В. М. Алпатов 11 страница

Глоссематика

об идеях Л. Ельмслева, другие ученые скорее развивали и уточняли его идеи, но не предлагали что-либо новое.

Л. Ельмслев развивал идеи Ф. де Соссюра, однако достаточно раз­нородные и зачастую противоречивые, находившиеся еще на этапе ста­новления теории идеи последнего он довел до логического завершения. Среди соссюровских положений Л. Ельмслев прежде всего воспринял представление о языке как форме, а не субстанции, общий структурный подход к языку и стремление к автономии лингвистики, к рассмотре­нию ее в изоляции от других наук, за исключением семиотики и мате­матики. Помимо концепции Ф. де Соссюра, на глоссематику значитель­но повлияло важное философское направление тех лет — неопозитивизм. Неопозитивисты (Б. Рассел, Р. Карнап и др.) сводили философские проб­лемы к логическому анализу языка, прежде всего языка науки. Их интересовали формальные правила построения научной теории в отвле­чении от того, как эта теория соотносится с действительностью. Неопо­зитивизм оказал значительное влияние на развитие структурной лин­гвистики, однако последовательное выражение его принципы нашли среди направлений структурализма именно в глоссематике.

«Пролегомены» Л. Ельмслева начинаются формулировкой обще­го подхода ученого к языку. Как указывает Л. Ельмслев, для лингви­стики язык, как правило, оказывается не целью, а средством исследо­вания: с помощью языка познаются физика и физиология звуков речи, психология человека, история общества и т. д. Л. Ельмслев не отрица­ет правомерность таких исследований, но опасно при этом забывать о самом языке. Помимо всего перечисленного нужна и собственно лин­гвистика, а «чтобы создать истинную лингвистику, которая не есть лишь вспомогательная наука, нужно сделать что-то еще. Лингвистика должна попытаться охватить язык не как конгломерат внеязыковых (т. е. физических, физиологических, психологических, логических, со­циологических) явлений, но как самодовлеющее целое, структуру зш

Задача, которую ставит перед собой Л. Ельмслев, — построить об­щую теорию языка. Он отвергал индуктивный, исходящий из описания языковых фактов подход, на основе которого обычно старались построить теорию языка его предшественники; такой подход, по его мнению, «обычно бывает ближе к поэзии, чем к чистой науке». Такому подходу, господ­ствующему в гуманитарных науках, он противопоставляет последова­тельно дедуктивный способ построения теории. Его с самого начала не интересуют частные факты, особенности конкретных языков, изменчи­вость языков и т. д. Теория должна быть как можно более общей и основываться лишь на самых общих принципах, взятых Л. Ельмслевом из математической логики: «Описание должно быть свободным от про­тиворечий (самоудовлетворяющим), исчерпывающим и предельно про-

11 Зак. 18

В. М. Алпатов

стым. Требование непротиворечивости предшествует требованию исчер­пывающего описания. Требование исчерпывающего описания предше­ствует требованию простоты».

Такого рода метод Л. Ельмслев назвал эмпирическим. Многие кри­тики его теории отмечали, что данное именование не соответствует обыч­ному значению термина «эмпирический», то есть «основанный на опы­те». Эмпирический метод противопоставлен у Л. Ельмслева априорному; имеется в виду, что априорный метод рассматривает язык в каких-то категориях, выходящих за пределы лингвистики, а эмпирический метод не накладывает на теорию никаких особых ограничений, кроме данных трех принципов: непротиворечивости, простоты и полноты. Согласно Л. Ельмслеву, индукция, не допускающая формулировки общих поня­тий, не может обеспечить непротиворечивое и простое описание.

В соответствии с принципами неопозитивизма Л. Ельмслев подхо­дил к проблеме соотношения теории и опыта. Он писал в «Пролегоме­нах»: «Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о суще­ствовании. Она представляет собой то, что было названо чисто дедук­тивной системой, в том смысле, что она одна может быть использована для исчисления возможностей, вытекающих из ее предпосылок». И да­лее: «Лингвистическая теория единовластно определяет свой объект при помощи произвольного и пригодного выбора предпосылок. Теория представляет собой исчисление, состоящее из наименьшего числа наи­более общих предпосылок... Исчисление позволяет предсказывать воз­можности, но ничего не говорит об их реализации».

Итак, лингвистическая теория строится чисто произвольно и пред­ставляет собой исчисление, то есть некоторое построение из области математической логики. Это, разумеется, не исключает возможности строить теорию таким образом, чтобы она была применима к чему-то реально существующему: ведь и изучаемые в математической логике исчисления (исчисление высказываний, исчисление предикатов) обыч­но строятся не абсолютно произвольно, а в расчете на то или иное при­менение. Но все это связано лишь с особым фактором — пригодностью теории: «Экспериментальные данные никогда не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригод­ность». Возможность произвольного конструирования лингвистической теории независимо от ее пригодности хорошо соотносится с пониманием языка как игры, о котором будет идти речь ниже.

Тем не менее далее у Л. Ельмслева говорится о том, что теория должна быть «направлена на создание процедуры, посредством которой объекты определенной природы могут быть описаны непротиворечиво и исчерпывающе». А поскольку «объекты, интересующие лингвисти­ческую теорию, суть тексты», то «цель лингвистической теории — создать

Глоссематика

процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, при­меняя непротиворечивое и исчерпывающее описание. Но лингвистическая теория должна также указать, как с помощью этого метода можно понять любой другой текст той же самой природы». С одной стороны, Л. Ельмслев доводит до максимальной последовательности аналитический подход к языку, исходящий из первичности текста, свойственный всей европейской науке о языке с самого ее возникновения. С другой стороны, он стремится не задерживаться на уровне конкретного текста и идти дальше: «Пользу­ясь инструментом лингвистической теории, мы можем извлечь из выбор­ки текстов запас знаний, который снова можно использовать на других текстах. Эти знания касаются не только и не столько процессов или тек­стов, из которых они извлечены, но системы, или языка, на основе которой (или которого) построены все тексты определенной природы и с помощью которой (которого) мы можем строить новые тексты». Построение теории, согласно Л. Ельмслеву, не оторвано от опытных данных: «В силу своей пригодности работа над лингвистической теорией всегда эмпирична». Но анализ конкретных текстов по своей природе связан с индукцией, тем самым вопреки исходным положениям Л. Ельмслева его процедура не оказывается чисто индуктивной.

Однако индуктивный анализ опытных данных проводится, согласно глоссематической концепции, лишь на самом первом этапе, далее уже дедуктивно и произвольно строится исчисление, а «исчисление, дедуциру­емое из установленного определения, независимо от какого-либо опыта, создает инструмент для описания и понимания данного текста и языка, на основе которого этот текст построен. Лингвистическая теория не может быть проверена (подтверждена или оценена) этими существующими тек­стами и языками. Она может только контролироваться испытаниями, проверяющими, является ли исчисление непротиворечивым и исчерпыва­ющим». Если таких исчислений несколько, то выбор производится на основе принципа простоты.

Далее Л. Ельмслев выделяет основные понятия, связанные с анали­зом языка. Эти понятия он стремится сделать максимально общими, при­годными для самых различных случаев. В частности, для него не суще­ствует каких-либо специфических понятий для фонетики, морфологии или синтаксиса. Если традиционная лингвистика описывала каждый язы­ковой ярус (уровень) в особых терминах, то для структурной лингвистики вообще был характерен поиск закономерностей, применимых и к звукам (фонемам), и к словам, и к предложениям. У Л. Ельмслева этот поиск дошел до крайней степени. Он выдвигает самые общие понятия, взятые из математики: это объекты, классы объектов, зависимости, или функции, между объектами, типы таких зависимостей (между двумя переменными, двумя постоянными, постоянной и переменной), логические операции с объектами (конъюнкции, дизъюнкции) и т. д. Ряд терминов, предложен-

11*

В. М. Алпатов

ных Л. Ельмслевом (далеко не все), сохранился в лингвистической литера­туре: детерминация, селекция, корреляция, реляция и т. д.

Язык понимался в глоссематике, как и в других направлениях структурализма, как система знаков, однако понимание знака здесь до­статочно своеобразно. Вслед за Ф. де Соссюром Л. Ельмслев исходил из двусторонности знака, предложив наряду с соссюровскими терминами «означающее» и «означаемое» свои термины «план выражения» и «план содержания», которые получили затем широкое распространение. Од­нако в двух существенных отношениях он разошелся с концепцией Ф. де Соссюра.

Во-первых, указывается, что «языки не могут описываться как чи­сто знаковые системы. По цели, обычно приписываемой им, они прежде всего знаковые системы; но по своей внутренней структуре они прежде всего нечто иное, а именно — системы фигур, которые могут быть ис­пользованы для построения знаков». Фигуры (термин, введенный Л. Ельмслевом) определяются как «незнаки, входящие в знаковую сис­тему как часть знаков». Фигуры плана выражения — прежде всего фонемы. Но имеются и фигуры плана содержания, это компоненты зна­чения тех или иных единиц, по отдельности не выражаемые. Поиск таких компонентов, существование которых подтверждается сопостав­лением частично схожих по значению слов, корней или флективных аффиксов, был свойствен в то время не только глоссематике (см. ниже в главе о пражцах о понятии семы у В. Скалички).

Во-вторых, что еще более существенно, Л. Ельмслев решительно от­казался от традиционного и сохраненного частью структуралистов пред­ставления о том, что «знак прежде всего есть знак для чего-то». Такое представление именуется «лингвистически несостоятельным». По мне­нию Л. Ельмслева, знак не есть указание на что-то находящееся вне зна­ка; «знак есть явление, порожденное связью между выражением и содер­жанием» (Л. Ельмслев говорит здесь о следовании Ф. де Соссюру, но последний исходил не только из данной связи, но и из отношения означа­емого и означающего к действительности); между двумя сторонами зна­ка устанавливается знаковая функция. Выражение и содержание необ­ходимо предполагают друг друга, а какое-либо обращение к сущностям, находящимся вне знака, несущественно для его изучения.

С таким пониманием знака связано и понимание в глоссематике формы и субстанции. И в содержании, и в выражении имеется специ­фичная форма, «которая независима и произвольна в отношении к мате­риалу и формирует его в субстанцию». Ф. де Соссюр по вопросу о соот­ношении формы и субстанции не был вполне последователен: он то утверждал, что язык — форма, а не субстанция, и сопоставлял язык с шахматной игрой, для которой материал, из которого изготовлены фигу­ры, несуществен, то все же признавал важность звукового характера языковой субстанции и называл означающее «акустическим образом».

Глоссематика

Л. Ельмслев последовательно встал на точку зрения, согласно которой язык (по крайней мере, язык в смысле языка-схемы, см. об этом ниже) представляет собой чистую форму, а звуковой характер субстанции слу­чаен и не важен для его теории. В статье «Метод структурного анализа в лингвистике» он писал: «Любой звук может быть заменен иным зву­ком, или буквой, или условленным сигналом, система же остается той же самой». В связи с этим глоссематика не приняла методы фонемного анализа, разработанные в других школах структурализма, в частности у Н. Трубецкого. Такие методы исходили из звукового характера фоне­мы, что было неприемлемо для Л. Ельмслева.

По мнению глоссематики, языковой материал не подлежит ведению лингвистики: «Субстанция обоих планов может рассматриваться час­тично как физическое явление (звуки в плане выражения, предметы в плане содержания) и частично как отражение этих явлений в сознании говорящего»; то есть субстанцию изучают физика и психология. «На долю лингвистики приходится анализ языковой формы». С точки зре­ния Л. Ельмслева, «лингвистика должна видеть свою главную задачу в построении науки о выражении и науки о содержании на внутренней и функциональной основе; она должна построить науку о выражении без обращения к фонетическим или феноменологическим предпосылкам и науку о содержании без обращения к онтологическим или феноменоло­гическим предпосылкам... В такую лингвистику в отличие от традици­онной в качестве науки о выражении не будет входить фонетика, а в качестве науки о содержании — семантика. Такая наука была бы алгеб­рой языка, оперирующей безыменными сущностями, т. е. произвольно на­званными сущностями без естественного обозначения». Л. Ельмслев по­нимал, что лингвистика, существовавшая ко времени написания «Пролегомен», никак не могла бы быть названа алгеброй языка, у нее были иные цели и задачи. Поэтому он даже предложил разрабатывае­мую им науку не называть лингвистикой, придумав особое наименова­ние «глоссематика». Однако данное слово закрепилось не как название особой науки о языке, а лишь как название лингвистического направле­ния, связанного с именем Л. Ельмслева.

Столь абстрактный подход к языку, в соответствии с которым, напри­мер, фонемы не только не являются звуковыми единицами, но вообще пред­ставляют собой лишь точки пересечения структурных отношений, не ос­тавлял места для выявления каких-либо связей формальной схемы, изучаемой глоссематикой, с реальностью. Разумеется, Л. Ельмслев не от­рицал в принципе существования таких связей, но, согласно его постула­там, их изучают любые науки, кроме лингвистики, опираясь при этом на результат лингвистического (точнее, глоссематического) анализа: «Все науки группируются вокруг лингвистики». Сама же лингвистика опери­рует «произвольно названными сущностями», а язык (схема) для лингви-

В. М. Алпатов

ста «в конечном счете это игра и больше ничего», как пишет Л. Ельмслев в статье «Язык и речь».

Как и Ф. де Соссюр, Л. Ельмслев считал, что лингвистика представ­ляет собой лишь часть более общей науки о знаке — семиологии. Он указывал: «Не только общие соображения, высказанные нами, но и вве­денные нами более специальные термины применимы как к „естествен­ному" языку, так и к языку в более широком смысле. Именно потому, что теория построена таким образом, что лингвистическая форма рас­сматривается без учета „субстанции" (материала), наш аппарат легко можно применить к любой структуре, форма которой аналогична форме „естественного" языка... "Естественный" язык может быть описан на основе теории, обладающей минимальной спецификой и предполагающей даль­нейшие следствия». Л. Ельмслев для обозначения науки о знаке предпо­читал идущий от Ч. Пирса термин «семиотика» соссюровскому термину «семиология». В качестве семиотических систем он рассматривал пись­мо, сигнализацию флажками, язык жестов, игры различного рода, а так­же народные обычаи, литературу, искусство и т. д.

Особая роль языка среди семиотических систем, согласно Л. Ельмс-леву, определяется не его звуковым характером или его ролью в качестве средства общения, а тем, что «практически язык является семиотикой, в которую могут быть переведены все другие семиотики», то есть с помощью языка можно говорить о чем угодно, в том числе и о других семиотичес­ких системах. Такое свойство языка, по мнению ученого, «обусловлено неограниченной возможностью образования знаков и очень свободными правилами образования единиц большой протяженности (предложения и т. д.)».

Итак, лингвистика (глоссематика) — часть семиотики, для ее раз­работки должен активно привлекаться аппарат математики (Л. Ельм­слев стал одним из первых лингвистов, активно применявших понятия математики, прежде всего математической логики, для построения тео­рии). От всех прочих наук лингвистика в том смысле, в каком она понимается у Л. Ельмслева, совершенно независима. Связь лингвисти­ки с психологией, социологией, акустикой и т. д. существует лишь в одну сторону: эти науки должны опираться на данные, получаемые линг­вистикой, но никак не наоборот. Тенденция к обособлению лингвисти­ки, в той или иной степени свойственная всем направлениям структу­рализма, достигла в глоссематике предела. Л. Ельмслев отдавал себе отчет в том, что его подход сужает лингвистическую проблематику, и писал о «временном ограничении кругозора». Однако он счел это огра­ничение «ценой, заплаченной за отторжение у языка его тайны».

В то же время Л. Ельмслев стремился как-то выйти за пределы алгебраического подхода к языку. В написанной несколько ранее, чем «Пролегомены», статье «Язык и речь» он, развивая соссюровские идеи о языке и речи, выделил оригинальный ряд понятий: схема — норма —

Глоссематика

узус — акт речи. Язык как чистая форма, о котором шла речь выше, назван здесь схемой; именно о схеме сказано, что «это игра и больше ничего». Но помимо нее выделяется еще два возможных понимания язы­ка: язык можно рассматривать как норму, то есть «как материальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимо от деталей манифестации», и как узус, то есть «как совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе и определяемых фактами наблюдаемых манифестаций» (под манифестацией Л. Ельмслев понимал способ реализации формы в той или иной субстанции: звуковой, пись­менной и т. д.).

Разный подход к языку объясняется на примере французского звука (фонемы) г. С точки зрения схемы это лишь точка пересечения линий в сетке отношений, у него нет никаких позитивных свойств, и способ ма­нифестации — звуковой или какой-то другой — несуществен. С точки зрения нормы — это звуковая единица, обладающая некоторыми пози­тивными чертами; однако учитываются не все звуковые признаки, а только те, которые отличают данный элемент системы от других. Безус­ловно, понятие фонемы в других школах структурализма (см. особенно Пражскую и Московскую школы, о которых речь будет идти ниже) относится, согласно делению Л. Ельмслева, к норме, а не к схеме. Нако­нец, с точки зрения узуса учитываются все позитивные свойства данно­го звука в принятом для него произношении. Л. Ельмслев показывает, что понятие языка в «Курсе» Ф. де Соссюра неоднородно: оно в разных местах книги может соответствовать то схеме, то норме, то узусу. Чет­вертое понятие, выделяемое Л. Ельмслевом, — индивидуальный акт речи. Ученый признает речь в соссюровском смысле не менее сложным поня­тием, чем язык; она охватывает не только акт речи, но и узус и даже норму: «Норма, узус и акт речи тесно связаны и составляют по сути дела один объект: узус, по отношению к которому норма является абст­ракцией, а акт речи — конкретизацией». И норма, и узус, и акт речи представляют собой реализацию схемы, причем «именно узус выступает в качестве подлинного объекта теории реализации: норма — это искус­ственное построение, а акт речи — преходящий факт».

Данная концепция в отличие от строго разработанного учения о языке-схеме была высказана лишь в самых общих чертах и подверга­лась изменениям: в «Пролегоменах» помимо схемы упоминается лишь узус, а понятие нормы исключено. Введение в систему понятий нормы и узуса или хотя бы только узуса давало возможность переходить от ал­гебры языка к «обычному» языкознанию, однако такие вопросы оста­лись у Л. Ельмслева на периферии внимания. В историю науки глоссе­матика вошла как попытка предельно абстрактного, отвлеченного от любой конкретики подхода к языку. Помимо сказанного ранее, отме­тим, что среди основных составляющих учения Ф. де Соссюра глоссема-тику менее всего интересовала концепция синхронии и диахронии. При

В. М. Алпатов

глоссематическом подходе к языку этот вопрос вообще несуществен: исследуется абсолютно статичная и неизменяемая система, для которой не существует не только диахронии, но и синхронии, если понимать ее как состояние языка.

В начале «Пролегомен» Л. Ельмслев пишет вполне в духе В. фон Гумбольдта: «Язык неотделим от человека и следует за ним во всех его действиях. Язык — инструмент, посредством которого человек формирует мысль и чувство, настроение, желание, волю и деятельность, инструмент, посредством которого человек влияет на других людей, а другие влияют на него; язык — первичная и самая необходимая основа человеческого общества. Но он также конечная, необходимая опора чело­веческой личности, прибежище человека в часы одиночества, когда ра­зум вступает в борьбу с жизнью и конфликт разряжается монологом поэта и мыслителя». Но все эти слова никак не связаны с тем, чем зани­мается Л. Ельмслев в своей книге и других публикациях. Пожалуй, ни одно лингвистическое направление не отвлекалось от говорящего челове­ка столь последовательно, как глоссематика (другой предельный случай, но иного рода — американский дескриптивизм в своем крайнем вари­анте, см. соответствующую главу). Справедливо критикуя многие недо­статки традиционного гуманитарного подхода к языку, при котором смешивались разнородные явления и слишком многое оказывалось не­строгим и непроверяемым, датский ученый внес в науку о языке матема­тическую строгость, однако произошло это за счет очень значительного сужения и обеднения ее объекта.

Идеи глоссематики получили, особенно в 40—60-е гг., широкую известность во многих странах. Однако отношение к ним у большин­ства ученых самых разных направлений было одновременно холодно-уважительным и резко критическим. Достаточно одинаковые оценки давали глоссематике лингвисты, совсем не сходные по идеям. Амери­канский ученый П. Гарвин писал: «Когда постигнешь "Пролегомены", получаешь эстетическое удовольствие. Но, с другой стороны, полезность этой работы для конкретного лингвистического анализа не представляет­ся очевидной». Французский лингвист А. Мартине признавал, что кни­га Л. Ельмслева «удивительно богата содержанием, четко построена и хорошо написана, ясна и строга по мысли», в ней представлена «строй­ная система»; и в то же время «это башня из слоновой кости, ответом на которую может быть лишь построение новых башен из слоновой кости». А вот оценка В. А. Звегинцева: *В результате в логическом отношении получилась действительно более (чем у Ф. де Соссюра. — В. А.) последовательная система, однако очень далекая от потребностей лингвистического исследования».

Действительно < при последовательности и продуманности большин­ства построений Л. Ельмслева его теория имела один слишком явный недостаток: на ее основе нельзя было исследовать реальные языки. Упомя-

Глоссематика

нутая выше французская грамматика К. Тогебю была самими глоссемати-ками признана неудачной, а других сколько-нибудь заметных попыток построить конкретное исследование на принципах глоссематики (по край­ней мере, в достаточно полном виде) предпринято так и не было. Между крайне абстрактными построениями глоссематики и описанием фактов необходимо было некоторое промежуточное звено, которое так и не уда­лось создать.

Глоссематика в полном объеме так и не вышла за пределы узкой школы датских ученых. Пожалуй, наибольшее влияние вне Дании она оказала на советские исследования 60—70-х гг., где ряд лингвистов пред­ложили отличный от глоссематического, но столь же абстрактный и пре­тендовавший на строгость подход к языку. Наиболее четко такое направление поисков отразилось в работах Юрия Константиновича Ле-комцева (1929—1984); влияние идей и методов глоссематики проявля­лось и у таких языковедов, как И. Ф. Вардуль, И. И. Ревзин, С. К. Шаумян. Однако и у нас в конечном итоге основное развитие лингвистических иссле­дований пошло по другим направлениям.

В итоге глоссематика, безусловно, расширила понятийный аппарат науки о языке, выдвинула ряд ценных методологических принципов. Многие термины, введенные Л. Ельмслевом, прочно вошли в обиход. Требования непротиворечивости, полноты и простоты, несомненно, должны приниматься во внимание в лингвистическом исследовании. Однако наука о языке не сводится к построению схем, удовлетворяющих этим требованиям. Вопрос о связи лингвистической теории с реальностью не может быть проигнорирован. «Временное ограничение кругозора» дало определенные результаты, но не привело к «отторжению у языка его тайны». Некогда влиятельная глоссематика в настоящее время уже стала историей.

ЛИТЕРАТУРА

Звегинцев В. А. Глоссематика и лингвистика // Новое в лингвистике, вып. 1.

Дата добавления: 2014-11-29