Часть III. А есть А 7 страница

Сняв пиджак, Франсиско стоял посреди тесной гостиной с видом владельца дворца. Из всех дворцов, где его видела Дагни, этот казался самым подходящим для него фоном. Как простота одежды в сочетании с гордой осанкой придавали ему вид истинного аристократа, так и скромность комнаты придавала ей вид патрицианского жилища; к этой скромности добавляли единственный величественный штрих два древних серебряных кубка в небольшой нише, вырубленной в голых бревнах стены; их узор, потускневший ныне от патины столетий, потребовал долгого кропотливого труда, куда большего, чем постройка самого дома. В непринужденном, естественном поведении Франсиско был оттенок спокойной гордости, его улыбка словно бы говорила Дагни: «Вот какой я на самом деле и каким был все эти годы».

Она посмотрела на кубки.

– Да, – сказал Франсиско в ответ на ее безмолвную догадку, – они принадлежали Себастьяну Д’Анкония и его жене. Из своего дворца в Буэнос‑Айресе я привез только их. Да еще герб над дверью. Вот и все, что я хотел сберечь. Остальное исчезнет в ближайшие месяцы. – Он усмехнулся. – Они растащат все, последние остатки «Д’Анкония Коппер», но будут очень удивлены. Найдут они очень немного. А что до дворца, то даже не смогут оплатить счет за его отопление.

– А потом? – спросила Дагни. – Куда ты уйдешь?

– Я? Буду работать в «Д’Анкония Коппер».

– Как это понять?

– Помнишь древнюю ритуальную фразу англичан: «Король умер, да здравствует король»? Когда останки владений моих предков перестанут мешаться под ногами, мой рудник станет юным телом «Д’Анкония Коппер», той собственностью, о которой они мечтали, ради которой трудились, которой заслуживали, но так и не получили.

– Твой рудник? Какой? Где?

– Здесь, – сказал он, указывая на горные вершины. – Ты этого не знала?

– Нет.

– У меня есть рудник, до которого грабителям не дотянуться. Я провел разведку, обнаружил медь, сделал пробу. Это было восемь лет назад. Я стал первым, кому Мидас продал землю в этой долине. Я купил этот рудник. Начал дело собственными руками, как Себастьян Д’Анкония. Сейчас работой руководит управляющий, в прошлом лучший мой металлург в Чили. Рудник дает столько меди, сколько нам нужно. Доходы я вкладываю в банк Маллигана. Это все, что мне потребуется… – «Для покорения мира» договаривала за него интонация, и Дагни поразил резкий контраст между ней и постыдным, противным тоном полухныканья‑полуугрозы, тоном полунищего‑полубандита, который люди их столетия придали слову «потребность».

– Дагни, – говорил Франсиско, он смотрел в окно на вершины гор, как на вершины времени, – возрождение «Д’Анкония Коппер» и всего мира должно начаться отсюда, из Соединенных Штатов. Эта страна, единственная в истории, появилась на свет не случайно, не в результате слепых племенных войн, а как рациональное порождение человеческого разума. Страна была построена при верховенстве рассудка и в течение одного великолепного столетия спасла мир. Ей предстоит сделать это еще раз. Первые шаги «Д’Анкония Коппер», как и любой универсальной ценности, должны начаться отсюда – потому что вся остальная Земля достигла дна тех верований, которых держалась веками: мистики и приоритета алогичного, то есть своей конечной точки – сумасшедшего дома и кладбища… Себастьян Д’Анкония совершил одну ошибку: принял систему взглядов, предполагавшую, что заработанная собственность должна принадлежать ему не по праву, а по разрешению. Его потомки расплачивались за эту ошибку. Я произвел последний платеж… Думаю, я доживу до того дня, когда выросшие из новых корней рудники, плавильни, грузовые платформы «Д’Анкония Коппер» снова распространятся по всему миру вплоть до моей родины, и я первым начну ее возрождать.

Возможно, доживу, но не уверен. Никто не может предсказать, когда люди решат вернуться к разуму. Возможно, до конца жизни я не создам ничего, кроме этого единственного рудника – «Д’Анкония Коппер № 1», США, штат Колорадо, Ущелье Голта. Но помнишь, Дагни, что моим честолюбивым устремлением было удвоить производство меди по сравнению с отцовским? Дагни, если под конец жизни я буду производить всего фунт меди в год, я стану богаче отца, богаче всех моих предков с их тысячами тонн, потому что этот фунт будет моим по праву и будет использован на благо тех, кто это знает.

То был Франсиско их детства – в осанке, манерах, ярком блеске глаз, – и Дагни неожиданно для себя стала расспрашивать его о руднике, как некогда о новых промышленных проектах, когда они гуляли по берегу Гудзона, и снова чувствовала дуновение безграничности будущего.

– Я покажу тебе рудник, – пообещал он, – как только позволит твоя лодыжка. Туда нужно взбираться по крутой тропе, где проходят только мулы, шоссе туда еще не проложено. Хочешь, покажу тебе новую плавильню, которую проектирую. Я работаю над ней уже давно; при нынешнем объеме продукции она слишком сложна, но когда производительность рудника возрастет в достаточной мере, увидишь, сколько труда, времени и денег она сэкономит!

Они сидели на полу, склонясь над листами бумаги, разглядывали сложные части плавильни – с той же радостной серьезностью, с какой рассматривали металлолом на свалке.

Дагни подалась вперед, когда Франсиско потянулся за очередным листом, и неожиданно для себя прижалась к его плечу. Невольно замерла на миг и подняла взгляд. Он смотрел на нее, не скрывая того, что испытывает, но и не требуя какого‑либо продолжения. Она отодвинулась, понимая, что чувствует то же, что и он.

Потом, остро ощущая возрождение того, что испытывала к нему в прошлом, Дагни вдруг осознала одну особенность, всегда являвшуюся неотъемлемой частью ее отношения к Франсиско, но сейчас впервые ставшую ясной: если это желание – праздник жизни, тогда то, что она испытывала к другу своего детства, было праздником ее будущего, радостью, частицей гарантии надежды… и счастья. Просто теперь все это воспринималось не как символ будущего, а как лишенное перспектив настоящее. И она поняла. Поняла через образ мужчины, стоящего у порога своего неказистого дома. Поняла, что это и есть он, тот самый, который, возможно, навсегда останется недосягаемой мечтой.

«Но ведь подобный взгляд на человеческую судьбу, – подумала Дагни, – я страстно ненавидела и отвергала: взгляд, что человека всегда должно влечь вперед зрелище сияющего вдали недосягаемого видения, что человек обречен желать его, но не достигать. Моя жизнь и мои ценности не могли привести меня к этому; я никогда не находила прекрасными мечты о невозможном и всегда делала невозможное досягаемым…»

Однако она пришла к этому и найти объяснения не могла.

«Я не могу отказаться от него и не могу отказаться от мира», – думала в тот вечер Дагни, глядя на Голта. В его присутствии найти решение казалось труднее. Дагни чувствовала, что никакой проблемы не существует, что ничто не может сравниться с тем, что она видит его, и ничто не сможет заставить ее уехать. И вместе с тем, что не имела бы права смотреть на него, если б отказалась от своей железной дороги. Она чувствовала, что он принадлежит ей, что они оба с самого начала поняли нечто невысказанное. И вместе с тем, что он может исчезнуть из ее реальности и в будущем на какой‑нибудь улице внешнего мира пройти мимо нее с полнейшим равнодушием.

Дагни заметила, что Голт не спрашивает ее о Франсиско. Рассказывая о своем пребывании в доме друга детства, она не заметила никакой реакции: ни обиды, ни одобрения. Правда, ей показалось, что по его серьезному, внимательному лицу скользнула чуть заметная тень, но, судя по всему, он не испытывал особых чувств по поводу ее визита к Франсиско.

Легкое опасение Дагни превратилось в вопрос, который все глубже и глубже врезался в ее сознание в последующие вечера, когда Голт уходил, оставляя ее одну. Он покидал дом каждый второй вечер после ужина, не говоря, куда идет, и возвращался к полуночи, а то и позже. Она старалась не думать, с каким нетерпением дожидается его возвращения. Где он проводит вечера, она не спрашивала. Останавливало ее слишком сильное желание знать; в ее молчании был подсознательный вызов: отчасти ему, отчасти себе.

Дагни не хотела признавать свои страхи, давать им названия, она лишь знала их по отвратительным, изводящим приливам какого‑то нового для нее чувства. Это было жгучее негодование, какого она не испытывала раньше, вызываемое мыслью, что у него есть какая‑то женщина, однако оно умерялось здравым соображением, что с этим можно бороться, а если нет, то смириться. С другой стороны, если это мерзкая форма самопожертвования, о ней нужно молчать: возможно, Голт решил просто исчезнуть, расчистив путь своему ближайшему другу.

Дни сменяли друг друга, и Дагни об этом молчала. Потом за ужином в один из тех вечеров, когда Голт должен был уйти, она вдруг поняла, что ей страшно нравится, как он ест ее стряпню, и она неожиданно для себя спросила:

– Чем вы занимаетесь каждый второй вечер?

Голт ответил просто, словно считал, что ей это уже известно:

– Читаю лекции.

– Что?

– Читаю курс лекций по физике, как и каждый год в течение этого месяца. Это у меня… Над чем вы смеетесь? – спросил он, увидев, что Дагни давится от беззвучного смеха, а потом, прежде чем она успела что‑то сказать, неожиданно улыбнулся, словно догадался об ответе; в его улыбке она увидела нечто особенное, очень личное… Впрочем, длилось это недолго, и он продолжил:

– Вы знаете, что в этот месяц мы обмениваемся достижениями в своих настоящих профессиях. Ричард Халлей дает концерты, Кэй Ладлоу появляется в двух пьесах авторов, не пишущих для внешнего мира, а я читаю лекции, сообщаю о работе, которую проделал за год.

– Читаете бесплатно?

– Нет, разумеется. За курс мне каждый платит по десять долларов.

– Я хочу вас послушать.

Голт покачал головой.

– Нет. Вам разрешат ходить на концерты, спектакли и другие развлекательные представления, но не на мои лекции или другие сообщения об идеях, которые вы можете вынести из этой долины. Кроме того, мои клиенты, или, если угодно, студенты, только те, кто слушают мой курс с практической целью: Дуайт Сандерс, Лоуренс Хэммонд, Дик Макнамара, Оуэн Келлог, еще кое‑кто. В этом году я взял одного новичка, Квентина Дэниелса.

– Правда? – спросила она чуть ли не с завистью. – Лекции у вас дорогие. Как он может их оплатить?

– В кредит. Я составил для него график выплат. Дэниелс того стоит.

– Где вы их читаете?

– В ангаре на ферме Дуайта Сандерса.

– А где работаете в течение года?

– В своей лаборатории.

Дагни робко спросила:

– Где она? Здесь, в долине?

Голт посмотрел ей прямо в глаза, дав увидеть в своем взгляде насмешку и понять, что ее цель ясна ему, потом ответил:

– Нет.

– Вы все эти двенадцать лет жили во внешнем мире?

– Да.

– И у вас, – эта мысль казалась ей невыносимой, – такая же работа, как у других?

– Да.

Насмешка в его глазах, казалось, несла какой‑то особый смысл.

– Только не говорите, что вы второй помощник бухгалтера!

– Не скажу.

– Тогда чем же вы занимаетесь?

– Той работой, какой хочет от меня внешний мир.

– Где?

Голт покачал головой.

– Нет, мисс Таггерт. Раз вы решили покинуть долину, это одна из тех вещей, каких вам знать нельзя.

И снова улыбнулся – дерзко, но не обидно; улыбка словно бы говорила, что он знает, какая угроза для нее содержится в его ответе, потом встал из‑за стола.

Когда Голт ушел, Дагни стало казаться, что время в тишине дома стало гнетущей тяжестью, вязкой, полужидкой массой, растекающейся так медленно, что невозможно понять, часы прошли или минуты. Она полулежала в одном из кресел гостиной, скованная той свинцовой, бесстрастной вялостью, что была уже не ленью, а капитуляцией воли перед некой тайной силой, которую ничем меньшим не насытить.

«Удовольствие, которое я испытываю при виде того, как он ест приготовленную мною пищу, – думала Дагни, не шевелясь и закрыв глаза; мысли ее ползли неторопливо, как и время, – происходит от сознания, что я доставила ему чувственное наслаждение, что удовлетворение одной из его телесных потребностей исходит от меня. Существует объяснение тому, что женщине хочется стряпать для мужчины… нет, не по обязанности, не изо дня в день, это должно быть редким, особым ритуалом, символизирующим нечто особенное… но что сделали из него проповедники женского долга?.. Объявили эту нудную работу истинной добродетелью женщины, а то, что действительно придает ей цель и смысл, – постыдным грехом… работа, связанная с жиром, паром, скользкими картофельными очистками в душной кухне считается актом исполнения морального долга, а соприкосновение двух тел в спальне – потворством плотским желаниям, уступкой животным инстинктам – бесславным, бессмысленным, бездуховным».

Дагни резко поднялась. Она не хотела думать о внешнем мире и его моральном кодексе. И предметом ее мыслей были не они. Она принялась расхаживать по комнате с ненавистью к своим некрасивым, резким, неловким движениям, не зная, как разорвать ими эту глухую тишину, как нарушить ее. Закуривала сигареты ради иллюзии поступка и в следующий миг бросала их с досадливой неприязнью к этой надуманной цели. Лихорадочно оглядывала комнату в отчаянном стремлении к любому полезному действию, желая найти что‑нибудь, что можно вымыть, починить, отчистить… и сознавая при этом, что подобная задача не будет стоить ей серьезных усилий. «Если кажется, что ничто не стоит усилий, – произнес какой‑то суровый голос в ее сознании, – то это ширма, скрывающая главное желание: чего ты хочешь?»… Дагни снова резко чиркнула спичкой, раздраженно поднесла огонек к кончику сигареты, свисавшей из уголка рта… «Чего ты хочешь?» – повторил тот же голос, суровый, будто судейский. «Хочу, чтобы он вернулся!» – ответила она, беззвучным криком бросив эти слова неведомому обвинителю, как бросают кость преследующему тебя зверю в надежде отвлечь его и не дать наброситься.

«Хочу, чтобы он вернулся», – негромко произнесла она про себя в ответ укору, что для такого нетерпения нет причин. «Хочу!» – умоляюще повторила она в ответ на холодное напоминание, что ее ответ не уравновесил весов судьбы… «Хочу!» – вызывающе крикнула она, силясь не добавить самого главного, защитного слова. Почувствовала, как голова в изнеможении поникла, словно после долгой, трудной работы. Увидела, что сигарета между пальцами сгорела всего на полдюйма. Загасила ее и снова тяжело опустилась в кресло.

«Я не уклоняюсь от этого, – думала Дагни, – не уклоняюсь, дело только в том, что я не представляю, какой дать ответ…» «То, чего ты действительно хочешь, – сказал голос, когда она неуверенно выбиралась из густого тумана, – ты вполне можешь получить, только помни: нечто меньшее, чем полное понимание, нечто меньшее, чем полная убежденность, явится предательством всего, чем он является…» «Тогда пусть он осудит меня, – сказала она, словно голос уже исчез в тумане и не услышит ее, пусть он меня осудит, но завтра… а сейчас… я хочу его… возвращения…»

Ответа она не услышала, потому что голова мягко коснулась спинки кресла; она заснула.

Открыв глаза, Дагни увидела Голта, стоявшего в трех футах от нее, он смотрел так, словно наблюдал за ней уже давно. Увидела его лицо и с полной ясностью поняла: оно выражает именно то, с чем она несколько часов вела борьбу. Поняла спокойно, без удивления, поскольку еще не до конца проснулась.

– Вы так же выглядите, когда засыпаете у себя в кабинете? – мягко спросил он, и в голове Дагни словно что‑то вспыхнуло: Голт полностью выдал себя – то, как прозвучали его слова, сказало ей, как часто он об этом думал и почему. – У вас такой вид, словно вы хотели проснуться в некоем мире, где не нужно ничего скрывать или бояться. – Первой реакцией Дагни была улыбка, но когда улыбка исчезла, она поняла, что они оба не спят. Голт добавил, спокойно и уверенно: – Но здесь это действительно так.

Главным ее чувством в этом вновь обретенном царстве реальности стало ощущение силы. Она плавно, лениво потянулась в кресле, чувствуя, как движение передается от мышцы к мышце. Спросила, и ее неторопливость, тон небрежного любопытства придали голосу легкий оттенок надменности:

– Откуда вы знаете, как я выгляжу в… своем кабинете?

– Я ведь говорил, что наблюдал за вами не один год.

– Как вы могли наблюдать за мной столь пристально?

– Сейчас не отвечу, – ответил он просто, без вызова.

Дагни слегка повела плечами, откинулась назад, сделала паузу, потом спросила негромко, почти ласково, с интонацией, в которой звучало скрытое торжество:

– Когда вы увидели меня впервые?

– Десять лет назад, – ответил Голт, давая понять, что ему понятен невысказанный смысл ее вопроса.

– Где?

Это прозвучало чуть ли не как приказ.

Голт заколебался, потом Дагни увидела легкую улыбку: улыбались лишь губы, но не глаза; так рассматривают – с тоской, горечью и гордостью – то, что куплено за громадную цену.

– В подземелье, на Терминале Таггертов.

Дагни вдруг увидела себя как бы со стороны: она полулежала, привалясь к спинке кресла, небрежно вытянув одну ногу вперед, в прозрачной, строгого покроя блузке, широкой яркой крестьянской юбке, тонких чулках и туфлях на высоких каблуках… «Странный вид для вице‑президента крупнейшей железнодорожной компании, – прочитала Дагни по его глазам, – выглядит она той, кем и является: моей служанкой». Она уловила это в тот миг, когда с его взгляда спала вуаль прошлого, когда он увидел ее нынешней… и с откровенным вызовом посмотрела ему прямо в лицо.

Голт отвернулся, но когда прошелся по комнате, звук его шагов был так же красноречив, как взгляд. Дагни поняла, что он хочет уйти, как всегда уходил; возвращаясь к себе, он задерживался в ее комнате лишь настолько, чтобы успеть пожелать ей доброй ночи. Она следила за происходящей в нем борьбой, но то ли по шагам, вдруг изменившим направление, то ли из‑за уверенности, что ее тело стало для него магнитом, поняла, что он, никогда не начинавший и не проигрывавший битвы с самим собой, сейчас не в силах выйти из этой комнаты.

Поведение его не казалось напряженным. Он снял пиджак, отбросил его в сторону, оставшись в рубашке, и сел лицом к ней возле окна напротив. Но сидел он на подлокотнике кресла, словно не собирался ни оставаться, ни уходить.

Дагни ощутила легкомысленное, приятное, почти фривольное торжество от сознания, что физически удерживает его; на какой‑то краткий, опасный миг этот контакт доставил ей огромное удовольствие.

Затем последовал шок, от которого потемнело в глазах, – то ли удар, то ли мысленный вопль; Дагни ошеломленно стала искать его причину и увидела, что Голт всего‑навсего чуть наклонился в сторону, – ее потрясла лишь случайно принятая им поза: плавная линия, идущая от плеча к изгибу талии, к бедрам и ногам. Она отвернулась, чтобы он не видел ее дрожи, и отбросила все мысли о торжестве и о том, кто на самом деле обладает силой.

– Я видел вас еще много раз, – негромко, спокойно произнес Голт, но чуть медленнее, чем обычно, словно мог держать под контролем все, кроме потребности говорить.

Голт сказал это с убийственной откровенностью, и Дагни не сразу поняла – он знал, что значило бы для нее его увидеть.

– Вы с самого начала знали, кто я?

– Знал. Мой злейший враг номер два.

– Что? – Этого она не ожидала, постаралась взять себя в руки и спокойно добавила: – А кто номер один?

– Доктор Роберт Стэдлер.

– Вы считали нас одного поля ягодой?

– Нет. Он мой убежденный враг. Человек, продавший свою душу. Мы не собираемся вербовать его. А вы – вы всегда были одной из нас. Я знал это задолго до того, как вас увидел. Знал и то, что вы присоединитесь к нам последней, и что вас будет труднее всего победить.

– Кто вам это сказал?

– Франсиско.

Чуть помолчав, Дагни спросила:

– Что он говорил?

– Что из всех людей в нашем списке вы самый сложный объект. Тогда я впервые услышал о вас. Ваше имя внес в список Франсиско. Он сказал мне, что вы – единственная надежда и будущее «Таггерт Трансконтинентал», что будете долго противостоять нам, будете вести отчаянную битву за свою железную дорогу – потому что вам не занимать стойкости, мужества и преданности своей работе. – Голт взглянул на нее. – Больше он ничего не сказал. Вел о вас речь, словно обсуждал одного из наших будущих забастовщиков. Я знал, что вы с ним друзья детства и только.

– Как скоро после этого вы увидели меня?

– Через два года.

– Специально?

– Случайно. Это было поздно вечером… на пассажирской платформе Терминала Таггертов. – Дагни поняла, что это своего рода капитуляция: он не хотел говорить этого, однако должен был; она слышала в его голосе глухой протест – должен был говорить, должен был дать себе и ей эту нить взаимопонимания. – Вы были в вечернем платье. Накидка у вас наполовину сползла, я видел ваши обнаженные плечи, спину и профиль – на миг показалось, что накидка сползет еще ниже, и вы предстанете нагой. Потом я увидел, что вы одеты в длинное платье, похожее на тунику греческой богини, но у вас короткие волосы и надменный профиль американки. На железнодорожной платформе вы выглядели совершенно неуместно, но я видел вас не там, видел в таком обрамлении, какое раньше в моем сознании ни разу не возникало, а потом вдруг понял, что ваше место именно здесь, где рельсы, сажа и крепежные фермы, что это надлежащий фон для ниспадающего платья, обнаженных плеч и такого оживленного лица, как ваше, – железнодорожная платформа, а не светский раут, – вы выглядели символом роскоши, и ваше место было там, у ее источника; казалось, вы возвращаете богатство, изящество, экстравагантность и радость жизни их законным владельцам, людям, создавшим эти дороги и заводы; вы воплощали собой энергию, ее источник, в вас сочетались знание дела и красота. Я был первым, кто понял, почему они неразделимы, и подумал, что, если бы наш век дал надлежащее обличье своим богам и воздвиг статую, символизирующую американские железные дороги, эта статуя была бы вашей… Потом увидел, что вы делаете, и понял, кто вы. Вы отдавали распоряжения трем служащим Терминала, я не разбирал слов, но ваш голос звучал быстро и ясно, четко и уверенно. Я понял, что вы – Дагни Таггерт. Подошел поближе и расслышал всего две фразы: «Кто принял это решение?» – спросил один из служащих. «Я», – ответили вы. Вот и все, что я услышал. Этого было достаточно.

– А потом?

Голт медленно поднял взгляд, посмотрел ей в глаза, и в его негромком голосе прозвучала сдавленная насмешка над собой.

– Потом я понял, что расстаться со своим двигателем – не самая большая цена, которую мне придется платить за эту забастовку.

Дагни стало любопытно, какое из тех безымянных лиц‑теней – легких, не стоивших внимания, мелькавших тогда мимо нее, как паровозный пар, – принадлежало Голту; любопытно, насколько близко была она к нему в ту неведомую минуту.

– Почему вы не заговорили со мною тогда или позже?

– Вы случайно не помните, что делали на Терминале в тот вечер?

– Смутно… Как‑то вечером меня вызвали с вечеринки. Отца не было в городе, а новый начальник Терминала совершил ошибку, из‑за которой пришлось остановить все движение. Прежний начальник уволился неделей раньше.

– Это я посоветовал ему уволиться.

– Ясно…

Голос ее замер, завершая речь. «Если бы он не устоял тогда, – подумала Дагни, – если б тогда или позднее предложил мне принять участие в этой забастовке, до какой трагедии могло бы дойти дело?..» Она вспомнила, что испытывала, когда крикнула, что застрелит разрушителя, как только увидит… и застрелила бы! Эта мысль не оформлялась в слова, Дагни догадалась о ней только по тяжести и внутренней дрожи: застрелила бы, потом, если бы узнала о его роли… а я должна была узнать… и все‑таки…

Дагни поняла, что он так же легко может читать в ее глазах, как и она в его. Она видела затуманенный взгляд и плотно сжатые губы Голта, видела, что он мучается, и ей очень захотелось причинить ему боль, наблюдать за ней, отследить, пока она не станет невыносимой для обоих, а потом довести его до беспомощности наслаждения.

Чуть вздернутый подбородок и напряженность сделали его лицо уверенным и ясным, словно напрочь лишенным всяких эмоций.

– Всех лучших людей, которых за последние десять лет потеряла ваша дорога, – сказал он, – она лишилась по моей милости. – Голос его звучал ровно и ясно, как у бухгалтера, напоминающего беззаботному клиенту, что цена – это неизбежный абсолют. – Я выбил все опоры из‑под здания «Таггерт Трансконтинентал» и, если решите вернуться, увижу, как оно рухнет вам на голову.

Голт повернулся к двери, собираясь уйти. Дагни остановила его. Он повиновался. Сделать это его заставили не столько ее слова, сколько голос: он был негромким, в нем не звучало ничего, кроме горечи, окрашивал его лишь мучительный полутон, напоминающий отголосок сокрытого чувства, схожего с угрозой; это был голос человека, который не утратил понятий о чести, но уже давно не думает о ней.

– Вы хотите удержать меня здесь, не так ли? – спросила Дагни.

– Больше всего на свете.

– Вы могли бы.

– Знаю.

В его голосе звучали те же интонации, что и в ее. Голт постоял немного, переводя дыхание. Потом произнес – негромко, ясно, с подчеркнутой симпатией, чуть ли не с улыбкой:

– Я хочу, чтобы вы признали эту долину. Что мне даст одно лишь ваше физическое присутствие здесь, если вы сами не видите в нем смысла? Это будет искаженная картина реальности, которой большинство людей тешит себя. Я на такое не способен. – Он снова повернулся к двери. – и вы тоже. Спокойной ночи, мисс Таггерт.

Голт ушел в свою спальню, закрыв за собой дверь.

Дагни пребывала в каком‑то безумии. Она лежала на кровати в темноте комнаты, не способная ни думать, ни спать. Заполнявшая ее сознание стонущая буря казалась лишь болезненным откликом тела, а дрожь в нем напоминала умоляющий крик, звучавший в голове не просто как слова, а как боль: «Пусть он войдет сюда, пусть вломится – будь оно все проклято: моя железная дорога, его забастовка – все, чем мы жили! Будь проклято все, чем мы были и что мы есть! Если платой за то, чтобы он вошел, должна стать моя жизнь, тогда пусть я умру, но только завтра, а сейчас пусть он войдет, у меня уже ничего не осталось, чего я не отдала бы ради него. Это и значит быть животным? Да, значит, я – животное…» Дагни лежала на спине, вцепившись в простыню, чтобы не дать себе подняться и пойти в его комнату. Она сознавала, что способна и на такое. «Это не я, это мое тело, которое я не могу ни выносить, ни контролировать…» Однако где‑то внутри, в некоей светящейся точке покоя был судья: он наблюдал за ней, но уже не с суровым осуждением, а с одобрением и весельем, словно бы говоря: «Твое тело? Будь он не тем, что есть, довело бы оно тебя до этого? Почему ты хочешь именно его и никого другого? Думаешь, ты проклинаешь все, чем вы оба жили? Пытаешься зачеркнуть одним своим желанием?..» Дагни не нужно было слышать этих слов, она знала их, знала всегда. Вскоре внутренний свет померк, остались только страдание, терзающие простынь пальцы и почти равнодушный интерес, спит ли он, не превозмогает ли ту же пытку.

В доме царила тишина, все его окна, судя по темноте вокруг, были погашены. Прошло немало времени, прежде чем из его комнаты донеслись два звука, давших ей полный ответ: она поняла, что он не спит и не войдет; то были звуки шагов и щелканье зажигалки.

Ричард Халлей перестал играть, отвернулся от фортепиано и взглянул на Дагни. Увидел, что она невольно опустила взгляд, дабы скрыть свои эмоции, встал, улыбнулся и негромко сказал:

– Спасибо.

– О нет, – прошептала Дагни, понимая, что благодарить следовало ей, но это было бы неуместно. Она задумалась о тех годах, когда произведения, которые он только что исполнял для нее, создавались здесь, в его маленьком коттедже на уступе горы, когда это щедрое великолепие звуков изливалось во имя памяти идеи, уравнивающей ощущение жизни с ощущением красоты. А она тем временем ходила по улицам Нью‑Йорка в безнадежных поисках развлечений, и вслед ей неслись хриплые визги современных симфоний словно плевки из заразной глотки громкоговорителя, выкашливающего злобную ненависть ко всему сущему.

– Но я серьезно, – с улыбкой сказал Ричард Хэллей. – Я бизнесмен и ничего не делаю бесплатно. Вы мне только что заплатили. Теперь понимаете, почему я хотел играть для вас сегодня вечером?

Дагни подняла голову. Композитор стоял посреди гостиной, они были одни; сквозь распахнутое настежь окно врывалась летняя ночь, поросшие лесом уступы спускались к блеску далеких огней долины.

– Мисс Таггерт, для скольких людей моя музыка значит так же много, как для вас?

– Их мало, – ответила она простодушно, не хвалясь и не льстя, просто отдавая должное красоте услышанного.

– Вот это и есть плата, которую я прошу. Она мало кому по плечу. Я имею в виду не удовольствие или эмоции – к черту их! Мне важно ваше понимание и то, что полученное вами удовольствие того же свойства, что и мое, что у него тот же источник: разум, способный оценить мое произведение по меркам ценностей, потребовавшихся для его создания; я говорю не о том, что оно вообще пробудило в вас какое‑то чувство, а что это именно то чувство, которое я хотел пробудить; не о том, что вы восхищались моей музыкой, а именно тем, чем я хотел вызвать восхищение. – Он улыбнулся. – У большинства творцов, помимо лихорадочной жажды признания, есть еще одно искушение, быть может, самое мощное: понять природу признания. Но есть и страх перед этим. Я никогда его не разделял. Я не заблуждался относительно своей музыки и отклика, которого хочу – и то и другое я ценю очень высоко. Я не хочу, чтобы мной восхищались беспричинно, эмоционально, интуитивно, инстинктивно, то есть слепо; я не хочу слепоты ни в каком виде, я могу многое показать; не хочу глухоты, я могу многое сказать; не хочу, чтобы кто‑то восхищался мною сердцем – только разумом.

Дата добавления: 2015-03-29