В поисках пространств социального теоретизирования 1 страница

О ТИПОЛОГИИ ОБЩЕСТВА

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Формы, в которых люди издревле пытаются обустроить собственную социальность, многочисленны и разнообразны. Наблюдаемая многоликость, причудливая разнохарактерность известных в истории обществ оказалась сравнимой по своему богатству с тем, что мы вообще в состоянии себе вообразить. Когда-то поиски социальности были, по обыкновению, безотчетны (а значит спонтанны и стихийны), позже стали сопровождаться рефлексией. На поверхности коллективного бессознательного, в качестве его профанной, открытой разуму и представлению оболочки, теперь разместились некоторые модели социальности, призванные описать наблюдаемое и оптимизировать поиск пути к «лучшей», «достойной» или «правильной» социальности.

Возможно, именно безотчетность, глубина и мощь коллективного бессознательного, в плену которого неизбежно находится постигающий разум, всякий раз оставляют такие модели ситуативными и поверхностными. Разумеется, они вовсе не бесполезны. Некоторые из них восхищают проницательностью и дают надежные ориентиры. Но они, увы, хронически несовершенны. Пространство этих моделей лишено не только целостности, но в нем трудно обнаружить даже какую-либо связность. Они бывают точны в деталях и дискурсивно безупречны, но их универсальное расширение оборачивается пустотой, как говорят философы, «тощих абстракций». Их практическое применение неоднократно

308

приводило к социальным катастрофам как в прошлом, так и в наши дни. В Новейшей истории не было, пожалуй, ни одного прецедента, когда по отношению к одному и тому же пространственно-временному культурному локусу не выстраивались бы множественные, в том числе и противоречащие одна другой модели социальности. Что же касается результатов интегрального моделирования всего культурно-исторического разнообразия социальности, то они, насколько иногда щедры и смелы по отдельности и в частностях, настолько же скудны и более чем скромны в целом. Разве не является «социологическим скандалом» уже само отсутствие общепринятой классификации, какой-то рабочей типологии обществ или хотя бы надежных принципов ее построения?

В сравнении со своим культурным «сверстником» — естествознанием, социология достигла заметно более скромных успехов. И снисходительно поясняющей ссылке на сложность предмета (по сути сомнительной и уж наверняка деструктивной) следует предпочесть довод о недостаточной проясненности методологических средств построения моделей социальности как в плане перспектив постановки и разрешения принципиальной и фундаментальной для гуманитарного знания проблемы детерминации моделей коллективным бессознательным, так и в свете более конкретной и «близкой» задачи — реконструкции методологических оснований попыток создания социальных типологий.

В культурной антропологии второй половины XX в. исследователи располагают богатейшим эмпирически-конкретным материалом. Однако довольствуются они беднейшими социальными схемами еще середины XIX в. Лесли Уайт или Альфред Радклиф-Браун просто следуют Генри Мэйну и Льюису Моргану, находивших в истории только два типа обществ: примитивные societas, основанные на родственных узах и современные civitas, которые зиждятся на территориальной организации¹. Конечно, далее современные культурантропологи разветляют эту исходную систематику, обнаруживая и изучая разные формы племенных консолидации societas, а также поли-

¹ Уайт Л. А. Государство-Церковь: его формы и функции // Антология исследований культуры. В 2 т. — СПб., 1997. — Т. 1. Интерпретации культуры. — С. 285-313.

тические формы современного гражданского общества civitas. Л. Уайт исследует, как кровнородственные группы становятся территориальными единицами политических систем (например, как в ходе эволюции политической организации Древнего Египта локализованные кланы трансформируются в номы), а в классовом гражданском обществе различает формы монархии, феодализма и демократии. Джордж Мердок к 70-м годам издает фундаментальный «Этнографический атлас», в котором в виде табулограмм упорядочена обширная информация по более чем шестистам культурам мира, причем основанием упорядочения социальных структур опять-таки являются системы родства (по линиям отцовской или материнской, двухлинейной или мужской).

Представители культурной антропологии, изучающие конкретные и разнообразные общества, обходятся такими скудными типологическими схемами социальности вовсе не вопреки достижениям теоретической социологии. Ю. Хабермас, Н. Луман, Э. Гидденс или П. Бурдье действительно открывают новые пространства социального теоретизирования в сравнении со структурализмом Т. Парсонса, идеальными типами М. Вебера или подходами К. Маркса и Э. Дюркгейма. Но ни «структуры ожиданий», ни «социальные практики», «коммуникативные действия» или «габитусы» пока не позволяют очертить номенклатуру социальных консолидации, не дают критериев их надежной идентификации и почти никак не поясняют социальную динамику. Разве нынешнее, ставшее общим местом в текстах рубежа XXI в. различение индустриального, постиндустриального и доиндустриального обществ, как и привычная оппозиция открытых и закрытых обществ, позволяют нам конституировать какую-либо более богатую рабочую типологию социальности?

С позиций методолога очевидно, прежде всего, что первым и главным фактором многих из существующих концепций социальных идентификаций является просто-напросто бытие обществ во времени. Были такие, которые существовали раньше, есть общества, которые существуют сейчас и будут общества, в которые трансформируются нынешние. Civitas не случайно вот уже полтора столетия именуются «современными», что, как и приставка

310

«пост», прямо указывает на не слишком щедрую социологическую идею, что раньше общества были не такими, как сейчас, и в дальнейшем тоже изменятся. Кроме этой банальности, по интересующему нас вопросу социология, к счастью, содержит также кое-что еще.

В качестве второго из факторов, позволяющих проводить социальную дистинкцию, издревле, от Платона, общепринято наблюдение специфики потестарного механизма — того, как в разных социумах консолидируется и осуществляется власть. Единодушно также третьим из факторов идентификации социальности признаются преобладающие в том или ином обществе занятия людей — земледелием ли, скотоводством, охотой и собирательством, промышленным производством и т. д. В данном контексте несущественно, что для Ш.-Л. Монтескье прошлые общества были поглощены военным делом, тогда как современные ему — торговлей, или что К. Маркс углубляет эту идею до концепции последовательности общественно-экономических формаций, которая, однако, существенно отлична от периодизации Е. Масудой или Э. Тоффлером цивилизационных волн, на наших глазах трансформирующих социальность экономики услуг в информационное общество. Важен сам принцип деления временного континуума на отрезки, соответствующие господствующим производственным отношениям, особенностям занятости и экономики. В социологии время фактически измеряется отнюдь не минутами или веками, а уровнем развития производительных сил (Маркс), величиной потребления энергии на душу населения (Уайт) или номерами цивилизационных волн (Тоффлер).

Что ж, культурно-историческое время действительно отлично от астрономического и вполне обоснованно, как это показали М. Элиаде и многие другие исследователи, что оно характерно совсем иными параметрами. Но отнюдь не только параметрами измерения, а также и всеми другими его метрическими и топологическими свойствами! Культурно-историческое время принципиально не линейно, может иметь не одно, а несколько измерений, изменяющуюся кривизну и самую причудливую топологию (связность, ориентированность и т. д.). Между тем создается впечатление, что многие социологи молчаливо подразумевают механиче-

скую эвклидову линейность социологического времени, его однородность и изотропность. Темпоральный и производственный факторы идентификации социальности бесспорно взаимосвязаны, и эта тонкая и глубокая взаимосвязь является перспективным предметом изучения. Но до сих пор, похоже, их, как правило, лишь примитивно механически отождествляли, накладывали друг на друга. Поэтому и реальное социологическое время, и типы социальности исчезли, подмененные фантомом форм социальной эволюции. Мы говорим — фантом, потому что любая сколько-нибудь адекватная культурно-историческая панорама социальности принципиально не может быть развернута, как это зачастую в социологии молчаливо подразумевается, в убогом аскетизме механического эвклидового времени.

Мало того, именно к этой изначально искалеченной эволюционной линейной схеме почти все исследователи считают бесспорной и важной задачей привязать обнаруженные ими потестарные системы. Поступь времени, по замыслу, несет с собой экономический и общественный прогресс. Меняются и совершенствуются системы властных отношений, развивается экономика, растет благосостояние, а вместе с ними — улучшаются нравы. Монтескье находит опорой неизбежно коррумпированного деспотизма примитивное чувство страха, монархии — честь, тогда как природа и стабильность более совершенной формы правления — республики зиждятся уже на добродетели. Огюст Конт своим законом трех стадий только следует этой стойкой традиции линейно-временно2й развертки социальности. Так как, подразумевается, астрономическое время для всех одно, значит общества обречены идти по одному и тому же пути. Одни опережают другие («отстающие»), но человечество обречено следовать одним и тем же маршрутом и достичь одного и того же конечного пункта. Тип теологического и военного общества, по Конту, неизбежно уступает место современному — научному и индустриальному. У Тюрго и Кондорсе он нашел универсальный и обязательный линейный порядок следования фаз развития разума человека, и популярная тогда «историческая картина последовательного прогресса человеческого разума» оказывается для него в естественной и показательной корреляции с прогрессом общественным. Он не только вслед за своим патроном Клодом Анри де Сен-Симоном с энтузиазмом отстаивает формирующиеся пре-

312

имущества индустриального общества, но и составляет «таблицу мозга». Это ничуть не разбросанность исследователя, а составные части единого дела, главный методологический замысел которого состоит в том, чтобы насадить на универсальную временную ось мораль (разум), потестарность и экономику. Именно в этом ключе «Курс позитивной философии» и обосновывает новую тогда науку — социологию.

В противоположность Конту, Маркс анализирует зарождающееся общество XIX в. как капиталистическое, а Алексис де Токвиль находит его главную особенность в демократичности. Видные социологи приводят веские доводы, то опровергающие восторженные контовские оценки индустриального общества, то, напротив, предельно возвышающие либерализм, в котором Конт усматривал только патологию. Более того, Токвиль даже не считал социальное будущее человечества предопределенным и пытался встроить в механику исторической необходимости свободный выбор людей. Но методологическая стратегия единого стержня последовательных состояний социальности осталась ничуть не поколебленной. Формационная концепция Маркса лишь укрепила ее авторитет, а Токвиль дополняет свой мягкий компаративистский анализ социальных вариаций, охотно повторяя и развивая «образцовые», как он говорил, идеи Монтескье или контовские оценки обществ прошлого и настоящего. Методологический принцип оси времени, на которой нанизаны формы социальности, остается для него вне сомнений и критики. Однако Токвилю в отличие от Маркса интересна прежде всего не осевая последовательность социальных форм, а вариативность любой из них. Условия воплощения равенства и свободы конкретны и разнообразны, поэтому и модифицируемые на, казалось бы, одной и той же основе общества все же существенно отличны друг от друга. Токвиль не особенно всматривается в то, как набраны «четки», а стремится проникнуть в тайну целостности некоторых из «бусинок» и зачастую поглощен игрой их модификаций, богатством их мерцающих ареалов. Возможно, именно поэтому его вплоть до второй половины XX в. мало кто относил к мэтрам социологии.

Только новое поколение исследователей, открывшее социологию XX в., смогло вырваться из методологического плена ли-

нейно-темпоральной развертки социальных форм. Э. Дюркгейм, М. Вебер и В. Парето отнюдь не аргументируют свою новую методологическую позицию наблюдением и анализом особенностей метрических и топологических свойств социально-культурного времени. Более того, они, как правило, и не ведают никакого иного времени, кроме астрономического линейного (именно поэтому Дюркгейм и считает «не научными» попытки объяснять социальность исторически). Их отношение к прежней парадигме состоит скорее в ее игнорировании, чем в рефлексии над ней. Игнорируя линейное время в качестве измерения пространства социальных типологий, эти авторы заняты конструктивной работой по открытию иных таких измерений.

Дюркгейм вычленяет социальные консолидации не по их историческим фазам, а по сложности их структур — числу и способу сочетания сегментов. Существенным фактором дифференциации обществ он полагает так называемую моральную плотность — интенсивность коммуникаций и обменов. Когда Дюркгейм говорит, что за экономической цивилизацией Японии скрывается социальная структура «низшего вида», он имеет в виду вовсе не традиционно-эволюционистскую мифическую темпоральную «отсталость», но только факт меньшей полисегментарной сложности японского общества в сравнении с западными. Парето ищет новое основание социальной идентификации в пространстве, развернутом между двумя предельными типами обществ, характерных либо преобладанием чувств, либо господством логико-экспериментальной рациональности. Общества отличны также природой правящих элит, смена которых столь прагматична и цинична, что история из былого провидения и телеологии становится для исследователя только «кладбищем аристократий». Вебер полагает, что суть и специфика идеальных типов социальности состоит в осмысленности связей, характерных какой-либо исторической общности или последовательности событий. Смыслы же не могут задаваться жестко, однозначно, а всегда конституированы в некотором диапазоне, открытом противоречием между моралью ответственности и моралью убеждений. Социология поэтому вообще не может формулироваться в терминах жесткого детерминизма, а только через понятия вероятности, шанса. Понятие иде-

314

алъного типа предполагает соединение темпорального и структурного планов анализа, дополнительность исторического и социологического подходов. Веберовские структуры оказываются «мягкими», вариативными и в соотнесении с временной последовательностью лишают ее механической строгости оси, жесткости стержня.

Исследователи же, работающие на конкретном этнографическом материале (представители культурной или исторической антропологии, метаантропологии, этнологии, антропологии интер-претативной или социальной и т.д.) вообще склонны определять культуры, цивилизации или общества индуктивно через перечень специфических черт. Таких описанных ими особенностей можно насчитать десятки, а зачастую — сотни. Здесь типам места нет, ибо это царство уникумов. Неповторимые, хотя и в каких-то чертах схожие общества расположены в несвязном, фактически лишенном какого-либо структурирования методологическом пространстве. В тех редких случаях, когда исследователь (например, Арнольд Тойнби) пытается соединить феноменологическое изобилие социальности с попыткой упорядочения видов обществ, получается нечто громоздкое и маловразумительное. Подобные классификации, хотя и содержат интереснейший материал и стоят колоссальных усилий, увы, неизбежно страдают наличием не только фактографических ошибок, что вполне извинительно, но также обессмысливающими весь замысел упорядочения логическими изъянами.

Таким образом, существующий методологический дискурс пока в задаче упорядочения обществ демонстрирует свою несостоятельность. Вместе с тем в ходе осуществленных попыток решения этой проблемы были получены определенные результаты.

Во-первых, построение классификации обществ — это то, к чему следует, бесспорно, стремиться, но действительно насущна иная задача — построение типологии обществ. Стратагема классификации при нынешнем уровне развития социологии обозначает только замечательную отдаленную цель, но отнюдь не реальную, разрешимую и конструктивную ныне постановку проблемы. Сегодня целесообразно искать ответ на вопрос, в каком пространстве социального теоретизирования можно было бы разместить типы обществ, но не его таксономические формы.

Во-вторых, из измерений пространства типов социальности следует исключить время. Астрономическое время здесь бессмысленно. Социально же культурное время принципиально не линейно и многомерно (не говоря уж о его иных причудливых и слабо изученных метрических и топологических свойствах). Иначе говоря, оно не квалифицируемо в качестве параметра развертки искомого пространства. Вероятно, в принципе возможно выделить характеристики социально-культурного времени в корреляции с типами обществ и так построить типологическое пространство социальности. Но к этой оригинальной, нетрадиционной задаче еще никто не подступался. Социологическая традиция следовала до сих пор по иному пути: сначала плоскому, как теперь понятно, бесперспективному эволюционизму, а затем — дистант цированию от временного параметра. Продолжая эту традицию, не следует подвергать нелепому отрицанию очевидный факт изменчивости обществ во времени, их развития и трансформаций. Однако историческая изменчивость обществ может быть задана не априорно, в виде измерения пространства социальных типов, но получена апостериори, как возможные «ходы» между его ячейками. Исключая время как «внешний» параметр пространства, есть надежда его найти «внутри», в качестве возможных связей и конфигураций пространственных зон.

В-третьих, пространство типов обществ не может быть задано единственным измерением. Среди факторов, конституирующих социальные типы, невозможно обнаружить главный, решающий, который позволил бы абстрагироваться от всех остальных. Уже Вебер показал, что ни экономика, ни политика или религия по отдельности, односторонне не обусловливают состояния общества. Если, однако, взять в качестве измерений искомого пространства все огромное и очевидное разнообразие детерминант социальности, то такое многомерное пространство окажется бесполезным. В необозримом множестве его ячеек типология вообще исчезает и заменяется, как это и происходит в штудиях культуран-тропологов, феноменологическим описанием уникумов. В методологии науки хорошо известно, что абстрактные пространства должны быть достаточно богаты, чтобы вместить в себя разнообразие реальности, и в то же время предельно бедны, лаконичны —

.116

чтобы его поле было бы обозримым, а количество ячеек минимальным. Иными словами, число измерений пространства, как говорят логики, должно быть необходимым и достаточным.

И в-четвертых. Стандартное методологическое требование независимости переменных здесь встречает принципиальную преграду. Известно, например, что экономика действительно задает некоторый возможный диапазон форм политической власти. В тех случаях, когда система власти выходит за эти незримые рамки, прежняя экономика погибает, уступая место новым (иным) экономическим отношениям. Анализ процессов разделения труда, осуществленный в социологии, доказывает, что выявить типы обществ без учета их как потестарных, так и экономических особенностей невозможно. Но, открывая пространство типов обществ измерениями экономического и потестарного характера, мы заведомо вводим в него корреляции властных и экономических отношений. Некоторые его ячейки будут заполнены, тогда как другие — с необходимостью пустыми. Такого рода множества, в которых сплошная заполненность разорвана пустотами, «белыми пятнами» называются математиками фрактальными. Пространство типологии обществ вследствие зависимости его переменных не может быть только фрактальным.

7.2. Проект типологии обществ

Исходная гипотеза предложенного исследования состоит в том, что пространство типологии обществ может быть задано тремя измерениями — как отношениями общества к (1) экономике, (2) власти и (3) к личности.

1. В социологической традиции принято различать общества по тому, чем там занимались люди. Непосредственная очевидность легко и надежно позволяет отличить, например, общество собирателей и охотников от индустриального. Конечно, род занятий людей детерминирует их социальность. Но одни могут ловить рыбу, другие охотиться на крупных животных, а третьи — на мелких. Кто-то проводит всю свою жизнь на берегу океана, а кто-то вообще не ведает о его существовании. Разные кланы самоопределяли себя разными тотемами, однако, в целом ряде случаев уст-

роение их социальности во многом совпадало. Эмпирическая очевидность занятий скрывает в методологическом плане действительный факт абстрагирования исследователей от того, что реально делали люди. Фраза «они все охотились» вовсе не констатирует очевидность, а является всего лишь обобщением. Она лишена дескриптивной предикативности (на кого именно охотились?), а также оставляет в тени тот факт, что охотились-то не все. Когда в далекой древности в непосредственный обмен, осуществляемый охотниками, вклинились посредники, это означало появление страта торговцев, который затем существовал во времена «военных» обществ, «сельскохозяйственных», «индустриальных» и существует поныне. Экономическая роль сегодняшних дилеров и брокеров в принципе совпадает с ролью купцов и древних торговцев. Однако существенно различен их социальный статус и «вес» в организации экономики. Когда исследователи утверждают, что европейские общества XVIII в. характерны занятием торговлей в отличие от древних обществ охотников, они лишь имитируют ситуацию эмпирической очевидности, за декорациями которой фактически выстраивают абстракции.

Пространство типов обществ не может не быть абстрактным, а его измерения не могут быть заданы как эмпирические кванти-фикации. Предложение Л. Уайта измерять продвижение обществ по лестнице социальности величиной потребления энергии надушу населения современными исследователями игнорируется как архаичная несообразность. В отношении влияния экономики на тип социальности распространенному в социологии абстрактному критерию социального веса преимущественного занятия мы предпочитаем иной. Ближе, острее и непосредственнее для определения форм социальности все же не то, чем люди занимаются, не то, что они производят, а то, как они кооперируются в процессах производства и дистанцируются от остальных, каким образом экономические отношения вписываются в социальные. И прежде всего важно, как экономика контролируется обществом. От уровня и форм зависимости экономики от общества реализуются те или иные возможности развития, обусловленные сырьевой базой и иными ресурсами, местоположением и предшествующим состоянием экономики. По единодушным прогнозам экономистов

318

конца XIX в. Россия во второй половине XX в. должна была стать сильнейшей в Европе, но «советское» изменение форм контроля над ней привело к экономическому фиаско. Развитость экономики составляет основу материального благополучия членов общества, но само же общество может ему способствовать или препятствовать.

Отчетливо выраженных уровней социального контроля над экономикой, достаточных на стадии методологического проекта идентификации типов обществ, насчитывается только четыре.

Начиная от истоков человеческой истории, социальные и экономические структуры долгое время совпадали и поэтому вообще не различались. Навыки, секреты и тайны ремесла передавались по наследству, профессиональная репродуктивная трансляция оставалась семейным, а позже цеховым делом. Архаичный период мифологического синкретизма характерен исчерпывающей инкорпорированностыо экономических отношений в социальные. Страты, различаемые антропологами по экономическим критериям, в точности наложены (без никаких пересечений) на какие-либо иные, внеэкономические — половые, возрастные, статусные и т. д. Полнейшая тождественность экономического и социального лишена какой-либо рефлексии и принимается природной, естественной. Естество же следует охранять, и именно эту роль выполняли ритуалы и табу, очерчивающие поле древней жизни в его отстоянии от ужасной и разверстой бездны Хаоса. Всякое отклонение от издавна заведенного порядка угрожало привычному бытию, означало космическую вину и сурово каралось. Даже конструктивные, удачные новации не поощрялись, большей частью их ждала печальная участь, хотя к некоторым и приходилось привыкать. Не только худшее, но и лучшее оставалось лишь «врагом хорошего». В этих условиях господства традиции, совпадения экономического и социального, процессы их развития замедлены до степени практической неуловимости в пределах многих поколений. Течение цикличного социально-культурного времени почти остановлено. Но в этих же условиях общества обретают стабильность — устойчивость на протяжении столетий и тысячелетий.

С появлением Древних империй и возникновением государственности былой синкретизм экономического и социального расслаивается. Точнее, становление государственности и означает распад их тождественности. Государство не способно осуществлять свои функции без какого-либо вполне рефлексивного и достаточно эффективного контроля над экономикой. Самой простой формой контроля явяется диктат, который и стал в истории нормой. Каких только разновидностей диктата государства над экономикой, способов его достижения или реконструкции не испробовано! Их историко-культурное разнообразие вызвано не только обилием ситуативных задач преодоления сопротивления социальных сил, препятствующих установлению диктата. Любой уже установленный диктат рано или поздно приводил к одному и тому же результату — к ухудшению материального благосостояния членов общества, к социальной деструкции. И приходилось искать новые формы контроля. Диктат эффективен, ибо является формой прямолинейной и энергичной. Но он же примитивен и малопригоден в качестве фактора развития экономики. В условиях диктата и под его гнетом экономика непременно усыхает и в итоге чахнет. Государственный диктат оказался слишком сильнодействующим средством социального контроля над экономикой.

Альтернативу диктату люди пытались отыскать в бесконтрольной экономике. Все известные рецидивы бесконтрольной экономики непременно обнаруживали ее разрушительный характер. Как джинн, выпущенный из бутылки, бесконтрольная экономика становится стихийным бедствием для окружающей природы, мефистофелевским испытанием морали, ядром контркультуры. Эта разрушительная сила отнюдь не проистекает из какой-либо злонамеренной враждебности экономики. Она лишь развивается по своим законам, устремлена к собственным стратагемам. Выгода, прибыль — вот то, без чего никакое предприятие не может быть рентабельным. Но «чистая», не сдерживаемая иными социальными нормами устремленность способна привести к экологической катастрофе, свести общение к манипуляции и объявить нравственность химерой. Молодой или «дикий» капитализм это демонстрирует вполне убедительно. Конечно, носителями экономических отношений всегда являются люди, которые не могут вдруг

320

«выпрыгнуть из шкуры» собственной социальности и начисто с нею расстаться, превратившись в монстра homo economicus. Выделяя данный уровень зависимости экономики от общества как вырожденный случай ее независимости, автор претендует на обозначение только типа социальности. И как художник смешивает краски на палитре, стараясь найти нужный, передающий реальность оттенок, так реальные общества образованы и должны быть прорисованы преобладаниями и деривациями чистых красок их типов.

На ином уровне, достигнутом некоторыми обществами, экономика преодолевает диктат государства и становится независимой от него, хотя ему и подконтрольной. Установление меры свободы и опеки, определение объектов протекционизма и форм жестких санкций, поиск способов оптимального вмешательства государства составляют особую задачу. Государство призвано сформулировать хорошие «правила игры» и следить за их выполнением, но свести собственное участие в экономических играх к минимуму. Первые в истории примеры государства такого рода — полисные общества афинского (но отнюдь не спартанского) типа. Этот же уровень независимой, но подконтрольной экономики характерен современным западным обществам.

Дата добавления: 2015-05-06