Часть 1 Рай внутри 5 страница

— Дитя мое. Все у нас будет хорошо… Я никому… никогда… тебя не отдам. Я не покину тебя… Девочка моя… родная…

На его глазах слезы.

— Мерзкая… мерзкая оса… — успокоительно сюсюкающим тоном шепчет Гумберт, обливаясь слезами — Как ей не стыдно… кусать такую красавицу. Сейчас мы ляжем… и успокоимся. И никогда больше… не будет ничего страшного… и злого… Никогда…

«Эта оса, — думает он, пока медленно несет свою драгоценную ношу, — стала для моего несчастного ребенка последней каплей. И я усвоил жестокий урок. Я стану гораздо нежнее и мягче. Больше я ни на шаг не отойду от тебя, моя Ло».

Прохожие тревожно оглядываются, завидев мужчину, несущего грустную девочку. Теплый ветерок сушит слезы на щеках Лолиты и Гумберта. Позади, на дороге лежит новенький кулек. Его подхватывает какой-то мальчишка, отдаленно напоминающий Чарли, и радостно устремляется прочь.

Гумберт скучающим взором оглядывает небольшое помещение лазарета. Это не та комнатка, где он недавно оправлялся после приступа. Гумберта привели в смотровой кабинет: койка с мягким матрацем (поверх него постелена полиэтиленовая пленка), стол у зарешеченного окна, круглая лампа на длинной подставке, шкаф с медицинскими инструментами и препаратами — более ничего. Если не считать пухлого котяры психиатра, устроившегося за столом напротив с неизменною синей тетрадью наготове. Тот молча смотрит на угрюмого Гумберта, полулежащего на койке — на его разбитые губы и посиневшую скулу.

— Какие новости? — заученно дружеским тоном вопрошает Психиатр.

— Все по-прежнему, — без всякого выражения отвечает Гумберт, уставившись на собственные руки, скованные наручниками. — Бред и сны.

— Вот как?

— Чертовски скучно, док. Не с кем поговорить по душам. Вот разве что с вами.

— Всегда к вашим услугам, — лучится Психиатр. — Сегодня мы дадим скуке бой.

— Мы можем проверить мои ассоциативные реакции на ничего незначащие словосочетания. Например: сук, бук, крюк, тук-тук, дук-дук…

— Оставим это. Как проходит выздоровление?

— Развлекаю сам себя, как могу. В последнее время балуюсь составлением в уме шахматных комбинаций. Шахматист я весьма посредственный, но отказать себе в этом удовольствии никак не могу. Придумал занимательную игру: воображаю себе всю эту тюрьму в виде шахматной доски, ну а все, кто меня окружают, — естественно, фигуры… Есть у меня и пешки, и два слона… Вы у меня, между прочим, лошадь.

— Почему?

— Мыслите зигзагами. Не обижайтесь, док.

— А вы, конечно же, король?

— Пока не определился. Иногда кажется, что — ферзь, коего следует принести в жертву для успеха всей партии. А временами… — Гумберт медленно почесывает плохо выбритый подбородок, — временами, знаете, мнится, будто я сижу за доской.

— Эка вы хватили. А кто же в таком случае ваш противник?

— Противник?.. — задумчиво переспрашивает Гумберт.

— Ну, тот, кто сидит с той стороны доски, — произносит Психиатр с некоторой хитрецой.

— Это-то и занимает меня более всего, — голос его собеседника необычайно серьезен.

— Как ваше сердце? Местный доктор беспокоится за вас.

— Намного лучше. Боли утихли.

— Слышал, вы попросили у администрации письменные принадлежности?

— Желаю дать полный письменный отчет о своей жизни — в назидание будущим поколениям.

— Похвальное желание… — Психиатр прищуривается. — Что у вас с лицом?

— Будто не знаете.

— Нет, я не в курсе.

— Тюремные традиции, — объясняет Гумберт с кривой ухмылочкой. — Я сделал кое-какие новые признания…

— Об этом я знаю. Именно поэтому мы здесь. Продолжайте.

— Я оказал им любезность. И столь же любезно господа дознаватели — вернее, их подручные костоломы — немного подкорректировали черты лица преступника (испортили, между прочим, два отличных зубных протеза). Да и не только их… — Гумберт, скривившись, потирает бок. — Впрочем, я не в обиде. Это всего лишь условный рефлекс с их стороны, со стороны цепных псов общества; а в обществе так положено реагировать на подобные сообщения.

— Мне очень жаль.

— Не думаю. Задавайте свои всегдашние вопросики.

— Сегодня наша с вами программа общения будет несколько отличаться от того, к чему вы привыкли.

— Сюрприз?

— Своего рода. Прежде чем начать, я хочу расставить некоторые акценты, — Психиатр машинально вертит в руках синюю тетрадь. — Подчеркну сразу: лично меня, как вашего психиатра, не волнует моральная и юридическая оценка тех действий, о коих вы поведали дознавателям. Моя задача прояснить, что привело вас к означенным результатам.

— Результатам?

— Хорошо. Не будем ходить вокруг да около. Вы совратили ребенка. И в связи с этим новым — как для дознавателей, так и для меня — обстоятельством дела, меня интересуют некоторые ваши психические реакции. Но прежде чем начать…

— Кролик готов, док.

— Не спешите, — Психиатр запускает руку под стол и достает оттуда портативный граммофон.

— Танцы? Не уверен, смогу ли я составить вам достойную пару в этих наручниках.

— Будьте серьезней. Мы с вами не в игрушки играем, — произносит Психиатр, настраивая свой аппарат. — Я хочу подвергнуть вас простой и, в целом, даже приятной программе гипноза. Это новейшая медицинская разработка. Специальная музыка призвана помочь вам войти в соответствующее состояние. Ваша единственная задача: не сопротивляться.

— Вы сами-то в это верите?

— Уверяю вас, это новая, но уже вполне проверенная практика. Для вас это будет даже полезным: погружение в гипнотический транс успокаивает нервы и проясняет сознание.

— Дознаватели мне уже все прояснили, — паясничает Гумберт.

— Мы, кажется, договорились, что вы не будете мне мешать.

— Не припомню, чтобы я давал вам какие-либо обещания. Вы не так уж похожи на любимую женщину. Впрочем, док, я не против. Это даже забавно.

— Вот и отлично. Поиграем в свободные ассоциации. Мне кажется, вам это придется по душе. К сожалению, по настоянию администрации, я не вправе снять с вас наручники. В остальном же мы постарались найти для этой процедуры максимально комфортное помещение. Скажите, вам удобно на этой мягкой койке?

— Не хватает только юных танцующих наложниц да парочки евнухов с опахалами, — тихо бормочет Гумберт.

— Прекрасно. Тогда прилягте. Вы должны устроиться максимально удобно, — голос Психиатра становится елейным, замедляется, струится. — Вы успокаиваетесь. Все мышцы постепенно расслабляются. Тело охватывает приятный покой и умиротворение. Умиротворение… — словно подкрадывающаяся змея, растянуто повторяет Психиатр, подбираясь поближе к Гумберту.

Из граммофона льется успокаивающая музыка: что-то протяжное, индийское, с бонгами и дудками. В руках доктора небольшой метроном, к стрелке которого приделан ярко-зеленый картонный кружок. Психиатр нависает над лежащим Гумбертом, постепенно приближая сей механизм к лицу подопытного.

— Смотрите на круг… — монотонно, точно метроном в его же руке, шипит Психиатр. — На круг… Освободитесь от лишних мыслей… Вам хорошо и спокойно… Сердце бьется ровно и размеренно…

Гумберт послушно глядит на зеленую дугу. Его глаза постепенно закрываются, а тело охватывает забвение. Психиатр тем временем продолжает свой сеанс:

— Вы видите синюю реку… широкую, полноводную… На ее берегах чудесные зеленые деревья с обильными плодами… Вы летите над ней…

Голос Психиатра льется, подобно описываемой им реке. В сгустившемся, будто концентрированное молоко, сознании Гумберта мелькают странные видения: пунцовый спортивный автомобиль, раскорячившийся посреди шоссе; какая-то неизвестная девочка, похожая на фарфоровую куклу; смутно знакомый грот, полный соглядатаев; бегущая лохматая собака; и, наконец, молния, прорезающая фиолетовое небо…

Раскаты грома разрывают сгустившееся наэлектризованное пространство – где-то вне, за окнами (без решеток). Там гремят залпы небесных орудий, выискивающих великих грешников.

Гумберт в каком-то мотеле, в комнатке, обклеенной сине-зелеными обоями. Он обнажен и покрыт струйками пота. На улице, с мигающим фонарем и двумя-тремя вымокшими автомобилями, — безнадежно хворая ночь: она так и кашляет, выхаркивая из себя снопы белесых молний. Гумберт вновь занавешивает плотную штору и ложится обратно в постель. Но лучше ему не становится.

Гумберт дышит, как рыба на песке. Он задыхается. Этот неожиданный приступ застал его врасплох. Он опять подымается и садится на постели, хрипя и кашляя. Чуть поодаль, свернувшись подобно мурлычущему котенку, крепко спит Лолита. На ее высвободившейся из-под одеяла, гладкой охряной спине пляшут отблески молний. Но, кажется, ничто не способно нарушить ее сказочный сон. Она, по-детски причмокивая, переворачивается на другой бок — в противоположную сторону от бледного, трясущегося от озноба Гумберта.

«Неужели смерть приходит вот так, запросто? — лихорадочно соображает тот, собираясь с силами, чтобы встать. — Нет, так не бывает. Она должна, обязана дать время хотя бы покаяться, принять ее».

Гроза и резкий кашель Гумберта все-таки будят девочку. Она сонно приоткрывает веки, рукой машинально заслоняя лицо от всполохов молний.

— Ты чего? — в полусне удивленно спрашивает она, взирая на продрогшего, закутанного в край одеяла Гумберта.

— Мне… нехорошо, Ло, — с трудом выдавливает из себя тот.

— А-а… — бездумно протягивает Лолита и снова закрывает глаза, моментально проваливаясь обратно — в неведомый безгумбертовый мир.

Еле дыша, Гумберт взирает на нее и шепчет:

— Лолита… Не засыпай. Прошу тебя… Только не сейчас… Лолита… Единственная моя. Я люблю… люблю тебя. Знай, помни об этом… Если со мной…

Как будто только сейчас осознав, что его слова обращены в пустоту, Гумберт, содрогаясь всем телом, скатывается с кровати, ползет какое-то время по полу (мечущиеся слепые тени пробегают по дощатому настилу), затем хватается за край стола и с усилием встает на ноги. Утирая непрошеные слезы, он нашаривает бутылку с джином, долго возится с пробкой.

«Страшна не смерть с ее глупыми выходками. Страшно вот это равнодушное лицо Лолиты. С этим же лицом она посмотрит завтра утром, проснувшись, на неподвижное тело ее мучителя. Потом она позвонит в полицию. И станет свободна. Свободна от меня. Навсегда».

Гумберт жадно присасывается прямо к горлышку. В тело его проникает обжигающая волна, а с ней возвращается и жизнь. Подобие жизни.

«Всего лишь полутруп», — флегматично говорит он себе и пробирается обратно к спящей Ло.

Ему намного лучше. Агония миновала. Можно еще поплясать в этом адском шапито — на потеху дьяволу.

«Только бы достичь Бердслея, осесть, стать как все. Слишком долгие путешествия пагубны. Этот дряхлеющий мотор не вечен. Ему нужна передышка».

Гумберт — вместе со спасительной бутылью — забирается в постель. Он кутается в одеяло и долго-долго глядит на Лолиту. Девочка разметалась во сне. Вспышки молний высвечивают копну волос на подушке, прозрачную мочку уха, пушистую впадинку подмышки, два нежных молочно-белых бугорка, хрупкие ребрышки, ровно вздымающиеся и опускающиеся под ними.

— Спи, воробушек. Спи, мой волшебный лекарь. Завтра ты, как всегда, спасешь меня. Спи…

«Жизнь — крестословица. Заполняешь ее и не замечаешь, что загадка уже разгадана».

Гумберт запахивает одеяло, точно прикрывая свою Лолиту от кошмаров этого темного взрывающегося мира. Ребенок умиротворенно посапывает. Старательно подоткнув одеяло, отчим тихонько целует девочку в спокойный теплый лоб.

— Где ты сейчас блуждаешь, Ло?.. Спокойной ночи.

Сердце утихает. Стихает и гроза за окнами. Постепенно занимается заря. Гумберт Гумберт приподнимает штору и видит прояснившееся выздоровевшее небо с пестрой россыпью звезд. В самом центре мерцает зеленоватая точка.

Откуда-то издалека долетают плавные тягучие голоса:

— Итак, сейчас вы по-прежнему следуете за Членоногом?

— Да… Он зовет меня.

— Что он сейчас делает?

— Просто смеется.

Свет Луны всегда как-то особенно подчеркивает одиночество. Хотя какое тут к черту одиночество: все эти полулюди так и шастают вокруг; они обволакивают его, давят, стремятся полностью ограничить и так донельзя ограниченное пространство для его жалкой жизни. Лишь ночью, в камере, можно побыть наедине с собой.

Гумберт — весь в лунных бликах — ежится от ночной прохлады, сидя на койке; на его коленях распластана толстая тетрадь. Холодный бледный свет от тюремных ламп, висящих снаружи камеры, смешивается с сизыми мазками Луны. Полотно кисти неизвестного художника середины XX века: «Раскаянье узника». Гумберт усмехается, воображая эту картину как бы стороны — так, если б он вдруг сделался тюремным призраком, бессловесной тенью самого себя.

Что ж, скоро так и случится. Дело идет к развязке. Раньше они тихо презирали его, теперь же им нравится пинать его и унижать. Это доставляет им удовольствие: терзая грязное животное, они чувствуют себя чище. Кто он, чтобы судить их. Но имеют ли и они право на обратное. Сейчас уже, впрочем, все это настолько неважно — главное, запечатлеть, сберечь все, что было.

Заключенный задумчиво склоняется над тетрадью: на лбу собрались напряженные складки; набухшие воспаленные веки подрагивают; дрожит и седая прядь, упавшая на глаза. Он выводит формулу уже почти досмотренной жизни, кою следует разгадать, классифицировать, сохранить. Однако у Гумберта что-то не ладится: он никак не может подобрать нужный тон — нетерпеливая рука перечеркивает написанное двумя, тремя, пятью гневными линиями. Периодически узник опасливо залезает под подушку и достает оттуда припрятанную фляжку с остатками виски (тайный дар адвоката). Внезапно он отрывается от тетради, зажмуривает глаза; его потрескавшиеся губы что-то шепчут. Гумберт хватает тетрадь, переворачивает ее и начинает быстро-быстро что-то записывать на самой последней странице — это стихи. Пока он занимается своей вдохновенной работой, его лицо все больше преображается. Гумберт окончательно понимает, что теперь над ним никто не властен: покуда есть возможность творить, он жив и свободен от них.

Преображается и сама камера: странные нездешние шумы проникают в нее. Гумберт дописывает стихотворение и поднимает голову, лишь теперь почувствовав постороннее присутствие. Он не ошибся — начавшись с едва уловимых шорохов и стонов, в камеру проникает все тот же единственный Голос. Как же давно он его не слышал. Как же он соскучился. Все равно… Все равно… Все равно, что будет говорить Голос. Пусть укоряет, оскорбляет, смешивает с грязью. Лишь бы он длился… Длился.

— Папа…

Гумберт вздрагивает. Тетрадь выпадает у него из рук и соскальзывает на бетонный пол.

— Ло? — он замирает, боясь спугнуть невообразимое баснословное чудо.

Голос протяжно и грустно вздыхает. Но вскоре журчит снова — как бы издалека, из ниоткуда:

— Папа… Мне страшно… Ничего не получилось…

Гумберт пытается вымолвить хоть что-то еще, но просто не может. Его глаза блуждают по стенам камеры.

— Дик не слышит меня… Мне больно…

— Лолита… Лолита, скажи… скажи мне, что …

Рыдания скручивают глотку узника. Он не в силах остановиться, всхлипы душат его. Голос тем временем пропадает. И вновь тишина — отчетливая, емкая, безнадежная. Лишь слабый храп охранника слышится с той стороны клетки. Неужели Голос посетил его в последний раз? Неужели он больше не вернется? Никогда.

Гумберт встает с койки и принимается обшаривать камеру, точно слепой, кружась по всему ее периметру с вытянутыми, налитыми клокочущей кровью руками. Он понимает, что это безумие, что ее, конечно же, не может быть здесь. И все же некая неконтролируемая сила заставляет его двигаться по кругу — в неосуществимой жажде прикосновения, которого уже не будет. Никогда.

Будто заводная игрушка, Гумберт перемещается от угла к углу. Потоки слез застят знакомые до боли приметы его темницы: койка, тетрадь на полу, стена, решетка, вонючее отхожее место, снова стена, оконце с крестом посередине, и вновь стена с рваными пятнами налипшей зари. Какая чушь. Он действительно свихнулся. Ему не увидеть ни воли, ни Лолиты. Никогда.

Наконец — с еще кружащейся, не умеющей вот так же просто остановиться, головой — Гумберт прекращает свой сумасшедший танец. Он глядит сквозь зарешеченное оконце: там занимается заря; там спешат по своим делам беззаботные свободные люди, не осознающие данного им дара свободы.

— Это твои проделки, Мнемозина?.. — тихонько шепчет Гумберт, опуская тяжелые, налитые свинцом руки. — Ведь это… это не по-настоящему? Да?.. Это такой чудовищный розыгрыш. Ответь-ка мне… Не молчи…

Узник смотрит на яркие рыжеватые отблески — где-то там над миром поднимается солнце. Этот маленький, отмеченный черным крестом, кусочек неба, обжигает ему глаза. На полу лежит тетрадь, так и оставшаяся раскрытой на последней странице, заполненной быстрыми пляшущими столбиками строк:

Гитана

В великой печали, в абсурдной

Одежде из медных стрекоз —

Она растворилась в Лурде.

Пастух ее в жертву принес.

Слова бесформенным роем

Летели в пустоты души,

Шептали: «Тебя мы укроем

В забвении тлена, в глуши».

И было то в Зазеркалье,

Случилось то в Стране Оз:

Нелепое злое закланье

Ребенка лиловых грез.

Мы чрез Гвадалквивир плыли -

Где светит маяк на риф, -

И вместе с водою нас мыли

Скользкие руки нимф.

Во сне комичном и странном,

Мы с нею взошли на помост.

А в небе над нами рваном

Уж больше не было звезд.

Намного дальше, чем рядом -

С губами, как горький мед —

Была она: слаще яда

И горяча, как лед.

За кроликом в дебри ада,

Сквозь норы на скользкий утес

Стремилась моя отрада;

И я шел за нею, как пес.

Она мне пела по-баскски,

Но только не о любви.

Она жила в сказке. И в маске

Железной ее увели.

Мне ангелы снов говорили:

«Забудь. Это все не всерьез.

Мы спрячем тебя в могиле —

В гробу из хрустальных слез».

Ее Вирджинией звали,

Иные же просто — Кармен;

Когда серафимы кричали

В кошмарных снах Мериме.

И не было большей тайны,

Чем медь ее пряных волос.

Рожок возвестил печальный,

Что демон ее унес.

Черный ангел стокрылый

С кроваво-алым хвостом,

Ее от меня сокрыл он

В шафрановом небе пустом.

26­

— Что-то в этом все же есть. Какая-то трудноуловимая прелесть, даже...

Падчерица и отчим в дешевеньком мотеле. За окном пасмурно и ветрено.

— Ты о чем? ­­— недоумевает девочка, постукивая ложечкой по пустой чашке.

— Я говорю о нашей с тобой кочевой жизни... Вечные развлечения. Никакой оседлости и ответственности. Мы принадлежим только друг другу. Понимаешь?

— Розовые очки тебе к лицу, Гумочка.

— Ну, зачем ты так, Ло. Попробуй хоть раз почувствовать нас единым целым. Погляди непредвзято. И ты увидишь двух путников, бредущих сквозь время и пространство. За спиной у них прозрачные крылья, а в душе — свобода, дарованная лишь избранным.

— Эти индейские пляски, если хочешь знать, были ужасны.

— Ты совсем не слушаешь меня, мой бессердечный ангелок. Неужели ты в самом деле не чувствуешь, как сквозь ровный слой фальши, состоящей из одноразовых домиков и вещиц из одноразового пластика — всего того, чем живем мы с тобою, Ло, каждый день; как сквозь все это брезжит... прорывается глас неведомой нездешней поэзии, как подымается некий надмирный указующий перст, освещающий нашу особую дорогу?..

— Между прочим, у нас закончились консервированные персики, — жалуется отроковица (и это ее «у нас», увы, без курсива).

— О, Лолита, ты разбиваешь мне сердце.

— Ты не устал ныть?

— Иногда мне хочется умереть.

— Лучше сходи за персиками, балда.

— И будем жить-поживать? — саркастически, сквозь проступающие слезы, спрашивает Гумберт.

— Да, нюня.

— Вот так просто?

— Будем-будем, дорогой, — произносит Лолита каменным тоном. — Как это ни тошно.

«Она не любит тебя, жалкий остолоп. И никогда не полюбит».

Гумберт, утирая веки платком, выходит из мотеля. Он взирает на асфальтовую дорогу и думает о разветвляющихся во все стороны шоссе, дающих иллюзию выбора, иллюзию перемен, ту глупую надежду, в которую вот уже и сам он чуть было не начал верить. На деле же путь определен заранее и неизменен: как книжка комиксов, зачитанная до дыр; как повторяющийся кошмар, где у всех одинаковые лица-маски; как цвет Лолитиных глаз.

— Вставай.

Гумберт открывает глаза и вскакивает с койки. Но скрипучий голос принадлежит всего-навсего добряку-охраннику. Прочие обитатели тюрьмы наверняка еще спят: судя по всему, за окном все то же ранее утро.

— Что случилось?

— Приведи себя в порядок. Приехал очередной начальник, — по-свойски объясняет Охранник; его крючковатый нос почти касается прутьев клетки. — И первым делом — к тебе.

— Еще один? — желчно хмурясь, протягивает Гумберт.

— Новый дознаватель. Говорят, ненавидит извращенцев, но всю жизнь с ними работает, — беззлобно констатирует Охранник, усаживаясь обратно на стул. — У него особый подход.

— Ты сегодня что-то говорлив. В чем причина приподнятого духа?

— Меня переводят на другой объект. Больше ты меня не увидишь. К тебе приставят усиленную охрану.

— Ах, мы прощаемся? — с улыбкой говорит Гумберт. — Я буду немного скучать. А ты?

Охранник какое-то время молчит.

— Я рад, что, наконец, избавлюсь от тебя… — пожевав губами, он добавляет: — Если честно, я как-то привык к тебе, что ли… На мой взгляд, ты не так уж и похож на убийцу и насильника детей.

— Спасибо.

— Но это плохо: я должен быть беспристрастным.

— Ты философ, старина. Я всегда это подозревал. Твое молчание было для меня красноречивее любых слов.

— А теперь давай помолчим, — осаживает Гумберта Охранник. — Вовсе ни к чему, чтобы новый дознаватель застал нас за дружеским трепом.

Гумберт достает зубную щетку и баночку с зубным порошком. Он подходит к оконцу, все еще как будто прислушиваясь.

«Ночные галлюцинации, — говорит он себе, ополаскивая рот. — Обычное дело для изолированного психопата».

Однако полностью убедить себя в этом ему не удается. Гумберт слышит приближающиеся шаги за спиной: это уверенная чеканная поступь, принадлежащая скорее всего бывшему вояке. За ним движутся еще двое. Ритуальная манипуляция с ключами, и дверь клетки приотворяется с мерзким протяжным скрипом.

— Вы свободны, — отдает приказ кто-то, невидимый Гумберту (тот все еще стоит лицом к оконцу). — Эти ребята встанут на ваш пост. Можете передать им ключи.

Гумберт ощущает, что вошедший человек стоит прямо у него за спиной.

— Заключенный Гумберт? — резко каркает некто.

Крайне удивившись тому, что его имя произнесено без малейшей ошибки, Гумберт, не оборачиваясь, произносит:

— Занимательный парадокс: человек в одиночной камере совершенно не может побыть в одиночестве. Тюрьма так и кишит жизнью. Когда я еще был на свободе, все это представлялось как-то по-другому: мрак и вечное забвенье в духе Монте-Кристо. Здесь же прямо-таки муравейник. Фрэд идет к Тэду, Джон к Джин, а Вилли к Молли; и все они непременно — ко мне. Порой чувствую себя муравьиной маткой, к которой все приходят на поклон. Я и сам не заметил, как из типичного социопата превратился в заправского говоруна.

— Ты закончил?.. — спокойно осведомляется человек за его спиной. — Так вот. Ты — не матка. Ты — просто старый грязный ублюдок. Но это не для протокола… Повернись, когда с тобой разговаривают. Я сказал: повернись!

Чья-то рука с силой поворачивает Гумберта лицом к говорящему. Мясистый темнокожий охранник, сделав свое дело, отходит в сторону, являя взору Гумберта коренастого, почти совершенно лысого (на коротком лбу лежит единственная сохранившаяся прядь волос) господина с погонами полковника. За ним, прислонившись спиною к дверце камеры и скрестив руки, расположился второй чернокожий детина.

— Так вот ты какой… — недобро глядя на Гумберта, выпаливает Главный Дознаватель. — А теперь слушай меня. Я твой новый ужас. И я обещаю тебе — а ты можешь мне верить, — что твоя глупая никчемная жизнь отныне станет невыносимой. Твоему особому положению пришел конец. Настало время узнать все прелести тюремного быта. Не подумай, что я угрожаю тебе — просто предупреждаю.

— Я…

— Говорить не обязательно. Слушай меня. Я уверен, с тобой тут обращались слишком мягко. Потому и не добились особенных результатов. Теперь все будет по-другому. У меня припасено для тебя немало интересных методов: как законных, так и негласно законом дозволяемых. И никакой адвокат тебе не поможет. Таких, как ты, у меня были десятки. Они тоже поначалу ерничали и кривлялись — совсем, как ты, — но потом, в кровавых соплях…

— Я все понял, — положив зубную щетку в стаканчик, успокоительно-мягко соглашается Гумберт. — Это ничего… ничего… Мне вот недавно приснился дьявол. Впрочем, я до сих пор не вполне уверен, что это был сон. И знаете… дьявол был вовсе не страшен. У него своя работа. Он просто следит за тем, чтобы эта пьеса…

— А ты и правда псих, — смеется Главный Дознаватель.

Заключенный глядит поверх его блестящей лысины с одной одинокой прядью посередине. Он не видит ни черт его лица (на месте которого натянута бледно-розовая кожаная маска), ни вперившихся в него тусклых зрачков. Гумберту нет никакого дела до слов хорохорящегося болвана. Глаза его уже наблюдают иную картину.

Длинный полутемный коридор — с большими, равномерно развешанными по стенам, овальными зеркалами, — уходящий в темно-бордовую пустоту. Засыпающая на ходу девочка в ситцевом платьице, прислонившаяся к дверному косяку: на ее обветрившихся шоколадно-вишневых губах играет усталая блаженная улыбка. И его Гумбертова жилистая рука, протянувшаяся к ручке украшенной отельными вензелями двери номера 342.

Конец Первой Части

2010-2012

Дата добавления: 2015-03-29