В. М. Алпатов 9 страница

Проблема нормы, имевшая первостепенную важность для лингви­стических традиций и сохранявшая значение для А. Арно и К. Лансло, ушла на периферию науки о языке с формированием сравнительно-истори­ческого метода. В XIX в. научная лингвистика по самому своему предмету была жестко отграничена от нормативной, а формирование структурной парадигмы не привело к какому-нибудь появлению интереса к норматив­ным проблемам (исключение, как будет дальше показано, составляли совет­ская лингвистика, где такой интерес стимулировался практической рабо­той по языковому строительству, и во многом Пражский кружок). Более того, если на ранних стадиях компаративизма еще сохранялось противопо­ставление более престижных языков культуры и письменности и более «примитивных» языков, то младограмматики окончательно покончили с таким делением, а сосредоточение послесоссюровской науки на внутренней лингвистике привело к идее о принципиальном равенстве всех языковых систем: литературных, диалектных, просторечных, индивидуальных и т. д. Тем самым позиция лингвиста резко разошлась с позицией носителя язы­ка (как писал один современный западный социолингвист, «языки равны только перед Богом и лингвистом»).

Ж. Вандриес в связи с социальным, групповым характером язы­ков обращается к вопросу о норме. Он писал: «У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на определенном языке, который не яв­ляется языком какой-либо из соседних групп. Таким образом, язык приобретает реальное существование в ощущении, общем у всех говоря­щих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъектив­ное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоеди­няется у говорящих стремление к известному языковому идеалу, который каждый из говорящих старается осуществить в своей речи. Между членами одной и той же группы как бы существует установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык таким, как это предписы­вается нормой». Важно и такое указание Ж. Вандриеса: «Каждый член данной языковой общины... всегда инстинктивно и бессознательно со­противляется произволу в употреблении языка. Всякое нарушение обыч­ного употребления языка со стороны отдельного говорящего сейчас же

Антуан Мейе и Жозеф Вандриес

исправляется; смех наказывает виновника и отнимает у него желание повторить ошибку». Норма понимается Ж. Вандриесом шире, чем это принято в традиции: он подчеркивает, что норма существует не только в стандартных языках, но в любом диалекте и говоре. Более того, при отсутствии фиксации на бумаге она тем строже: если литературные языки допускают вариативность, то «говорящие на говорах почти ни­когда не колеблются».

В то же время любая норма не абсолютна, а относительна. Ж. Ванд­риес приходил к такому выводу: «Правильный язык — идеал, к которо­му стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, опреде­ляемая целью, к которой она движется; это — действительность в возможности, не завершающаяся актом; это — становление, которое никогда не завершается».

С проблемой нормы тесно связана и проблема прогресса в языке, также к началу XX в. исключенная из активного рассмотрения в языко­знании. Отказ от стадиальных концепций, ни одну из которых не уда­лось доказать, в сочетании с позитивистским взглядом на мир привел ученых к этому времени к представлению о том, что вообще невозмож­но установить какие-либо общие закономерности в развитии строя язы­ков. А. Мейе, как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, не признавал каких-либо классификаций языков, кроме генетической. С ростом знаний о так называемых «примитивных» языках, в частности индейских, стало окон­чательно ясно, что они ни по фонетике, ни по грамматике, ни даже по лексике принципиально не отличаются от языков «передовых» наро­дов. Все это привело к представлениям о том, что вопрос о прогрессе или регрессе в языке, о степени развития того или иного языка вообще выходит за рамки науки. Здесь, как и по вопросу о норме, позиция линг­вистов стала явно расходиться со «здравым смыслом» носителей языка.

Ж. Вандриес, обсуждая данный вопрос, занимает по нему чуждую крайностей и в целом разумную позицию. С одной стороны, он реши­тельно отверг всякую стадиальность и всякие попытки связать прогресс или регресс в языке с языковым строем. Также он выступает против смешения языковых и внеязыковых критериев: «Эстетическая и ути­литарная ценность языка не должны приниматься во внимание при оценке прогресса языка». Подвергает он сомнению и попытки вводить оценки на основании степени трудности того или иного языка для про­изношения и прочих квазиточных критериев, указывая на то, что такие критерии на деле достаточно субъективны. В целом не согласен Ж. Ван­дриес и с делением языков на «развитые» и «примитивные», хотя неко­торые различия подобного рода он все же признает: «В этих языках (языках дикарей. — В. А.) представлено лингвистическое состояние, на котором не отразилось почти совсем или в очень небольшой степени то, что мы называем культурой. Они изобилуют конкретными и частными категориями и этим отличаются от языков культурных народов, в кото­рых все меньше частных категорий и все больше категорий общих и

В. М. Алпатов

абстрактных». Последующие более объективные исследования семантики «языков дикарей» не подтвердили такого рода точку зрения.

Но, с другой стороны, Ж. Вандриес против того, чтобы полностью от­казаться от идеи прогресса в языке вообще. Он пишет: «Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи... Некоторый относительный про­гресс в истории языков все же можно отметить. Различные языки в раз­личной степени приспособлены к различным состояниям культуры. Про­гресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем». Говорить что-либо более конкретное по этому поводу ученый не берется.

Отметим еще одно место в книге Ж. Вандриеса, где некоторые идеи, идущие от А. Шлейхера, включаются в контекст антиномий сос-сюровского типа. В качестве «закона всякого развития языка» выделяет­ся борьба двух противоположных тенденций к дифференциации и унифи­кации языков. Дифференциация языков понимается вполне традиционно в соответствии с концепцией родословного древа. Однако Ж. Вандриес указывает на естественный предел такой дифференциации: «Уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта диффе­ренциация лишила бы язык права на существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэ­тому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тен­денция к унификации, восстанавливающая нарушенные отношения». Эту тенденцию не надо понимать в смысле образования смешанных языков в духе И. А. Бодуэна де Куртенэ или тем более Н. Я. Марра. Речь идет о вытеснении многих получающихся систем (говоров, диа­лектов, целых языков) теми или иными более престижными системами. Данная формулировка показывает, что Ж. Вандриес в большей степени, чем его учитель А. Мейе, имел склонность к формулированию общих законов языкового развития.

Книга Ж. Вандриеса «Язык» затрагивала широкий круг проблем. Ее автор стремился рассмотреть в ней все три главных вопроса языко­знания: «Как устроен язык?», «Как функционирует язык?» и «Как раз­вивается язык?». Но появилась книга уже тогда, когда после издания «Курса» Ф. де Соссюра лингвистика временно сосредотачивалась на рассмотрении только первой из данных проблем. Многое из проблема­тики книги надолго ушло на периферию науки о языке, что, конечно, не означает того, что сами проблемы от этого перестали существовать.

ЛИТЕРАТУРА

Сергиевский М. В. Антуан Мейе и его «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков // Мейе А. Введение в сравнительное изуче­ние индоевропейских языков. М., 1938.

Кузнецов П. С. Комментарии // Вандриес Ж. Язык. М., 1937.

РАЗВИТИЕ КОНЦЕПЦИИ Ф. ДЕ СОССЮРА. В. БРЁНДАЛЬ. А. ГАРДИНЕР. К. БЮЛЕР

После Первой мировой войны европейская и американская лингви­стика развивается прежде всего в рамках структурализма и под знаком обсуждения проблем, затронутых в «Курсе общей лингвистики» Ф. де Соссюра. В разных странах складывается несколько школ, в той или иной мере развивавших новую лингвистическую парадигму. Поми­мо этого работали ученые, не создавшие школы, но также выступавшие как продолжатели того направления, которое впервые проявилось в книге Ф. де Соссюра. Именно о них и пойдет речь в этой главе.

Наше рассмотрение уместно начать, несколько нарушив хроноло­гические рамки, со статьи датского ученого Вигго Брёндаля (1887— 1942) «Структуральная лингвистика», появившейся в 1939 г. Ее автор, специалист по общему и романскому языкознанию, опубликовал несколь­ко книг, в частности изданную посмертно монографию по общей теории предлогов, но более всего он известен как автор рассматриваемой здесь статьи, по-русски изданной в составе хрестоматии В. А. Звегинцева. К 1939 г. структурализм уже занял прочные позиции в мировой науке о языке и стали достаточно ясны его основные черты, противостоящие языкознанию предшествующей эпохи, в первую очередь младограмма­тическому. Статья В. Брёндаля интересна четким и ясным суммирова­нием основных черт, разграничивающих два направления в науке о языке, а также попыткой связать изменения в методологии лингвисти­ки с изменениями в общенаучных представлениях и подходах, наметив­шихся в то же время.

Если несколько по-иному сгруппировать положения статьи В. Брён­даля, то можно выделить по крайней мере пять основных параметров, по которым он противопоставляет два указанных направления.

Во-первых, наука XIX в. «прежде всего исторична. Она изучает пре­имущественно происхождение и жизнь слов и языков, и ее внима­ние сосредоточено главным образом на этимологии и генеалогии». В лингвистике же XX в. «понятия синхронии языка... и структуры обна­ружили свою необычайную важность». При этом В. Брёндаль обращает внимание на определенную противоречивость соссюровского понятия синхронии, которое может пониматься двояко. Он склонен считать, что «время... проявляется и внутри синхронии, где нужно различать стати­ческий и динамический момент». Однако возможно и другое понима­ние синхронии, для которого В. Брёндаль предлагает иные термины: «Может возникнуть и другой вопрос: нельзя ли предложить наряду с синхронией и диахронией панхронию или ахронию, т. е. факторы обще-

В. М. Алпатов

человеческие, стойко действующие на протяжении истории и дающие о себе знать в строе любого языка».

Во-вторых, наука XIX в. (фактически, о чем В. Брёндаль не упомина­ет, лишь второй его половины) была «чисто позитивистской. Она интере­суется почти исключительно явлениями, доступными непосредственному наблюдению, и, в частности, звуками речи... Всюду исходят из конкретно­го и чаще всего этим ограничиваются». Господствовал интерес «к мельчай­шим фактам, к точному и скрупулезному наблюдению». В XX в. появилась «новая точка зрения, известная уже под названием структурализма, — название, которое подчеркивает понятие целостности». «Она удачно избе­гает трудностей, свойственных узкому позитивизму», центральное место в ней занимает понятие структуры. В. Брёндаль указывает, что не только в лингвистике, но «почти везде приходят к убеждению, что реальное должно обладать в своем целом тесной связью, особенной структурой»; приводят­ся примеры из физики, биологии, психологии.

В-третьих, наука XIX в. стала «наукой законополагающей». Цент­ральное место в ней занимает понятие закона. «Этим законам припи­сывается абсолютный характер: с одной стороны, полагают, что они не имеют исключений... а с другой — в них видят истинные законы линг­вистической природы, непосредственное отображение действительности». В лингвистике XX в. стараются не приписывать такую значимость от­дельным изолированным законам: «Изолированный закон имеет только относительную и предварительную ценность. Закон, даже общий, не что иное как средство для понимания, для объяснения изучаемого предмета; законы, которые нужно рассматривать только как наши формулировки, часто несовершенные, всегда вторичны по отношению к необходимым связям, к внутренней когерентности объективной действительности». Иными словами, речь идет не столько о законах, сколько о моделях, которые как-то отражают действительность, но не столь непосредствен­но, как это предполагали в отношении законов А. Шлейхер и младо­грамматики.

В-четвертых, позитивистская лингвистика считала, что «единственно ценным методом является метод индукции, т. е. переход от частного к общему, и что за этими голыми фактами и непосредственными явления­ми ничего не скрывается». Однако представление о том, что индуктив­ные обобщения основаны целиком на наблюдаемых фактах, иллюзор­но: «Опыт и экспериментирование покоятся на гипотезах, на начатках анализа, абстракции и обобщения; следовательно, индукция есть не что иное, как замаскированная дедукция». Лингвистика XX в. это открыто признала и основывается на дедукции.

В-пятых, во многом под влиянием общенаучной парадигмы своего времени лингвистика XIX в. считала, что «всякий язык постоянно из­меняется, эволюционирует», а изменения в языке рассматривались как непрерывные. Но «нужно, наконец, признать очевидную прерывность вся-

Развитие концепции Ф. де Соссюра...

кого существенного изменения». Лингвистика XX в. учитывает «преры­вистые изменения» и «резкие скачки из одного состояния в другое». Та­кие изменения в представлениях В. Брёндаль также связывает с общена­учным контекстом, указывая на понятие кванта в современной физике, понятие мутации в современной генетике.

Сопоставляя две научные парадигмы в языкознании, датский ученый отдает безусловное преимущество новой, позволяющей более правильно и адекватно понимать природу языка.

Другим ученым, рассматривавшим новую, структуралистскую проб­лематику, был английский языковед Алан Гардинер (1879—1963). По ос­новной специальности египтолог, он также является автором двух общете­оретических книг «Теория речи и языка» (1932) и «Теория имен собственных» (1940). В первой из них, а также в статьях он рассматривал одну из важнейших проблем, поставленных Ф. де Соссюром, связанную с разграничением языка и речи.

А. Гардинер уточняет и делает более последовательной точку зрения Ф. де Соссюра. Он не склонен был рассматривать язык как систему чис­тых отношений. Также не считал он основополагающим для разграниче­ния языка и речи противопоставление коллективного и индивидуального, поскольку язык может быть тем и другим: «Существует английский язык Шекспира, Оксфорда, Америки и английский без всяких уточнений». Бли­же А. Гардинеру также содержащееся у Ф. де Соссюра понимание языка как объективной реальности, хранящейся в мозгу людей. А. Гардинер считает языком «собрание лингвистических привычек»; это «основной капитал лингвистического материала, которым владеет каждый, когда осуществляет деятельность "речи"».

Главный пункт расхождений А. Гардинера с Ф. де Соссюром связан с пониманием речи. Если для Ф. де Соссюра речь — во многом остаточное явление, от изучения которого можно и должно отвлекаться, то для анг­лийского ученого речь не менее важна, чем язык; показательно уже назва­ние его книги, в котором речь вынесена на первое место. Как говорится в статье «Различие между "речью" и "языком"», речь «в своем конкретном смысле означает то, что филологи называют "текстом"». «Речь... есть крат­ковременная, исторически неповторимая деятельность, использующая сло­ва». Подчеркиванием необходимости изучать речевую деятельность А. Гар­динер продолжал традиции В. фон Гумбольдта, от которых во многом отказался Ф. де Соссюр.

Согласно А. Гардинеру, речь складывается из трех компонентов: го­ворящего, слушающего и вещи (предмета), о которой идет речь; к ним необходимо добавляется четвертый — относящееся к языку слово, обозна­чающее вещь. Такая концепция сходна с концепцией К. Бюлера, о которой будет сказано ниже. Особо подчеркнута роль слушающего, который вовсе не является лишь пассивным воспринимателем высказываний: это рав­ноправный участник «драмы в миниатюре», которую представляет собой каждый акт речи. В связи с ролью как минимум двух участников акта

В. М. Алпатов

речи выявляется социальность как необходимое свойство речи. В отличие от Ф. де Соссюра А. Гардинер считал, что язык содержится в речи и может быть вычленен из нее; после такого вычленения получается некоторый остаток, который является чисто речевым.

Эта концепция поясняется на примере предложения. А. Гардинер считал предложения сами по себе относящимися к речи. К языку же относятся, во-первых, слова, из которых строятся предложения, во-вторых, «общие схемы, лингвистические модели». Впрочем, А. Гардинер признает и принадлежность языку таких комбинаций слов, «которые язык так тес­но сплотил вместе, что невозможны никакие варианты их», — то есть фразеологизмов. Но, как уже говорилось выше, в связи с психологически­ми основами лингвистических традиций как раз слова, устойчивые соче­тания слов и модели предложений и хранятся в мозгу человека, тогда как конкретные предложения каждый раз создаются заново. Тем самым кон­цепция А. Гардинера глубинно психологична даже в большей степени, чем об этом прямо пишет автор.

Идеи А. Гардинера оказали определенное влияние на ряд лингвистов, в том числе на К. Бюлера, В. Брёндаля, а также на советского языковеда А. И. Смирницкого, см. его брошюру «Объективность существования язы­ка», М., 1954. В целом, однако, вопрос о том, насколько реально существова­ние языка в соссюровском смысле, оказался с 30-х гг. на периферии интере­сов структурализма: для многих ученых важнее было выявить внутренние свойства языковой системы и выработать собственно лингвистические методы в отвлечении от какого-либо психологизма.

Еще одним видным ученым, стоявшим вне основных школ струк­турализма, был немецкий психолог и лингвист Карл Бюлер (1879—1963). Помимо Германии, где он начинал свою деятельность, К. Бюлер с 1921 г. работал в Вене; именно там он написал труд, о котором дальше будут идти речь. После фашистской оккупации Австрии К. Бюлер эмигриро­вал в США, где жил до конца жизни; там он не создал ничего значитель­ного. По основной специальности К. Бюлер был психологом, и соответ­ствующим вопросам посвящено большинство его публикаций. Но в 30-е гг. логика научного исследования привела его к трудам в области языкознания; с 1932 по 1938 г. он публикует ряд содержательных линг­вистических работ, из которых самой крупной и известной является книга «Теория языка», изданная в 1934 г. В 1993 г. книга впервые появилась в русском переводе (ранее по-русски издавались и некоторые из психоло­гических трудов ученого).

В книге К. Бюлер пытался рассмотреть очень широкий круг вопро­сов. Трудно, однако, говорить о какой-либо последовательной лингви­стической теории, им созданной, скорее это совокупность размышлений ученого по многим проблемам, часто в виде спора с предшественниками; такие размышления не всегда складываются в целостную картину. Наря­ду с общими принципами науки о языке, которым посвящена первая глава

Развитие концепции Ф. де Соссюра...

книги, он рассматривает и ряд более конкретных проблем, в частности вопросы указательных слов и дейксиса, артиклей, метафоры и т. д.

Что касается принципов науки о языке, то также нельзя говорить о построении теории, охватывающей всю общелингвистическую проблема­тику. К. Бюлер высказал лишь некоторые, но важные компоненты такой теории, представляющие несомненный интерес. Отвлекаясь от конкрет­ных особенностей языков, ученый стремился «выявить исследовательские установки языковеда-практика, способствующие его успешной работе, и точно — насколько это возможно — фиксировать их в теоретических терминах». Испытав несомненное влияние Ф. де Соссюра, К. Бюлер стре­мился уточнить и сделать более последовательными его идеи.

В основу своих построений К. Бюлер положил аксиоматический метод. В его время значительное влияние имела теория аксиоматического построения математики, разработанная Д. Гильбертом; по ее образцу пред­принимались попытки аналогичной разработки основ и других наук. Та­кая теория предполагает, что выделяется ограниченное количество исход­ных аксиом, а все остальное может затем выводиться из них по определенным правилам. Сам по себе аксиоматический метод существо­вал в математике издавна, но попытки построения на его основе всех осно­ваний математики и тем более его применение к другим наукам состави­ли специфику первой половины XX в. Вслед за Д. Гильбертом К. Бюлер считал, что такая «закладка фундамента», продвигающаяся вглубь по мере развития соответствующих исследований, возможна и необходима во всех науках, в том числе, разумеется, и втгаукео языке.

К. Бюлер ограничился формулировкой аксиом, которых, по его мне­нию, четыре, не пытаясь как-то выводить из них те или иные положения языкознания. Из его четырех аксиом две — вторая и четвертая — в основ­ном повторяют положения, существовавшие до К. Бюлера. Вторая аксио­ма вслед за Ф. де Соссюром говорит о знаковой природе языка. Четвертая аксиома в соответствии с общепринятыми со времен становления европей­ской традиции представлениями выделяет две основные единицы языка, не совпадающие по свойствам — слово и предложение — и соответственно два типа языковых структур. В формулировке двух других аксиом автор книги, оставаясь в круге затронутых Ф. де Соссюром проблем, весьма ори­гинален.

Первая аксиома предлагает «модель языка как органона» (органон — философский термин со значением «собрание правил или принципов на­учного исследования»). Сам термин и формулировка аксиомы, как ука­зывает К. Бюлер, восходят к Платону, говорившему, что «язык есть ог^апит, служащий для того, чтобы один человек мог сообщить другому нечто о вещи». К. Бюлер понимает язык как нечто находящееся в центре условно­го пространства, а с трех сторон от него находятся: 1) предметы и ситуа­ции; 2) отправитель; 3) получатель. В связи с этим имеется три смысло­вых отношения. Это соответственно репрезентация, экспрессия и апелляция.

В. М. Алпатов

Сложный языковой знак обладает тремя семантическими функциями: «Это символ в силу своей соотнесенности с предметами и положением дел; это симптом (примета, индекс) в силу своей зависимости от отправителя, внутреннее состояние которого он выражает, и сигнал в силу своего обра­щения к слушателю, чьим внешним поведением или внутренним состоя­нием он управляет». К. Бюлер подчеркивает, что репрезентация, экспрес­сия и апелляция — семантические понятия.

Разные знаки в разной степени нацелены на разные функции: в на­учных текстах — преимущественно на репрезентацию, в командах — пре­имущественно на апелляцию и т. д. Тем не менее обычно в каждом знаке можно выделить, хотя и не в равной степени, все три функции.

Данное разграничение функций и типов знаков стало, пожалуй, наиболее известным пунктом концепции К. Бюлера; ранее лингвисты в основном обращали внимание лишь на ту функцию, которую он на­звал репрезентацией, и говорили в первую очередь о связях между язы­ком и внешним миром. Выделение двух других функций в качестве равноправных повлияло на изучение так называемых модальных эле­ментов языка (так или иначе связанных с функцией экспрессии, по К. Бюлеру), форм обращения к собеседнику и т. д.

Наконец, третья аксиома связана с кругом вопросов, касающихся выделения языка и речи. Концепцию Ф. де Соссюра, противопоставляв­шего язык и речь, К. Бюлер считал недостаточной, предлагая выделять не два понятия, а четыре: речевое действие, языковое произведение, ре­чевой акт и языковую структуру (в хрестоматии В. А. Звегинцева тер­мин «языковое произведение» неточно переведен как «языковые сред­ства», мы исходим из переводов, принятых в издании 1993 г.). Четыре понятия противопоставлены по двум признакам: речевое действие и речевой акт соотнесены с субъектом, языковое произведение и языковая структура отвлечены от него (межличностны); другой параметр связан со степенью формализации: речевое действие и языковое произведение находятся на низшей ступени формализации, речевой акт и языковая структура — на высшей.

Не все в объяснении этих понятий в книге достаточно ясно. Можно, однако, сказать, что языковая структура в наибольшей степени соответ­ствует языку в соссюровском смысле. С другой стороны, конкретные, свя­занные с определенными условиями произнесения явления, то есть то, что прежде всего имеют в виду, говоря о речи, относятся к речевым действиям. Однако те же речевые действия, взятые в отвлечении от условий произне­сения и личности говорящего, относятся к языковым произведениям. Например, конкретное предложение, произнесенное тем-то там-то и тогда-то, — речевое действие; это же предложение, например, используемое в различных условиях разными людьми (как языковой пример, изречение и т. д.), — языковое произведение; его же структурная схема — языковая структура. Наименее ясно, что такое речевой акт (понятие, тесно связанное

Развитие концепции Ф. де Соссюра...

с философской концепцией Э, Гуссерля, старшего современника К. Бюле-ра). По-видимому, имеется в виду уточнение значения той или иной язы­ковой единицы в результате его соотнесения с действительностью (ср. ниже об актуализации у Ш. Балли); обобщенное значение знака, не зависящее от контекста, относится к языковой структуре, конкретное, актуализован-ное, контекстное его значение — к речевому акту.

Книга К. Бюлера, находившаяся на пересечении проблематики не­скольких наук: лингвистики, семиотики, психологии, философии, оказала влияние как на философов и методологов, так и на некоторых лингвистов. Ее концепция отражена в «Основах фонологии» Н. Трубецкого, а Р. Якоб­сон в 1970 г. писал, что «книга Карла Бюлера... все еще остается, быть может, самым ценным вкладом психологии в лингвистику». Однако в целом ее проблематика долгое время привлекала мало внимания в струк­турной лингвистике. Играла роль сложность терминологии книги, ее из­лишне философская манера изложения. Но недостаточная популярность книги была связана и с другим. В 30-е гг. и некоторое время позже продол­жал идти процесс сосредоточения лингвистов на «языке, рассматривае­мом в самом себе и для себя», а такому ограничению был чужд К. Бюлер, которого волновали широкие проблемы, выходящие за пределы чистой лингвистики. Сейчас книга оказывается в чем-то актуальнее, чем во вре­мя ее написания.

ЛИТЕРАТУРА

Булыгина Т. В., Леонтьев А. А. Карл Бюлер: Жизнь и творчество // Бюлер К. Теория языка. М., 1993.

Алпатов В. М. Алан Гардинер — теоретик языкознания // Древний Еги­пет: Язык — культура — сознание. М., 1999.

ЖЕНЕВСКАЯ ШКОЛА

В первой половине XX в. одним из наиболее влиятельных направле­ний структурализма была Женевская школа, лидерами которой являлись ближайшие коллеги Ф. де Соссюра по Женевскому университету, издате­ли и фактические соавторы его книги Шарль Балли и Альбер Сеше. Вклю­чив в посмертное издание труда Ф. де Соссюра ряд своих мыслей, они скромно ушли в тень, не претендуя на роль членов авторского коллектива знаменитой книги. Однако и их собственные работы, подписанные их име­нами, представляли собой значительный вклад в науку. Развивая идеи Ф. де Соссюра, они вовсе не были лишь их интерпретаторами; по многим вопросам они предложили новые, оригинальные концепции.

Наиболее известным из ученых Женевской школы был Шарль Бал­ли (1865—1947), в 20—30-е гг. он имел популярность, сравнимую с попу­лярностью Ф. де Соссюра. Основная его деятельность связана о Женевс­ким университетом, где он долго работал вместе с Ф. де Соссюром и где к нему после смерти последнего перешло чтение курса общего языкознания. К моменту издания «Курса общей лингвистики» (1916) Ш. Балли уже был известным ученым, автором значительного труда «Французская сти­листика» (1909). Позднее, в 1932 г., он выпустил самую известную свою книгу «Общая лингвистика и вопросы французского языка»; незадолго до смерти, в 1944 г., почти восьмидесятилетний ученый переиздал эту книгу, причем новое издание было значительно переработано по сравнению с первым. Оба наиболее важных труда Ш. Балли имеются в русском пере­воде: «Общая лингвистика и вопросы французского языка» (в перерабо­танном варианте 1944 г.) опубликована в 1955 г., «Французская стилис­тика» — в 1961 г. Теоретическое введение к первой из книг включено в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Книга «Общая лингвистика и вопросы французского языка» стала результатом многолетней работы ее автора по преподаванию француз­ского языка немцам и немецкого языка французам (задача крайне ак­туальная для многоязычной Швейцарии). Труд Ш. Балли совмещает в себе исследование по общей лингвистике с работой, в которой выявляются специфические особенности французского языка (в том числе на осно­ве его сопоставления с немецким).

Дата добавления: 2014-11-29