Книга первая о семье: Об обязанностях стариков по отношению к юношам и младшему поколению и о воспитании детей 3 страница

ЛИОНАРДО. Тебе было бы приятно, Адовардо, если бы я не мог уже сказать, подобно другим, о себе, как о счастливейшем человеке: «Я никогда не был женат». Ведь ты знаешь, что я весьма склонен к такому поступку, и думаю, тебя нисколько не огорчает, что мне уже все уши на эту тему прожужжали. Я вижу, ты не против того, чтобы люди, которым не о чем со мной говорить и которые не находят слов и предметов для обсуждения, заводили беседу о том, что хорошо бы мне жениться, и проливали реки красноречия, доказывая пользу и преимущества брака, важность этого первозданного института для общества, необходимость обзавестись наследниками, умножить и увеличить семью, и при этом говоря: «возьми ту или эту, ты не найдешь девицу с большим приданым, более красивую или родовитую». Эти напыщенные речи, предназначенные для того, чтобы заронить во мне желание расстаться со своей свободой, вызывают у меня справедливое возмущение. Тем не менее, я сам хотел бы в скором времени обзавестись женой и мне было бы приятно иметь детей, чтобы у тебя не было передо мной преимущества, которое не дает мне спорить с тобой, опираясь на опыт, а не только на отвлеченные доводы. Господу известно, как и тебе, насколько я горю желанием и сколько раз мы пытались вместе с тобой и с другими найти что‑нибудь подходящее. Но, конечно, я чувствую, как мне мешает наша общая беда. Те девицы, которые на твой вкус подходят, мне не нравятся. Те, от которых я бы не отказался, вас как будто бы никак не устраивают, так что больше всего я хочу не столько сохранить свое место в семье после себя и увековечить свое имя, сколько у меня возникает желание избавиться от досадных приставаний всех друзей и знакомых, не знаю почему завидующих моей свободе и холостому состоянию. Но боюсь, как бы со мной не случилось, как с тем священным источником в Эпире, описанным древними, в котором зажженное полено погасло, а холодное и погасшее загорелось. Поэтому вам лучше, наверное, оставить меня в покое и подождать, пока я не воспламенюсь сам, а если вы считаете, что ваши речи могут на меня подействовать, то я советую вам дождаться, чтобы мое горячее желание жениться остыло.

Однако довольно мы посмеялись. Если бы у меня были дети, я не стал бы тратить силы на поиски кормилицы вместо их собственной матери. Фаворин, философ, выведенный Авлом Геллием, и другие древние считают материнское молоко самым лучшим. Правда, врачи утверждают, что кормление отнимает силы и иногда вызывает бесплодие. Но я предпочитаю думать, что природа хорошо обо всем позаботилась, и отнюдь не без оснований следует полагать, что, как мы видим, одновременно с полнотой растет и умножается обилие молока, то есть сама природа удовлетворяет нашу нужду и как будто подсказывает, каков долг матерей по отношению к детям.

Я бы позволил себе отступить от этого правила, если бы женщина лишилась сил вследствие какой‑либо неприятности: тогда бы я, как ты советуешь, постарался найти хорошую, опытную и благонравную кормилицу, но не затем, чтобы оставить мать в покое и освободить ее от этой природной обязанности перед детьми, а для того, чтобы обеспечить ребенка более здоровым питанием. Я думаю также, что помимо названных тобой болезней, вызываемых испорченным молоком, неблагонравная и распущенная нянька может повлиять на характер ребенка, развить в нем дурные наклонности и заронить в его душе такие вредные и грубые свойства, как раздражительность, пугливость, необщительность и тому подобные. Мне кажется, если кормилица будет сама по себе вспыльчивой, либо станет горячить и воспламенять свою кровь крепким и неразбавленным вином, то дитя, получающее от нее такую разогретую и воспаляющую пищу, легко усвоит и склонность к гневливости, жестокости и скотству. А недовольная, злобная и сердитая кормилица может сделать ребенка ленивым, расслабленным и робким, ведь в раннем возрасте эти влияния очень сильны. Мы видим, что если деревце не получает необходимого питания и достаточного количества воздуха и влаги, требуемых для роста, оно начинает увядать и сохнуть. Известно, что маленькая ранка наносит молодому побегу больше вреда, чем сугубые переломы многолетнему дереву. Следовательно, в этом нежном возрасте нужно особенно следить, чтобы питание было высочайшего качества. Поэтому требуется найти веселую, опрятную няньку, без малейших нарушений или раздражений в крови и в темпераменте; чтобы она была скромной, умеренной во всем и порядочной. Все это, как ты уже говорил, редко встречается в кормилицах, так что ты должен согласиться со мной: родная мать всегда будет умереннее и добронравней, чем чужая тетка, то есть во всех отношениях лучше подойдет для кормления своих детей. Не буду долго доказывать, что мать станет воспитывать ребенка с большей любовью, отдачей, прилежанием и старанием, чем нанятая за плату нянька. Не стану также объяснять тебе, какую любовь питает и хранит мать к своему дитяти, которое было выращено и вскормлено в ее лоне. Впрочем, если все же понадобиться найти кормилицу и позаботиться обо всем том, что было говорено выше, – а при наличии родной матери это бывает редко – то мне кажется, дело не составит большого труда. Пожалуй, многие люди с охотой берутся за куда менее важные задачи, чем сохранение здоровья ребенка, вещь похвальную и обязательную. Но знаешь, эти твои страхи и сомнения по поводу того, что в младенческом возрасте многие умирают, мне представляются мало похвальными. Пока в ребенке теплится жизнь, лучше надеяться, а не отчаиваться. И не так уж серьезны недомогания малышей, как может показаться. Вчера он лежал в постели истомленный и чуть ли не прощался с жизнью, сегодня он бодр и крепок, все ему интересно. А если Господу будет угодно прервать течение дней твоего ребенка на каком‑то году, я полагаю, отцу подобает скорее вспоминать о тех радостях и утешениях, которые от получил от сына, и благодарить за них, вместо того чтобы сокрушаться из‑за того, что подаривший жизнь забрал ее обратно. Хвалят старинный ответ Анаксагора, который будучи благоразумным и мудрым отцом, узнав о смерти сына, сказал с подобающей рассудительностью и терпением, что он породил на свет смертного и что он может смириться с известием о смерти того, кто рожден, чтобы умереть.

Но найдется ли столь неотесанный и неграмотный глупец, который не знает, что как мертвое существо обязательно раньше было живым, так и живое должно в определенный срок ожидать своей кончины?

Скажу тебе даже такую вещь, Адовардо, что отцы по этому поводу не то что должны радоваться, но по меньшей мере не так уж и расстраиваться, если дети умирают, не закоснев в пороках и не испытав всех тех страданий, кои присущи жизни смертных. Нет ничего труднее, чем жить, поэтому блажен кто избавился от этих тягот и окончил свои дни молодым, в доме отцов у нас на родине! Счастлив, кто не испытал наших невзгод, не бродил по чужим странам, униженный, безвластный, в рассеянии, вдали от родных, друзей и близких, презираемый, отвергнутый, гонимый и ненавидимый теми, кто с нашей стороны видел только любезность и почтение! Как несчастливы мы, встречая в чужих землях помощь и некоторое утешение в наших бедствиях, находя у иностранцев сочувствие и снисхождение к нашему горю, и только у наших сограждан на протяжении столь длительного времени не будучи в состоянии вымолить никакой милости! Без вины мы объявлены вне закона, без оснований гонимы, без жалости отвергнуты и прокляты!

Но о чем я толкую? Всякий возраст подвержен многочисленным серьезным и тяжелым недугам не меньше, чем младенчество, ведь не станешь же ты утверждать, что взрослые и пожилые люди с их подаграми, приступами, коликами и прострелами здоровее и живее прочих. Ты же не думаешь, что лихорадки, боли и зараза менее опасны для крепких и сильных молодых людей, чем для детей? А если окажется, что какой‑то возраст более уязвим для названных болезней, то разве не будет в том вины отца, который не проявил должной умеренности и благоразумия? И не покажется ли тебе глупым терзать себя опасениями и сомнениями там, где у тебя нет никакого выбора?

АДОВАРДО. Я не хочу с тобой спорить и вдаваться в такие тонкости. Согласен, что неразумен тот, кто страшится неизбежного. При всем том ты не должен считать меня помешанным, хотя я зачастую испытываю страх за своих детей, или уж согласись, что все отцы – безумцы, потому что ты не найдешь ни одного, который не беспокоился бы и не боялся потерять своих любимцев. Кто осуждает такое поведение, тот хулит само отцовство. Вот к чему я клоню, Лионардо. Пусть отцы, если это возможно, будут уверены, что их дети пребудут в здоровье и процветании до самой старости; пусть они вознамерятся увидеть внуков своих внучат, как их увидел, по словам писателей, божественный Цезарь Август; пусть их не тревожат поражающие их потомство известные тяжкие недуги, иной раз изнуряющие и непереносимые как сама смерть, и пусть каждый отец рассчитывает уподобиться сиракузскому тирану Дионисию, который до шестидесяти лет ни разу не устраивал похорон ни детям от своих трех жен, ни своим многочисленным внукам; и пусть отцам будет дана власть над жизнью и смертью их детей, которая была дана Алтее – боги отпустили ее сыну Мелеагру столько жизни, сколько будет гореть головешка, в досаде брошенная ею в огонь, так что когда полено сгорело, жизнь Мелеагра окончилась. Все равно, и тогда дети будут для отцов источником треволнений.

ЛИОНАРДО. Мне кажется, лучше послушать тебя, хотя ты не хочешь спорить, чем поверить кому‑то еще, от кого я захотел бы узнать о причинах, почему он так говорит. Но я, пожалуй, вижу, кого ты мог бы привести в пример – многих не очень разумных отцов, которые усердствуют и растрачивают всю свою жизнь в изнурительных занятиях, в долгих странствиях и великих трудах, живут в рабстве и лишениях, чтобы их наследники могли жить в праздности, увеселениях и роскоши.

АДОВАРДО. Я знаю, что ты не относишь меня к тем, кто постоянно копит добро для своих детей, хотя фортуна в любой момент может лишить жизни не только наследников, но и самого приобретателя. Разумеется, мне было бы приятно оставить своих детей богатыми и благоденствующими, а не бедными, и я очень хочу и стараюсь, насколько в моих силах, так их обеспечить, чтобы они не сильно зависели от чужого произвола, ведь мне небезызвестно, как тяжко сознавать недостаток своих сил. Однако не думай, что у отцов, которые не страшатся потерять или оставить в нищете своих детей, нет никаких забот. А кто должен заниматься их воспитанием? Отец. На ком лежит бремя их начального образования и наставления в добродетели? На отце. На ком лежит сложнейшая обязанность обучить их всем заветам, искусствам и наукам? Как тебе хорошо известно, тоже на отце. Прибавь сюда трудную для отца задачу: как выбрать такое искусство, такую науку, такой образ жизни, чтобы они соответствовали характеру сына, репутации семьи, городскому обычаю, настоящему времени и обстоятельствам, существующим возможностям и ожиданиям граждан. В нашем городе не допускается, чтобы кто‑либо из них слишком возвысился благодаря своим военным победам. Это разумно, ибо тот, кто пожелает воспользоваться любовью и расположением сограждан, чтобы навязать республике свою волю, может создать опасность для нашей древней свободы, добиваясь своей цели угрозами и силой оружия, если фортуна ему улыбнется и если он сочтет время и условия благоприятными. Образованных людей в нашем городе тоже не очень любят, и похоже, что больше всего он предан науке зарабатывания денег и стяжанию богатств. То ли местность здесь такая, то ли это унаследовано от предков, но видно, что все с малых лет думают, как заработать, все разговоры клонятся к делам хозяйственным, все мысли направлены на приобретение и все старания устремлены на накопление большого богатства. Не знаю, небеса ли в самом деле уготовали тосканцам такую участь, ведь древние говорили, что небо над Афинами – ясное и чистое, поэтому люди там рождались утонченные и острого ума; в Фивах же небо облачное, и фиванцы не отличались таким быстрым соображением и изворотливостью. Некоторые утверждали, что так как карфагеняне жили в засушливой и бесплодной стране, они были вынуждены общаться с чужеземцами и посещать соседние народы, отсюда их великая искушенность в хитростях и обмане. Точно так же можно предположить, что на наших сограждан повлияли обычаи и наклонности предков. Как, по словам князя философов Платона, все поступки спартанцев были проникнуты жаждой победить, так и в нашем городе небеса производят на свет умы, во всем смекающие выгоду, а местность и обычаи возбуждают в них прежде всего не жажду славы, а желание собрать и накопить побольше вещей, стремление к богатствам, с помощью которых они рассчитывают легко справляться со всеми нуждами и приобрести немалое влияние и вес среди сограждан. И если так оно и есть, какое беспокойство должны испытывать отцы, замечающие в своих сыновьях большую склонность к науке или военному делу, нежели к приобретательству и наживе! Разве в их душе желание придерживаться городского обычая не поборет намерение воплотить зародившиеся надежды? Ведь для отцов такое желание станет немалым искушением, заставляющим отставить в сторону заботу о пользе и чести своих детей и семейства. Но легко ли будет родителю отказаться от того, чтобы развивать в своем сыне, как и следовало бы, ту или иную добродетель или похвальное качество, во избежание зависти и ненависти своих сограждан? Впрочем, перечень всех наших огорчений я даже не могу составить в уме, к тому же было бы слишком долго и сложно пересказывать их тебе одно за другим. Ты уже в состоянии убедиться, что сыновья приносят отцам массу печалей и забот.

ЛИОНАРДО. Как же я могу, Адовардо, говорить, что отцы не знают забот, если вся наша жизнь, как говорил Хрисипп, полна тягот и трудов. Никто из смертных не избавлен от боли. Его гнетут скорби, страх и болезни; он хоронит детей, друзей и близких; он теряет и снова приобретает; ожидает и добивается всего, что потребно для наших бесконечных нужд. Видно, таково наказание всех живущих, что под ударами судьбы они старятся в своих жилищах среди слез, скорби и траура. Поэтому, если бы отцы были более, чем прочие смертные, свободны от действия этих законов, установленных для нас природой, и защищены от нападок и ударов внешнего мира, избавлены от присущих всем людям мыслей и забот, обуревающих все здравые умы, то они, наверное, были бы более прочих блаженны и счастливы.

Согласен, однако, с тобой в том, что отцы должны больше других затрачивать все свои телесные и духовные усилия, весь свой ум и ловкость, чтобы воспитать достойных и благонравных детей, как для их собственной пользы – ведь благонравие юноши ценится не меньше, чем его богатство, – так etiam[7]потому, что они украсят и прославят свой дом и отечество, да и себя самих. Благонравные сыновья – хвала и доказательство прилежания их отцов. Считается, если я не ошибаюсь, что для отечества полезнее доблестные и достойные граждане, чем богатые и могущественные. И конечно, невоспитанные сыновья должны причинять здравомыслящим отцам великую боль, даже не столько своей грубостью и непристойностью, сколько тем, что, как всем известно, испорченный сын во всех отношениях – великий позор для отца, откуда всякий может заключить, насколько важно отцу семейства воспитать свою молодежь достойной, благонравной и добродетельной. Думаю, никто не станет отрицать, что возможности отцов по отношению к детям равны их желаниям. И как умелый и старательный объездчик может укротить и подчинить жеребца, в то время как другой, менее ловкий и прилежный не сумеет обуздать его, так и отцы своим усердием и стараниями могут воспитать вежливых и скромных сыновей. Поэтому отцы, сыновья которых вырастут не достойными, а испорченными и дурными, подвергнутся порицанию за нерадивость.

Итак, первая мысль и забота старших, как только что говорил Лоренцо, состоит в том, чтобы украсить молодежь добродетелью и благонравием. Впрочем, я посоветовал бы отцам преследовать при воспитании детей прежде всего интересы семьи и не внимать пересудам толпы, потому что, как можно заметить, для добродетели обычно всегда находится приют и место, везде отыщется тот, кто ее полюбит и похвалит. Так что я поступал бы подобно алабандскому ритору Аполлонию, который отсылал юношей, казавшихся ему неспособными к ораторскому искусству, заниматься ремеслами, подходящими им по природе, чтобы не тратить времени впустую. О восточном народе гимнософистов, которых считали мудрейшими среди индийцев, пишут, что у них вскармливали младенцев не так, как желали их отцы, а по усмотрению и указаниям мудрых граждан, в обязанности коих входило следить за появлением на свет и внешностью новорожденных. Они решали, к чему и в какой степени пригодны последние, и те приступали к занятиям, избранным этими благоразумными старцами. А если младенцы оказывались слишком слабыми и негодными для достойных занятий, считалось, что не стоит тратить на них время и средства, и говорят, их бросали и иногда топили. Поэтому пускай отцы применяются к тому, к чему способны их дети, и помнят ответ оракула Апполона Цицерону: «трудись и помышляй о том, к чему тебя влечет природа и твой нрав». И если сыновья выказывают способности к доблести, к подвигам, к высочайшим наукам и искусствам, к победам и воинской славе, пусть занимаются ими, упражняются и совершенствуются в них, и пусть приучаются к ним с младенчества. Что усваивают малыши, с тем они и растут. Если для самых достойных дел они не пригодны по недостатку разумения, таланта, упорства или везения, пусть приступают к более легким и не столь серьезным упражнениям и все время по мере своей готовности переходят к новым великолепным, мужественным и достойным занятиям. Если же они не сумеют справиться с самыми похвальными и не преуспеют в других, пускай отцы поступают подобно гимнософистам и топят своих детей в алчности, пусть приучают их к жадности и разжигают в них жажду не чести и славы, а золота, богатств и денег.

АДОВАРДО. Вот это нас и огорчает, Лионардо, то что мы не знаем наверняка, какой путь будет легче для наших, и нам трудно понять, к чему предназначает их природа.

ЛИОНАРДО. Что до меня, я считаю, что внимательный и сообразительный отец без труда поймет, к каким занятиям и какому поприщу склонны и расположены его сыновья. Что может быть сомнительнее и ненадежнее, чем поиски вещей, скрытых природой глубоко под покровами земли и вовсе не предназначенных для обозрения? И все же мы видим, что умелые работники обнаружили и достали их. Кто рассказал жадным и алчным, что под землей лежат металлы, серебро и золото? Кто научил их? Кто открыл для них столь трудный и рискованный путь? Кто уверил их, что там находятся драгоценные металлы, а не свинец? Есть приметы и знаки, которые побудили их к розыску и помогли им найти искомое, извлечь его и использовать. Человеческая изобретательность и старания не оставили скрытой ни одной из этих потаенных вещей. Вот архитекторы, которые собираются построить колодец или фонтан. Прежде чем приступить к делу, они изучают приметы, потому что бесполезно копать там, где нет подземного слоя с хорошей, чистой и доступной водой. Таким образом, они ищут на земле те признаки, по которым можно узнать, что находится в глубине, под ней, внутри. Если почва туфовая, сухая и песчаная, то не стоит тратить на нее силы, но там, где растут кустарники, ивы и мирты, и им подобная зелень, там они могут на что‑то рассчитывать. Так же они прослеживают удобное место для строительства и по приметам определяют, как лучше расположить строение. Подобным образом должны поступать и отцы по отношению к сыновьям. Пусть они изо дня в день наблюдают, какие навыки дети усваивают, что их привлекает, к чему они склонны и что им нравится меньше всего. Так они накопят много ясных указаний, которые позволят сделать вполне определенные выводы. И если ты думаешь, что признаки, которые позволяют проникнуть в глубину прочих вещей, более надежны, чем те, что относятся к нравам и внешности людей, по природе склонных к соединению, охотно и намеренно сходящихся друг с другом, испытывающих радость от совместной жизни и избегающих одиночества, которое их угнетает и огорчает; если ты считаешь, что о людях нельзя судить столь же уверенно по внешним признакам, как о других неочевидных предметах, труднодоступных для смертных с точки зрения их познания и использования, то ты глубоко ошибаешься. Природа, как величайший создатель вещей, не только предназначила человека для жизни в открытую и в обществе прочих людей, но, что представляется несомненным, вложила в него потребность общаться с помощью речей и других средств с прочими людьми и обнаруживать перед ними свои чувства и привязанности, поэтому мало кому удается скрывать собственные мысли и дела, так чтобы никто не узнал о них хотя бы отчасти. Похоже, что сама природа в момент появления каждой вещи на свет вкладывает в нее и придает ей некие явные и отчетливые приметы и знаки, так что эти вещи предстают перед людьми в таком виде, который позволяет познать и использовать их в меру заложенной в них полезности. Кроме того, в душе и уме смертных природа заронила бесчисленные семена и зажгла свет скрытого познания причин, порождающих одни и те же схожие вещи и помогающих понять, откуда и для чего они берутся. Сюда прибавляется и удивительная, божественная способность выбирать и различать, какая среди этих вещей полезна, а какая вредна, какая пагубна, а какая спасительна, какая пригодна, какая нет. Мы видим, что едва растение пробивается из почвы, опытный и внимательный человек его распознает, а менее опытный заметит его не сразу. Во всяком случае, любую вещь можно распознать прежде, чем она исчезнет, и использовать прежде, чем она пропадет. Так же, я полагаю, природа поступает и с людьми. Поступки детей она не скрывает завесой непонимания и не ограничивает суждения отцов настолько, чтобы в своей неопытности и невежестве они не могли разобрать, к чему больше всего пригодны их сыновья. Ты можешь убедиться, что с первого дня, как ребенок начинает проявлять некоторые наклонности, сразу можно понять, к чему ведет его природа. Врачи, как я припоминаю, говорят, будто если младенцы, перед которыми щелкают или хлопают руками, смотрят на тебя и к тебе тянутся, это значит, что они пригодны для телесных упражнений и занятий с оружием. Если же они прислушиваются больше к присловьям и напевам, которыми их успокаивают и убаюкивают, тогда им суждены спокойные и досужие занятия словесностью и наукой. Внимательный отец изо дня в день будет следить и думать о детях, чтобы лучше понимать каждый их поступок, каждое слово и жест, как тот богатый земледелец Сервий Оппидий из Канузия, о котором пишут, что он примечал за одним из своих сыновей привычку всегда держать за пазухой орешки, которыми тот играл, раздавая их направо и налево, а за другим, более смирным и понурым, склонность пересчитывать эти орехи и перепрятывать их из одной ямки в другую. Отцу этого было достаточно, чтобы узнать характер и предрасположенность каждого из них. Перед смертью он позвал сыновей к себе и сообщил, что желает разделить между ними наследство, потому что ему не хотелось бы, чтобы они наделали глупостей, имея повод для ссоры. Он заверил сыновей, что по природе они отличаются друг от друга, а именно, один из них скуп и прижимист, а другой – расточителен и склонен к мотовству. При таком различии в характерах и нраве отец не желал, чтобы они стали противоречить друг другу. Он хотел бы, чтобы сыновья не ссорились по поводу расходов и ведения хозяйства, потому что им трудно было бы договориться, а так между ними царила бы любовь и взаимное благорасположение[8]. Итак, тут отец проявил полезное и похвальное старание. Так и должны поступать отцы: внимательно следить за каждым шагом ребенка и по малейшим признакам определять их нрав и наклонности, чтобы таким образом выяснить, к чему они предназначены природой.

О том, на что способны будут их дети, родители могут судить по многим приметам. Даже в зрелом и искушенном возрасте не бывает столь лукавых людей, которые благодаря своей хитрости и изобретательности умели бы скрывать свои желания, намерения и душевные чувства, и если ты будешь на протяжении многих дней прилежно и проницательно наблюдать за их движениями, поступками и манерами, то обнаружишь все, даже самые тайные их пороки. Плутарх пишет, что Демосфену было достаточно один раз взглянуть на какие‑то варварские сосуды, чтобы Гарпалу стало ясно, насколько он жаден и скуп[9]. Так один жест, один шаг и одно слово часто позволяют тебе заглянуть в душу человека, особенно ребенка, который не умеет так же хорошо прикрывать свои поступки притворством и выдумками, как старшие по возрасту и по изворотливости. Еще я думаю, что хороший признак в детях – если они редко сидят без дела и все время подражают тому, что делают другие; верная примета доброго и покладистого нрава – если они быстро успокаиваются и забывают о полученных обидах, не упорствуют, но уступают без лишнего упрямства и мстительности, не капризничая. Верным признаком мужественного нрава в ребенке является его готовность быстро и с живостью отвечать, отсутствие робости, пугливости и застенчивости в общении с людьми. В этом может много помочь привычка и обыкновение. Поэтому полезно приучать мальчиков к обществу взрослых, при этом воспитывая в них уважение ко всем и каждому и не оставляя их в одиночестве, чтобы они не подражали женщинам в их бездействии и не прятались среди них, тем более что некоторые матери стараются держать их взаперти и не отпускать от своего подола. Платон имел обыкновение порицать своего приятеля Диона за склонность к одиночеству, говоря, что одиночество сопутствует и способствует строптивости. Видя, что некий молодой человек пребывает в одиночестве и без дела, Катон спросил его, чем он занимается. Тот ответил, что разговаривает с самим собой. «Смотри, – сказал Катон, – как бы вскоре не вышло так, что ты разговариваешь с дурным человеком». Благоразумие, накопленное им с годами и опытом, подсказывало ему, насколько в юношеских умах желания, воспламененные и извращенные похотью, а также вредные и опасные мнения и мысли перевешивают здравые доводы рассудка. Поэтому он знал, что тот молодой человек, занятый беседой с самим собой, скорее поддастся своим желаниям и прихотям, чем выберет достойный путь, не станет думать о воздержании и избегать чувственных удовольствий, а предпочтет пойти на поводу у своих пристрастий и вожделений. Таким образом, склонность к уединению вкупе с праздностью порождает упрямство, порочность и сумасбродство.

Итак, пусть мальчики с момента появления на свет пребывают в мужском обществе, где они научатся отличать добродетель от порока и с младенчества начнут усваивать мужские качества, упражняясь в похвальных и серьезных для их возраста делах и занятиях и избегая изнеженности. Спартанцы заставляли своих юношей темными ночами ходить на кладбище, чтобы приучить их не бояться выдумок и не верить в бабьи сказки. Они хорошо знали, что разумный человек не испытывает робости, и это качество полезно в любом возрасте, а в юности более, чем в любом другом. Тот, кто воспитан сызмала в мужественном и доблестном духе, не сочтет слишком трудным и недостижимым для своих лет любое похвальное дело и ему будет легко за него взяться. Поэтому нужно использовать подростков в серьезных и трудных делах, чтобы они старались заслужить подлинную похвалу и благодарность за свое умение и усилия. Вот в чем следует упражнять ум и личность; невозможно переоценить важность и пользу упражнений в любой деятельности. Врачи, долго и тщательно наблюдавшие и изучавшие устройство человеческого организма, утверждают, что упражнение продлевает жизнь, согревает тело и придает ему силу, очищает его от излишков и отходов материи, укрепляет все его качества и силы. Упражняться необходимо молодым и полезно старикам; не нуждается в нем только тот, кто не хочет быть здоровым, веселым и счастливым. Отец философов Сократ имел обыкновение частенько плясать и подпрыгивать ради упражнения и дома, и, как пишет о нем Ксенофонт, на пирах, потому что считал уместным и дозволенным для упражнения делать то, что в противном случае было бы сочтено непристойным и глупым. Ведь упражнение – это одно из естественных лекарств, с помощью которых каждый может заниматься самоврачеванием без всякой опаски, так же как он может спать и бодрствовать, насыщаться и воздерживаться, находиться в тепле и в холоде, дышать свежим воздухом и в меру необходимости делать больше или меньше упражнений. Когда‑то при недомогании люди имели привычку очищать свой организм и укреплять его только с помощью диеты и упражнений. Детишкам, которые по слабости своих лет едва могут с собой справляться, рекомендуют побольше лежать без дела и отдыхать, потому что, оставаясь слишком долго на ногах и подвергаясь нагрузкам, они слабеют. Но для тех малышей, кто покрепче, да и для всех прочих безделье вредно. В праздности жилы наполняются слизью, тела становятся водянистыми, кожа бледной, желудок слишком чувствительным, нервы слабыми, весь организм вялым и сонным. Ум от безделья тускнеет и затуманивается, а все свойства души притупляются и увядают. Результат упражнений противоположный. Природные свойства возрождаются, телесные силы привыкают к трудам, все члены укрепляются, кровь разжижается, мышцы становятся упругими, ум проясняется и бодрствует.

Невозможно описать, сколь полезны и необходимы упражнения в любом возрасте, прежде всего в юности. Сравни ребят, выросших в деревне, в трудах и на воздухе, здоровых и крепких, и наших, привыкших к безделью и сумраку, так что, как говорил Колумелла, краше в гроб кладут. Они бледны, худосочны, сопливы, с мешками под глазами. Поэтому нужно приобщать их к трудам и мужским занятиям, как для укрепления здоровья, так и чтобы отучить от праздности и лени. Похвалы достойны те, чьи сыновья привыкают сносить с непокрытой головой сильный холод, до поздней ночи бодрствовать, вставать до рассвета и довольствоваться тем, чего требуют приличия и чего достаточно для начала карьеры.

Познакомившись с нуждой и выработав в себе мужественные качества, они больше выиграют, чем пострадают. Древний греческий писатель Геродот, которого называли отцом истории, сообщает, что после победы царя персов Камбиза над египтянами кости погибших были собраны вместе, и хотя со временем они перемешались, можно было легко различить черепа персов и египтян, потому что первые рассыпались при малейшем прикосновении, а вторые были так тверды, что их нельзя было расколоть даже сильным ударом. Геродот говорит, что причиной была привычка более изнеженных персов носить головные уборы, в то время как египтяне с детства ходили с непокрытой головой под палящим солнцем, под дождем, днем и ночью, в ясную и ветреную погоду. Конечно, нужно еще как следует подумать, насколько полезен такой обычай, ведь из персов, как говорят, редко кто лысеет. Так Ликург, мудрейший царь Спарты, желал, чтобы его сограждане с детства приучались не к баловству, а к трудам; и не к увеселениям на площади, а к земледелию и воинским упражнениям в поле. Он прекрасно знал, сколь велика польза упражнений в любом занятии! Разве не стали и некоторые из нас ловкими и сильными, хотя прежде были слабыми и неуклюжими, а иные с помощью упражнений научились отлично бегать, прыгать, метать копье, стрелять из лука, будучи до этого неспособными и непригодными к названным занятиям? Разве афинский оратор Демосфен не сделал свой язык гибким и подвижным и не научился говорить четко и внятно путем упражнений, наполняя рот камешками[10]и декламируя на берегу моря? Эти занятия так ему помогли, что впоследствии не было столь же сладкоголосого оратора, который мог бы выражаться так ясно и безукоризненно.

Дата добавления: 2014-11-20