Литературно-общественное движение 1826-1840 годов

«Время вдруг переломилось» – так охарактеризовал историческую ситуацию в России в связи с событиями на Сенатской площади 14 дека­бря 1825 года Ю.Н.Тынянов в романе «Смерть Вазир-Мухтара». Пря­мым показателем этого «перелома» явилась резкая смена поколений русской интеллигенции.

«Все, что было в ней благородного и великодушного, – пишет А.Герцен, – томилось в рудниках или в Сибири». Те, что остались, бы­ли обречены на не менее трагическую судьбу, «потому что век умер раньше их» (Ю.Тынянов). И теперь они оказались «на чужом пиру», среди чужих по духу людей.

На смену времени 1820-х годов, исполненных по преимуществу на­дежд и исторических перспектив, пришли 30-е годы – время вопро­сов, которые, по словам В.Белинского, «мрачат душу и леденят серд­це». И главный из них тот, что неустанно задает себе молодой двадца­типятилетний человек, бесцельно разменивающий свою жизнь в «стра­стях пустых и неблагодарных»: «Зачем я жил? для какой цели я родил­ся?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высо­кое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но я не угадал этого назначения...»

С воцарением на престоле Николая I в жизнь русского общества во­шла долгая «железная зима» (Ф.И.Тютчев). Ее «дыхание» особенно стало ощутимо, когда по распоряжению Николая I был создан эффек­тивный инструмент надзора за обществом, борьбы с инакомыслием и оппозицией – III Отделение собственной его императорского вели­чества канцелярии. При создании нового органа политической полиции император использовал проект генерала А.Х. Бенкендорфа.

Поддерживаемый императором, полицейский генерал и его подчи­ненные неусыпно следили за журнальной периодикой, за деятельностью литераторов. Бенкендорф лично входил в сношение с писателями и из­дателями, поощрял, наставлял, делал взыскания. Так, недовольный журналом «Московский телеграф», на страницах которого были обна­ружены высказывания о необходимости революции, Бенкендорф писал Н.А. Полевому: «Желал бы иметь Ваше объяснение, с какою целию, с каким намерением Вы позволяете себе печатать столь вредные мнения для общего блага! Для совершенного опровержения Вашей системы не нужно входить в общие рассуждения; я ограничу себя только тем заме­чанием, что подобный образ мыслей весьма вреден в России, особливо если он встречается в человеке умном, образованном... в сочинителе, ко­его публика читает охотно и коего мнения могут посеять такие семена, могут дать такое направление умам молодых людей, которое вовлечет государство в бездну несчастий...»

Стремление к всеобъемлющему контролю за «направлением умов молодых людей» проистекало во многом из недоверия Николая I к на­уке и просвещению. Как вспоминает Н.И. Пирогов, тогда студент ме­дицинского отделения, Николай I, прибывший в Москву накануне коро­нации, пошел прямо в «студенческие комнаты, во время посещения университета, велел при себе переворачивать тюфяки на студенческих кроватях и под одним тюфяком нашел тетрадь стихов Полежаева. По­лежаев угодил в солдаты». После визита царя были уволены ректор А.А. Прокопович-Антонский и некоторые инспектора. Полежаевскую поэму «Сашка» Николай I расценил как следствие университетского воспитания и усмотрел в ней влияние остропамятных для него декаб­ристских настроений. «Это все еще следы, последние остатки: я их ис­кореню», – заявил он, приказав отдать поэта в солдаты.

В 1827 году в университете был раскрыт кружок братьев Критских; его членов признали «заговорщиками», которые желали «сделать рево­люцию», и жестоко наказали. Три брата Критских и немногие их еди­номышленники действительно мечтали о продолжении дела декабрис­тов, говорили о конституции, читали вольнолюбивые стихи Пушкина и

Рылеева. Вместе с тем молодые люди были далеки от создания тайной политической организации. Однако в после декабрьской, еще не остыв­шей общественной атмосфере подозрительным становился любой порыв человеческого духа, человеческого разума, а тем более объединение лю­дей в какое бы то ни было сообщество. Это хорошо почувствовали лю­бомудры, привлекшие своими заседаниями в квартире князя В.Ф. Одо­евского внимание официальных властей, и в сложившихся обстоятельст­вах сочли за лучшее самораспуститься, предав огню устав общества и его протоколы.

В начале 30-х годов в Московском университете существовали еще1 два объединения, во многом определявшие умственную жизнь москов­ского студенчества – кружки Герцена и Станкевича. Как отмечает Ю.В. Манн, «это были два полюса, два центра притяжения различных интересов и стремлений». В «Былом и думах» Герцен вспоминал: «Между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпа­тии. Им не нравилось наше почти исключительно политическое направ­ление, нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их – сентименталистами и немцами». Действительно, кружки имели прямо противоположную ори­ентацию. Герценовский кружок был откровенно антиправительствен­ный, ощущавший себя наследником дела декабристов. Герцен пришел в университет с «неотлучной мыслью» о том, что «из его аудитории вый­дет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней».

Ничего подобного не знал кружок Станкевича. Интересы его участ­ников сосредоточивались на немецкой философии – Фихте, Канте, Шеллинге, Гегеле, на литературе и искусстве.

Правительственным ответом на студенческие настроения стали ре­визия Московского университета в 1832 году, ужесточение негласного полицейского надзора над группой студентов, в число которых входи­ли Станкевич, Огарев, Неверов, Оболенский, Кетчер и др. В июле 1834 года герценовский кружок был разгромлен. Здесь сыграло осо­бую роль отношение его участников к польскому национально-освобо­дительному движению. Герцена и Огарева арестовали и наказали ссылкой.

Как свидетельствовали «нравственно-политические» обзоры общего положения в стране, настроений населения и состояния общественного мнения, представляемые III Отделением Николаю I, в середине 1830-х годов в русском обществе установился относительный «штиль».

В журналистике тон задавали Ф.В. Булгарин и Н.И. Греч, поддер­живаемые правительством. Из всех изданий Булгарина и Греча наиболее влиятельным была политическая и литературная газета «Северная пче­ла» – первая крупная частная газета в России. Особенно рьяно «Север­ная пчела» защищала русское самодержавие в 1830–1831 годах, в пору революционных событий на Западе. При этом ее хозяева не забывали и о себе. Булгарин не брезговал взятками и шантажом. «Северная пчела», таким образом, стояла у истоков «желтой прессы» в России.

Но подлинным столпом официальной политики в области идеологии и культуры стал С.С. Уваров. В молодости член «Арзамаса» (прозвище Старушка), попечитель Петербургского учебного округа, президент Академии наук, верящий в изначальную связь истории России с исто­рией Европы, в исторический прогресс, призывающий следовать «духу времени», в 30-е годы он откажется от своих либеральных настроений. Будучи на посту товарища министра народного просвещения, Уваров проявил себя ревностным царским сановником, сторонником твердых и решительных мер в утверждении николаевского режима. Именно по его настоянию был запрещен «Московский телеграф», что стало жизненной и идейной катастрофой для Н. Полевого. Недаром Пушкин скажет об Уварове: «как ворон к мертвечине падкий».

Русскими национальными началами Уваров провозгласил правосла­вие («Искренно и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский искони взирал на нее как на залог счастья общественного и семейного. Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должен погиб­нуть»), самодержавие («Самодержавие составляет главное условие по­литического существования России...») и народность. Сам Уваров от­мечал, что понятие народности «не имеет того единства, что предыду­щие», но главным для автора «теории» является сохранение «неприкос­новенным святилища наших народных понятий».

Уваровская триада стала необходимым и важным компонентом пра­вительственной системы Николая I. Она была призвана дать идейное обоснование, с одной стороны, режиму дисциплины и подавления, с другой – «квасному патриотизму» (П. Вяземский). Подтверждением этому стала пьеса Н. Кукольника «Князь М.В. Скопин-Шуйский». Знаменателен отзыв П.Я. Чаадаева о ее представлении: «...Там есть места, направленные против всего, идущего с Запада, против всякого рода цивилизации, а партер этому неистово хлопает».

Чаадаев – одна из наиболее ярких фигур русской общественной жизни 30-х годов. Его первое «Философическое письмо», которое бы­ло опубликовано в московском журнале «Телескоп», по отзыву Герцена,

«потрясло всю мыслящую Россию». В нем автор провозгласил разрыв Европы и России. Чаадаев писал об убожестве русского прошлого и на­стоящего и о величии Европы. Чаадаевская критика николаевской Рос­сии отличалась обидным для национального чувства скептицизмом от­носительно будущего страны и беспощадным осуждением ее пороков.

Антитеза «Россия – Европа» – в двух ее основных изводах: «пре­восходство» или «отсталость» России – укрепилась в общественном сознании 30-х годов. Споры (по преимуществу в московских гостиных) вокруг нее составили главное содержание идейной жизни 1830-х годов и породили две разновидности раннего российского либерализма: запад­ничество и славянофильство.

Московский кружок западников сложился позже славянофильского (1841 –1842); во главе его встал Т.Н. Грановский (его духовным уче­ником был Н. Станкевич), в состав вошли С.М. Соловьев, К.Д. Каве­лин, П.Н. Кудрявцев, В.П. Боткин, Н.А. Мельгунов, И.П. Галахов, Н.М. Сатин и др. На московские споры откликался петербургский кружок западников, главой которого стал В.Г. Белинский, с ним были П.В. Анненков, И.И. Панаев, А.Д. Галахов и др.

«Западникам, – писал Герцен, – казалось, что одной из наиболее важных причин рабства, в которых обреталась Россия, был недостаток личной независимости». Славянофилы же настаивали на идее особого русского пути, усматривая его в подчинении личности «хоровому», об­щинному началу. Душой славянофильского кружка был А.С. Хомяков, «Илья Муромец славянофильства» (А.Герцен). Сюда входили И.В. Киреевский, А.И. Кошелев, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин. Печатным органом славянофилов считают журнал «Москвитянин». Ему покровительствовал Уваров, и, соответственно, журнал был проправительственным. Свой же собственный печатный орган («Русская беседа») появился у славянофилов только в 1856 году.

Славянофилы много писали о русском народе, любовь к родине не перерастала у них в национальную кичливость, они неизменно подчеркивали необходимость свободного развития всех народностей. Дейст­венный характер патриотизма обнаруживали и западники, о чем свиде­тельствуют «Записки охотника» И.С. Тургенева. Кстати заметить, сла­вянофилы не меньше западников чувствовали «отвращение» к крепост­ничеству.

Вообще николаевское царствование располагало к размышлениям, которые неустанно вели передовые люди 30-х годов, будь то западники или славянофилы. От любомудров-шеллингианцев они унаследовали тя­гу к германской философии. «Писать было запрещено, путешествовать

запрещено, можно было думать, и люди стали думать» – так характе­ризовал положение вещей А. Герцен. Непререкаемым философским ав­торитетом для поколения Н. Станкевича, М. Бакунина, И. Киреевско­го, В. Белинского и других стал Гегель.

Изучение философии Гегеля привело В.Г. Белинского в 1838-1839 годах к «примирению с действительностью» николаевской России. Именно так истолковал он неточно переведенное знаменитое гегелев­ское положение: «все действительное – разумно, все разумное – дей­ствительно». «Примирение» Белинского нашло отражение в его стать­ях «Бородинская годовщина», «Менцель, критик Гёте». Позднее он от­кажется от покорного следования философским схемам, воспримет диа­лектический метод Гегеля как средство познания и преобразования дей­ствительности.

Действительность же 30-х годов продолжала отражать власть тупой и жестокой силы самодержавия. Так, внимания самого Николая I удос­тоилась знаменитая статья И.В. Киреевского «Девятнадцатый век» – программная для журнала «Европеец» (1832). В ней высказывались конституционные идеи и утверждались либеральные общественные на­строения. Журнал был запрещен на втором номере. Редактор «Телеско­па» Н.И. Надеждин, напечатавший «Философическое письмо» Чаада­ева, сослан в Усть-Сысольск, а сам автор «Письма» объявлен сумас­шедшим.

Ведущим литературным направлением второй половины 1820-х го­дов и всего последующего десятилетия продолжает оставаться роман­тизм с существенным преобладанием в нем (в силу изменившегося со­держания литературы) философской струи. Одним из самых значитель­ных явлений в литературном процессе этих лет стала поэзия мысли, вы­зревающая в недрах общества любомудров и представленная поэтичес­ким творчеством Е.А. Баратынского и Ф.И. Тютчева.

В 1830-е годы в русскую литературу пришел М.Ю. Лермонтов, по­эт всеобъемлющего отрицания существующего мира, лирический герой которого также явился носителем мощного трагического, протестующе­го сознания. В пятнадцать лет Лермонтов напишет:

В уме своем я создал мир иной

И образов иных существованье –

раз и навсегда противопоставив миру реальному свой, идеальный, мир. Эта позиция юноши в итоге окажется жизнестойкой и, главное, «жизнетворящей».

Одновременно с Лермонтовым появился другой и совершенно иной по складу мироощущения и дарования поэт – А.В. Кольцов (1809-1842). Он принес в поэзию крестьянскую тему и жанр ли­рической песни:

Я затеплю свечу

Воску Ярова.

Распаяю кольцо

Друга милова.

Удивительной чистоты звуки полились из этого чистого сердца. Алексей Васильевич Кольцов заговорил о своей духовной причастности к судьбе русского крестьянства, он разделил с людьми из народа их меч­ты, радости, горести, при этом говоря с ними на их же языке:

Ах ты, степь моя,

Степь привольная,

Широко ты, степь,

Пораскинулась,

К морю черному

Понадвинулась!

В поэзии Кольцова выразилась великая русская душа с ее неизбыв­ной тоской по лучшей доле.

30-е годы XIX века – это время усиленного экономического раз­вития, выдвинувшее на авансцену общественной жизни «среднее сосло­вие», жадно тянущееся к просвещению.

Это сословие – купцы средней руки, лавочники, чиновники, разно­чинцы, вообще широкие слои городского мещанства – принесло с со­бой новые вкусы и требования, значительно изменившие «лицо» лите­ратуры. Главное, что теперь из удела избранных литература, по выраже­нию Пушкина и его единомышленников, превращается в «отрасль про­мышленности», сориентированную на читательский спрос, или, как пи­сал «Современник», на «всеобщую потребность». Отсюда занятие лите­ратурой становится весьма доходной статьей. Об этой складывающейся в русском обществе тенденции горестно размышляет С. Шевырев в ста­тье «Словесность и торговля»: «Торговля теперь управляет нашей сло­весностью и все подчинено ее расчетам – пишется то, что массово чи­тается и раскупается».

В 30-е годы самыми популярными и ходовыми являются прозаичес­кие жанры – повести и романы, особенно нравственно-сатирические,

что обусловило шумный успех булгаринскому «Ивану Выжигину». Критики объявили Булгарина любимцем публики и корифеем русской литературы, поставив в один ряд с А. Пушкиным. Молодой Белинский ясно указывает причину успеха булгаринского романа: «Фамилия Выжигиных быстро распространилась вследствие того, что пришлась не только по сердцу, но и по плечу читающей нашей публике...»

Массовый спрос на романы и повести вскоре подал мысль об изда­нии журнала, густо населенного романами и повестями русского и ино­странного происхождения. Так возник новый «толстый» журнал «Биб­лиотека для чтения», сменивший запрещенный «Московский телеграф» и издававшийся книгопродавцем А.Ф. Смирдиным под редакцией О.И. Сенковского.

Сенковский учел опыт Полевого и создал журнал, имевший наи­большее для своего времени распространение (5000 подписчиков), по­скольку был адресован всем читательским слоям – от высшего света до глухих провинциальных углов.

В журналах и альманахах второй половины 1820-х годов XIX века расцветает оригинальная русская повесть.

В этот период выкристаллизовываются пять основных разновиднос­тей русской романтической повести: историческая, светская, бытовая, фантастическая и повесть о творческой личности – и формируется рус­ский исторический роман.

«Кто не пишет в наше время романов и повестей, особенно же исто­рических романов и повестей? Кто? – спрашивает В.Г. Белинский и иронично отвечает: – Только люди, ничего не пишущие». Действитель­но, периодические издания в эти годы переполнены героико-патриотическими произведениями известных и неизвестных авторов, как замеча­ет критик, «признанных и непризнанных, начиная от самой высокой ли­тературной аристократии до неугомонных рыцарей толкуна и Смолен­ского рынка». Так наряду с романами М. Загоскина, И. Лажечникова, Ф. Булгарина, К. Масальского, А. Вельтмана, Н. Полевого, повестями этого же автора и А. Бестужева-Марлинского, Н. Бестужева, Ф. Глин­ки, А. Корниловича, А. Крюкова, И. Калашникова появляются произ­ведения А. Кругликова, А. Бочкова, В. Титова, Е. Аладьина, В. Троиц­кого, Н. Коншина, Ф. Соловьева, А. Иовского и др.

Первые романтические исторические повести связаны с именами А. Бестужева, В. Кюхельбекера, Н. Бестужева и других декабристов. Предпочтение отдается двум темам – ливонской («Замок Венден», «Замок Нейгаузен», «Ревельский турнир» А.Бестужева, «Гуго фон

Брахт» Н. Бестужева, «Адо» В. Кюхельбекера) и новгородской. Вто­рой посвящена одна из самых ярких повестей А. Бестужева «Роман и Ольга».

В исторической прозе 1820-1830-х годов достойное место занима­ют повести Н.А. Полевого. В «Симеоне Кирдяпе» он изображает вре­мя борьбы за возвышение Московского княжества. Писатель хорошо осведомлен в русских летописях, сюжеты которых (в частности, об ико­не Владимирской Богоматери) органично вплетает в повествование, де­лая особенно рельефной тему борьбы за централизацию Русского госу­дарства.

В это время создаются исторические романы М.Н. Загоскина («Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», «Рославлев, или Русские в 1812 году») и И.И. Лажечникова («Ледяной дом», «По­следний Новик»).

В 30-е годы XIX века проявляется незаурядный талант А.Ф. Вельтмана, которого справедливо называют создателем русского готического романа («Святославич, вражий питомец»). Своеобразным отражением «преданий старины глубокой» стал его историко-фантастический роман «Кощей Бессмертный, былина старого времени».

На последекабрьское время приходится начало жанровой истории романтической фантастической повести («Двойник, или Мои вечера в Малороссии» А. Погорельского, «Уединенный домик на Васильевском» Т. Космократова и др.). Свой расцвет фантастическая повесть переживает, начиная с середины 30-х годов; он связан по преимущест­ву с именами В.Ф. Одоевского и Н.В. Гоголя.

Проблема взаимоотношений человека и общества обусловила воз­никновение и развитие одного из ведущих жанров романтической прозы 1820-1830-х годов – светской повести.

Необходимая основа светской повести возникла уже в литературе сентиментализма, который пытался осмыслить глубокие связи человека с его непосредственным окружением. Оформившись как самостоятель­ный жанр, светская повесть объединила в себе обе тенденции, наметив­шиеся в сентиментальной литературе. Психологизм стал одной из доми­нирующих примет жанра.

Со временем в светской повести происходит значительное переос­мысление сути основного конфликта: противопоставление героя свету сменяется резким его неприятием, часто заканчивающимся не только «бегством» героя из общества, но даже безумием, смертью «странно­го» юноши в отстаивании права «жить с самим собою», независимо от света.

Одной из центральных тем романтической повести стала тема чело­века искусства, разрабатываемая прозаиками в 30-е – начале 40-х го­дов XIX века.

Сутью ее является постоянная напряженная борьба творца с «суще­ственностью» (как называет Н. Полевой мир, окружающий художни­ка), свидетельствующая о его трагической раздвоенности «между небом и землей». Вследствие этого на первый план выступает реальная действи­тельность и центром повествования становится конфликт «художник – общество» («Последний квартет Бетховена» В. Одоевского, «Аббаддонна», «Живописец» Н. Полевого, «Художник» А. Тимофеева, «Именины» Н. Павлова, «История двух калош» В. Соллогуба, «Валь­тер Эйзенберг» К. Аксакова).

В эти же годы обращается к проблеме творческой личности и Н.В. Го­голь. В 1835 году он создает первую редакцию повести «Портрет». Позже будет написан «Невский проспект», в котором проблема худож­ника предстанет в призме его взаимоотношений с обществом. Своеоб­разным же итогом осмысления Гоголем высокой миссии человека, наде­ленного художническим даром, явятся «Выбранные места из переписки с друзьями», ставшие последним словом в творческой судьбе самого пи­сателя.

В конце 30-х годов активно развивается бытовая повесть, представ­ляющая быт «простого» человека и поэтому нередко называемая про­стонародной, олицетворяющей собой патриархальную идиллию – мес­то жизненной благодати, не тронутое «ни исправником, ни помещиком»; здесь царят «вечное» лето и «вечная» осень – «приятнейшее время для поселянина», а сам поселянин – зиждительная и нравственная сила этого мира («Иван Костин» В. Панаева, «Рассказы русского солдата», «Мешок с золотом» Н. Полевого и др.).

На фоне массовой простонародной повести заметно выделяется «Мореход Никитин» А. Бестужева, в которой простонародный герой представлен прежде всего как самоценная личность. У писателя в изо­бражении Савелия Никитина возникает какой-то особый – лесковский – ракурс – очарование русской души и одновременно зачарованность ею.

Бестужевский «простой» человек открыт природной вселенной – морю, небу, ветру – и слился с ее беспредельностью. Савелий обожает окружающий мир и по-детски неподдельно восторгается его величием. Однако это не исключает в нем опытности и связанной с ней житейской мудрости, сметливого ума, природной хватки.

Интересное явление в простонародной прозе 30-х годов XIX века – повести М.П. Погодина. Бытописательские тенденции в повестях писате­ля связаны с его пристальным интересом к жизни «среднего сословия» (в частности, мир купцов, мещан – «Черная немочь», «Невеста на яр­марке») и «низов» («Нищий»). При этом бытовой материал служил не­обходимой основой для исследования обстоятельств, условий жизни, в которых многообразно проявились человеческие характеры.

Уже на примере бытописательства Погодина можно говорить о вы­страивании русской повести в сторону реалистического способа освое­ния жизни, а это объективно отражало ведущие тенденции историко-литературного процесса 30-х годов XIX века в преддверии натуральной

Вопросы и задания

1. Подготовьте сообщение на тему: «Московский университет 30-х годов XIX века».

2. Почему Н.Станкевич и В.Белинский становятся ключевыми фигурами в литературе 30-х годов XIX века?

3. Осмыслите проблему «притяжения – отталкивания» славянофилов и западников.

4. Проанализируйте функцию фантастического в повестях В.Ф. Одоев­ского «Сильфида» и А.К. Толстого «Упырь».

5. Подготовьте доклад об одном из исторических романистов конца 20-х – нач. 30-х годов XIX века с привлечением дополнительного биографи­ческого и литературоведческого материала.

Литература

Баевский B.C. История русской поэзии. Смоленск, 1994.

Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974.

История романтизма в русской литературе: В 2 т. Т. 2. М., 1979.

Маймин Е.А. Русская философская поэзия. М., 1976.

Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М., 1969.

Манн Ю.В. В кружке Станкевича. М., 1983

Русская повесть XIX века. Л., 1973.

Русское общество 30-х годов XIX века. Люди и идеи. Мемуары современников. /Под ред. И.А. Федосова. М.: Изд-во МГУ, 1989.

Русское общество 40–50-х годов XIX века./В 2-х ч./Сост., общая ре­дакция, вступ. ст. Н.И. Цимбаева. М.: Изд-во МГУ, 1991.

Дата добавления: 2014-11-29