикантов, когда вспомнишь, что сами члены комиссии на стороне буржуазии и записывали все показания против собственной воли, то нельзя не возмущаться, нельзя не возненавидеть этот класс, который кичится своей гуманностью и самоотверженностью, между тем как его единственное стремление–любой ценой набить свой кошелёк.

Перейдём от физических условий жизни рабочих к духовным. Если буржуазия заботится о существовании рабочих лишь постольку, поскольку это ей необходимо, то не приходится удивляться, если она и образование даёт им лишь в той мере, в какой это отвечает её интересам. А эта мера не очень-то велика.

Всё положение рабочего, вся окружающая его обстановка способствуют развитию в нём безнравственности.

Он беден, жизнь не имеет для него никакой прелести, почти все наслаждения ему недоступны, кары закона ему больше не страшны

– почему же он должен стеснять себя в своих желаниях, почему он должен давать богачу наслаждаться своим богатством, вместо того чтобы присвоить себе часть его? Какие могут быть основания у пролетария, чтобы не красть?

Звучит очень красиво и очень приятно для слуха буржуазии, когда говорят о «святости частной собственности». Но для того, кто не имеет никакой собственности, святость частной собственности исчезает сама собой.

Деньги – вот бог на земле.

Буржуа отнимает у пролетария деньги и тем самым превращает его, на деле, в безбожника. Что же удивительного, если пролетарий не питает никакого почтения к святости и могуществу земного бога!

И когда бедность пролетария возрастает до полной невозможности удовлетворить самые насущные жизненные потребности, до нищеты и голода, то склонность к пренебрежению всем общественным порядком возрастает в ещё большей мере[404].

Знает это в большинстве случаев и сама буржуазия. Саймонс замечает, что бедность производит такое же разрушительное действие на душу, как пьянство на тело, а шериф Алисон очень обстоятельно излагает, обращаясь к имущему классу, каковы должны быть последствия социального гнёта для рабочих.

Нищета предоставляет рабочему на выбор: медленно умирать с голоду, сразу покончить с собой или брать то, что ему требуется, где только возможно, т.е., попросту говоря, красть[405].

И тут мы не должны удивляться, если большинство предпочитает воровство голодной смерти или самоубийству.

Есть, конечно, и среди рабочих множество людей, достаточно нравственных, чтобы не украсть, даже когда они доведены до крайности; вот эти и умирают с голоду или убивают себя. Самоубийство, бывшее до недавнего времени завидной привилегией высших классов, вошло в Англии в моду и среди пролетариев, и множество бедных людей убивает себя, чтобы избавиться от нищеты, из которой они не видят иного выхода.

Но ещё более деморализующим образом, чем бедность, действует на английских рабочих необеспеченность их существования, необходимость проедать изо дня в день весь свой заработок, одним словом, именно то, что делает их пролетариями.

Пролетарий, не имеющий решительно ничего, кроме своих рук, проедающий сегодня то, что он заработал вчера, зависящий от всевозможных случайностей, лишённый всякой гарантии, что он сможет добыть средства для удовлетворения своих самых насущных потребностей, ибо всякий кризис, всякий каприз хозяина может лишить его куска хлеба

– этот пролетарий поставлен в самое возмутительное, самое нечеловеческое положение, которое только можно себе представить.

Существование раба, по крайней мере, обеспечено личной выгодой его владельца; у крепостного всё же есть кусок земли, который его кормит – оба они гарантированы, по меньшей мере, от голодной смерти.

Пролетарий предоставлен исключительно самому себе и в то же время ему не дают так применить свои силы, чтобы он мог на них целиком рассчитывать. Всё то, что пролетарий в состоянии сделать сам для улучшения своего положения, лишь капля в потоке тех случайностей, от которых он зависит и над которыми он ни малейшим образом не властен.

Он – лишённый воли объект всевозможных комбинаций и стечений обстоятельств и может считать себя счастливым, если ему удаётся хотя бы некоторое время кое-как просуществовать.

Само собой понятно, что его характер и образ жизни определяются этими обстоятельствами:

либо он стремится удержаться на поверхности этого водоворота, спасти своё человеческое достоинство, – а это он может сделать, только выражая протест против буржуазии, против того класса, который беспощадно его эксплуатирует и бросает на произвол судьбы, который хочет удержать его в этом недостойном человека положении;

либо он перестаёт бороться, считая эту борьбу бесплодной, и лишь старается использовать насколько возможно отдельные благоприятные моменты.

Копить ему незачем, так как того, что он может скопить, в лучшем случае хватит на несколько недель жизни, а если он останется без работы, то несколькими неделями дело не ограничится.

Приобрести себе собственность надолго он не в состоянии, а если бы ему это удалось, он перестал бы быть рабочим, и другой стал бы на его место[406].

Что же ему ещё делать, когда он получает хорошую плату, если не жить хорошо?

Английский буржуа недоумевает и возмущается по поводу «широкой» жизни рабочего в период, когда заработная плата высока. А ведь не только вполне естественно, но даже разумно, чтобы люди наслаждались жизнью, пока возможно, вместо того чтобы собирать сокровища, которые им не принесут никакой пользы и в конце концов всё равно станут жертвой моли и ржавчины, т.е. буржуазии.

Но подобный образ жизни деморализует больше, чем всякий другой.

«Сегодня у них дела блестящи, завтра плохи – постоянная азартная игра; они и живут, как игроки: сегодня в роскоши, а завтра в голоде.

Мрачное, мятежное недовольство – самое тяжёлое чувство, какое только может жить в груди человека, – пожирает их. Торговля, со своими конвульсивными колебаниями, распространяющимися на весь мир, сделала ненадёжными для них все пути и держит их как бы в заколдованном кругу; трезвость, твёрдость, прочное спокойствие, первые блага человека, им чужды... Этот мир для них не родной дом, а мрачная темница, полная бессмысленных и бесплодных мук, возмущения, злобы и ненависти против себя самих и всего человечества.

Что же это – мир, утопающий в зелени и цветах, устроенный и управляемый богом, или это мрачно клокочущий, наполненный купоросными парами, хлопчатобумажной пылью, пьяными выкриками, яростью и мучительной работой ад, созданный и управляемый дьяволом?[407]».

Другим источником деморализации рабочих является принудительность их труда.

Если добровольный труд является высшим из известных нам наслаждений, то работа из-под палки – самое жестокое, самое унизительное мучение. Что может быть ужаснее необходимости каждый день с утра до вечера делать то, что тебе противно!

И чем сильнее в рабочем человеческие чувства, тем больше он должен ненавидеть свою работу, так как ощущает принуждение и бесцельность этой работы для себя самого.

Ради чего же он работает? Из любви к творческому труду? Из естественных побуждений? Никоим образом. Он работает ради денег, ради вещи, которая ничего общего не имеет с самой работой – он работает, потому что вынужден работать.

К тому же он работает с утомительным однообразием столько часов подряд, что уже одного этого достаточно, чтобы сделать для него работу мучением уже с первых же недель, если в нём сохранились хоть какие-нибудь человеческие чувства.

Разделение труда ещё во много раз усилило отупляющее действие принудительного труда. В большинстве отраслей деятельность рабочего ограничена мелкой, чисто механической манипуляцией, точно и неизменно повторяемой минута в минуту в течение долгих лет.

Тот, кто с самого детства ежедневно в течение двенадцати часов и больше занимался изготовлением булавочных головок или опиливанием зубчатых колёс и притом в условиях жизни английского пролетария, тот едва ли мог сохранить человеческие чувства и способности до тридцатилетнего возраста.

С применением машин и движущей силы пара дело не изменилось. Деятельность рабочего облегчается, мускулы напрягать не приходится, а сама работа становится незначительной, но зато в высшей степени однообразной. Она не даёт рабочему пищи для духовной деятельности и всё же требует от него столь напряжённого внимания, что он не должен думать ни о чём другом, если хочет её хорошо выполнить.

Как же может такая принудительная работа, которая отнимает у рабочего всё его время, кроме самого необходимого для еды и сна, которая не оставляет ему досуга для того, чтобы подышать свежим воздухом и понаслаждаться природой, не говоря уже о духовной деятельности, – как же может она не низводить человека до состояния животного?

И опять перед рабочим альтернатива:

покориться судьбе, стать «хорошим рабочим», «верно» соблюдать интересы буржуа – и тогда он неизбежно превращается в бессмысленное животное

или же противиться, всеми силами защищать своё человеческое достоинство – а это он может сделать только в борьбе против буржуазии.

Ясно, что рабочие должны стремиться выйти из положения, превращающего их в животных, и добиваться лучшего, соответствующего человеческому достоинству положения. Они не могут делать это, не ведя борьбу против интересов буржуазии как таковой, интересов, заключающихся именно в эксплуатации рабочих.

Но буржуазия защищает свои интересы всеми средствами, какие предоставляют ей её собственность и находящаяся в её распоряжении государственная власть. Как только рабочий обнаруживает стремление освободиться от существующего положения вещей, буржуа становится его открытым врагом[408].

Кроме того рабочий на каждом шагу видит, что буржуазия обращается с ним, как с вещью, как со своей собственностью, и уже по одному этому он становится её врагом.

Я уже показал на сотне примеров и мог бы привести их ещё столько же, что при современных отношениях рабочий может спасти своё человеческое достоинство только в ненависти к буржуазии и в возмущении против неё.

Происходит открытая социальная война; если буржуазия заинтересована в том, чтобы лицемерно вести эту войну под покровом мира и даже филантропии, то рабочим может принести пользу только разоблачение истинного положения вещей, уничтожение этого лицемерия.

Следовательно, даже самые насильственные враждебные действия рабочих против буржуазии и её слуг являются лишь откровенным, неприкрытым проявлением того, что сама буржуазия совершает по отношению к рабочим скрыто и исподтишка.

Дата добавления: 2014-10-17