Заказ 3210 7 страница

Отчаяние приводит, следовательно, человека к выбору себя самого, своего «я», хотя, отчаиваясь во­истину, человек отчаивается, между прочим, и в са­мом себе, в своем «я»: но это «я» конечная земная величина, тогда как выбираемое им «я» — абсолют. Исходя из этой точки зрения, ты легко поймешь, по­чему я сказал выше и продолжаю повторять теперь, что мое «или-или», т. е. выбор между эстетическим и этическим мировоззрением означает собственно не выбор того или другого, а выбор выбора, иначе — желание человека решиться на выбор. Этот же пер­воначальный выбор обусловливает и каждый после­дующий выбор в жизни человека.

Итак, предайся отчаянию, и легкомыслие уже не в состоянии будет довести тебя до того, чтобы ты стал'бродить, как не находящий себе покоя дух сре­ди развалин потерянного для него мира; предайся отчаянию, и мир приобретет в твоих глазах новую прелесть и красоту, твой дух не будет более изнывать в оковах меланхолии и смело воспарит в мир вечной свббоды.

Здесь я мог бы прервать мое рассуждение, так как довел тебя до намеченной точки: мне в сущности¹. и нужно было лишь освободить тебя от эстетических иллюзий, от грез полуотчаяния, пробудить, твой дрем­лющий дух и призвать его к серьезной деятельности; но я хочу еще изложить,.де.бе,..в...чем. состоит истинное этическое воззрение на жизнь. Конечно, я могу от-

крыть тебе лишь очень скромную перспективу — от­части потому, что мои дарования далеко не соответ­ствуют обширности задачи, отчасти же потому, что отличительным качеством этики является именно скромность, особенно поражающая того,.кто привык к разнообразной роскоши эстетики. Сюда как раз применимо изречение: nil ostentationem omnia ad conscientum.— Прервать здесь было бы, впрочем, и неудобно: легко могло бы показаться, что я останав­ливаюсь на каком-то квиетизме, в котором личность должна найти успокоение, в силу необходимости, как мысль в абсолюте. Но чего ради стал бы человек стремиться обрести себя самого тогда? Стоит ли при­обретать меч, которым можно победить весь мир для того только, чтобы вложить его в ножны.,

Прежде чем приступить к изложению этического мировоззрения, я скажу, однако, несколько слов о той опасности, которая угрожает человеку в минуту отчаяния, о том подводном камне, на который он мо­жет наткнуться и пойти ко дну. ЕГДисании сказано: что пользы человеку, если он обретет весь мир, а ду­ше своей повредит, или какой выкуп даст человек за душу свою? Иначе говоря: что за потеря для челове­ка, если он лишится всего мира, но душе своей не повредит; какой еще нужен ему выкуп! Выражение «повредить душе своей» — чисто этическое и доволь­но часто употребляемое, тем не менее, оно нуждается в некотором пояснении. Для того, чтобы вполне ура­зуметь это выражение, нужно отважиться на глубо­кий душевный акт отчаяния и пережить его, так как выражение это является, в сущности, поясняющим руководством к отчаянию. Стоит тебе немного вник­нуть в это выражение, предлагающее человеку вы бор между всем миром и своей душой, и ты увидишь, что оно приводит тебя к тому же абстрактному опре­делению слова «душа», к какому мы пришли уже относительно слова «я». Раз я могу обрести весь мир и все-таки повредить при этом душе своей, то выра­жение «весь мир» означает, собственно, все те конеч: ные^земные благи, которыми я могу обладать, как не­посредственная личность, но к торым душа моя оста­ется, следовательно, индифферентной. Затем, раз я

могу лишиться всего мира, и все-таки не повредить душе своей, то это опять означает, что под словами «весь мир» следует разуметь конечные земные бла­га, которыми я могу обладать, как непосредственная личность, но) к приобретению которых душа моя оста­ется инфифферентной. Я могу лишиться своего иму­щества, чести — в глазах других людей — силы ума, и все-таки не повредить при этом своей душе, точно так же, как могу обрести все это и повредить душе своей. Что же тогда такое моя душа? Что же такое это внутренняя внутренних моего существа, которое остается невредимым при подобных лишениях и стра­дает от подобного приобретения? — Отчаивающийся человек должен пережить следующий душевный про­цесс: перед ним дилемма: с одной стороны весь мир, с другой — он сам, его душа,— от чего ему отказать­ся и что выбрать? Как уже было выяснено раньше, эстетическое мировоззрение, какого бы рода или ви­да оно ни было, есть в сущности отчаяние, благода­ря которому можно обрести весь мир, но повредить душе своей, и все-таки я искренно убежден, что от­чаяние — единственное средство душевного спасения для человека; надо только принять во внимание, что отчаяние должно быть глубоким, истинным, абсо­лютным отчаянием, так как лишь такое отчаяние охватывает собою всю личность и означает, что чело­век отдался ему всем существом. Если же человек придается обыкновенному, временному, житейскому отчаянию, то он только вредит душе своей; внутрен­няя внутренних его существа — душа не выходит из горнила отчаяния очищенной и просветленной, а на­против, как бы цепенеет в нем, грубеет и черствеет. При этом человек одинаково вредит душе своей — стремится ли он в своем отчаянии обрести весь мир и обретает его, или отчаивается потому, что лишился мира,— в обоих случаях он смотрит на себя только как на земную, конечную величину.

Истинное абсолютное отчаяние приводит челове­ка к выбору или к отретению своего «я», и это «я» не есть абстракт или тавтология, т. е. повторение то­го же «я»," которое существовало до выбора. Было бы заблуждением считать это «я» абстрактным или бес­содержательным на том основании, что оно ведь еще не выражает общего сознания человеком своей сво-

ка к выбору или к обретению своего «я», и это «я» в высшей степени содержательно, в нем целое богат­ство различных определений и свойств, одним сло­вом, это — эстетическое «я», выбранное этически. Чем более человек углубляется в свое «я», тем более чувствует бесконечное зиачни всякой, даж самой не­значительной безделицы, чувствует, что выбрать се­бя самого не знаит только вдуматься в свое «я» и в его значение, но воистину и сознательно взять на се­бя ответственность за всякое свое дело и слово. Не­даром же в Писании сказано, что человек даст от­вет даже за всякое.непристойное слово. Лишь'в пер­вую' минуту по выборе личность, по-видимому, явля­ется такой же чистой, бессодержательной величиной, как ребенок, только что вышедший из материнского чрева; пройдет минута — личность сосредоточивает­ся в самой себе и становится конкретной (если толь­ко сама не пожелала остаться на первоначальной точке): человек остается ведь тем же, чем был со всеми своими мельчайшими особенностями. Оставая­сь тем же, чем был, человеком, однако, становится в то же время и другим, новым человеком,— выбор как бы перерождает его. Итак, конечная человечес­кая личность, приобретает, благодаря абсолютному выбору своего собственного «я», бесконечное значе­ние.^

Выбор сделай, и человек обрел себя самого, ов­ладел самим собою, т. е. стал свободной сознатель­ной личностью, которой и открывается абсолютное различие — или познание — добра и зла. Пока чело­век не выбрал себя самого, различие это скрыто от него. Каким образом вообще познается различие между добром и злом? Посредством мышления? Нет. В процессе мышления я всецело подчиняюсь принци­пу необходимости, вследствие чего добро и зло ста­новятся для меня как бы безразличными. В самом деле, пусть предметом мышления будет самое аб­страктное или самое конкретное понятие, ты никогда не будешь руководиться в своем мышлении принци­пом добра и зла; пусть даже предметом мышления будет всемирная история, твое мышление будет ру­ководствоваться исключительно принципом необхо­димости, принцип же добра и зла будет здесь не при­чем. Предметами мышления могут быть всевозможные

относительные различия, но не абсолют. Поэтому я охотно признаю право за философами утверждать, что для их мысли не может существовать абсолют­ной, т. е. непримиримой противоположности. Из это­го, однако, не следует, чтобы таковой не существова­ло вовсе. В процессе мышления я также познаю се­бя в своем бесконечном, но не в абсолютном значе­нии, т. к. я исчезаю в абсолюте; только абсолютно выбирая себя самого, я познаю себя самого в своем абсолютном и бесконечном значении,— я сам — абсо­лют, и только самого себя я могу выбрать абсолютно, вследствие чего и становлюсь свободной, сознатель­ной личностью, и вследствие чего мне открывается аболютное различие добра и зла-

Чтобы уяснить момент самоопределения в мышле­нии, философы говорят: абсолют проявляется тем, что я мыслю о нем; но они сами понимают, что в дан­ном случае дело идет о свободном мышлении, а не о постороннем на принципе необходимости, как столь восхваляемое ими, а потому подносят взамен перво­го другое выражение: мое мышление об абсолюте са­момышление абсолюта во мне. Последнее выражение далеко не тождественно с первым, но само по себе очень многозначительно. Мое мышление именно мо­мент абсолютного, и это-то и доказывает, что мое мышление держится на принципе необходимости, и что абсолют проявляется в силу необходмости. Не то относительно добра. Добро проявляется тем,,что я хочу его, иначе его и существовать не может. Добро обусловливается, следовательно, свободой. Зло точ­но также является только потому, что я хочу его. Этим значение добра и зла, однако, нисколько не умаляется, и они не низводятся до степени чисто суб.ективных понятий. Например, добро существует само по себе, и обусловливется существующей также сама по себе и для себя свободою.

Может показаться странным, что я употребил вы­ражение «выбрать себя самого в абсолютном смыс­ле», — можно придать этому такое значение, что я выбираю и добро и зло вместе, или говорю, что и то и другое является во м не одинаково существенными началами. Для уничтожения этого недоразумения я в свое время сказал, что человек должен раскаивать­ся во всем и за всех, и в своих грехах, и в грехах

предков, и всего..человечества. Раскаяние выражает в одно и тоже время, что зло и является и не явля­ется во мне существенным началом; если бы оно не являлось во мне существенным началом, то я не мог бы и выбрать его, но если бы во мне было хоть что-нибудь, чего я не мог выбрать абсолютно, то я бы и вообще не мог выбрать для себя самого в абсолют­ном смысле, и сам не был бы абсолютом.

<■',, Здесь я прерву эти рассуждения, чтобы перейти к

этическому воззрению на личность, жизнь и значене жцзни. Ради порядка повторю некоторые замечания, сделанные раньше по поводу отношения эстетики к этике-— Эстетическое мировоззрение, какого бы рода или вида оно ни было, есть в сущности отчаяние, обу­словливаемое тем.что человек основывает свою жизнь на том, Что можёт~и быть и не быть, т. е. на несущест­венном. Человек с этическим мировоззрением, напро­тив, свою жизнь основывает на существенном, на том, что" должно быть. Эстетическим началом является в человеке то, благодаря чему он является тем, что есть; этическим же то, благодаря чему он становится тем, что" есть. Из этого не следует, впрочем, что эс­тетик вообще не способен к развитию; он также раз­вивается, но его развитие соверается по законам не­обходимости, а не свободно; он не испытывает ника­кого стремления к бесконечному, которое бы привело его к выбору и заставило сознательно стать тем, что он есть.

Смотря на себя самого с эстетической точки зре­ния, человек рассматривает свое «я», как многообраз­ную конкретность, которая несмотря на всю свою внутреннюю разносторонность, является единой сущ­ностью его личности, имеющею все права, как на проявление себ яв жизни, так и на полное удовлетво­рение всех своих потребностей и желаний. Душа

^г\ эстетика похожа, таким образом, на почву, на кото- \ рой с одинаковым правом на существование произ-рстат всевозможные травы: его «я» дробится в этом многообразии, и у него нет «я», которое бы стояло выше всего этого. Если такой человек оказывается — как ты выражаешься — «серьезным эстетиком» и ^? мало-мальски умным человеком, он поймет, что нельзя всем имеющимся в нем задаткам и способнос­тям расти и развиваться с одинаковые успехом, и

потому сделать между ними выбор, руководствуясь при "Этом лишь относительным значением или силой своих способностей наклонностей. Если вообще че­ловек мог бы жить, не приходя в соприкосновение с этикой, то он, пожалуй, мог бы сказать себе: «во мне есть задатки Дон Жуана, Фауста, атамана разбой­ников; разовью же эти задатки, так как серьезное от­ношение к эстетике требует от человекеской личности известной определенности, требует, чтобы человек развил имеющиеся в нем задатки до возможного со­вершенства». Подобное воззрение на личность и ее развитие вполне верно с эстетической точки зрения, так что ты можешь теперь видеть в чем состоит эс- / тетическое развитие личности,—оно похоже на раз- '—" витие растения: благодаря ему, человек становится j только тем, чем хотела сделать его природа. Этн-кс- £. кий же взгляд на жизнь сообщает человеку позна­ние добра и зла или понятие абсолютного различия между добром и злом, и если даже он найдет в себе больше зла, чем добра, то из этого вовсе не следует, что он станет развивать в себе это зло; напротив, зло должно будет стушеваться в нем, а добро выдви­нуться на первый план. Развиваясь^ этически, чело­век сознательно становится тем, что**он есть, и если даже сохраняет в себе все эстетические наклонности (которые, однако, имеют в его жизни совсем иное значение, нежели в жизни эстетика), то все же как бы развенчивает их. Серьезное отношение к эстети­ки, впрочем, также полезна для человека, как и вся­кое вообще серьезное отношение к делу, но одно оно еще не в состоянии спасти душу человека- Возьмем в пример тебя: серьезное отношение к эстетическим идеалам вообще вредит тебе, так как ты засматри­ваешься на них до слепоты, и в то же время прино­сит тебе пользу тем, что заставляет тебя с отвраще­нием отвертываться от противоположных идеалов зла. Спасти тебя, это серьезное отношение к эстети­ке, однако, тоже не в состоянии, так как ты никог­да не поднимаешься в этом смысле выше известного уровня,— ты устраняешься от всякого зла не потому, что оно оскорбляет в тебе эстетическое чувство. Вы­ходит, следовательно, что ты одинаково не способен и на добро и на зло. А ведь никогда зло не является таким привлекательным, как именно под освещением

лучей эстетики, и нужно проникнуться самым серь­езным отношением к вопросам этики, чтобы навсегда избегнуть искушения смотреть на зло с эстетической точки зрения. Между тем подобный взгляд преда­тельски таится в каждом человеке и проскальзывает при каждом удобном случае, чему немало способству­ет преобладание эстетичесекого начала в воспитании и образовании современного юношества. Нередко по­этому в самых горячих тирадах некоторых проповед­ников добродетели ясно слышится самодовольное соз­нание того, что и они, дескать, могли бы быть ковар­ными и хитрыми злодеями не хуже других, да только не пожелали этого, предпочитая путь добродетели. Что же, однако, означает подобное самодовольство? Тайную слабость этих людей, заключающуюся в том, что они не могут постигнуть абсолтного различия добра и зла, т. е. не обладают познанием, истинным и серьезным, добра и зла. В^Тлубине души каждый человек чувствует, что выше всего быть добрым, хо­рошим человеком, но страстное желание выделиться хоть чем-нибудь «з толпы всех прочих добрых людей,.заставляет требовать его себе особого почтения за то, что он, несмотря на все блестящие данные сде­латься дурным, все-таки стал хорошим. Как-будто об­ладание всеми данными для того, чтобы сделаться «дурным человеком, составляет особое преимущество! Подобным требованием люди только выказывают свое пристрастие к дурным свойствам своей натуры. Отого то и встречаются нередко люди, которые дой­ры в глубине души, но у которых не хватает мужест­ва признаться в этом, из боязни показаться чересчур обыкновенными людьми; эти люди также признают высшее значение добра, но неда ют себе настоящего отчета в значении зла. Услышав на вопрос: «какая же была развязка этой истории?» ответ: «самая скуч­ная!» можно быть уверенным, что таким восклицани­ем приветствуют развязку этического характера. Или случается тоже, что человек долгое время был ка­кой-то хитрой загадкой для других, и вдруг откры­вается, что он не «таинственный злодей», а простой, добрый и честный человек, и люди презрительно фыркают: «только то и всего? Стоило интересовать­ся!» Да, нужно обладать большим мужеством, чтобы открыто отказаться от претензий и на ум, и на та-

.дантлявость и объявить, что желаешь быть только добрым и хорошим человеком, так как считаешь это выше всего остального,— тогда ведь попадешь в раз­ряд обыкновенных людей, а это страсть как не хочет­ся никому! Стоит ли быть добрым и хорошим, когда всякий может быть и добрым и хорошим! Другое де­ло быть злодеем: тут нужны особые способности, выделяющие тебя из ряда прочих людей! На том же основании многим хочется быть философами и мало кому— христианами: для первого нужен талант, для •второго только смирение; следовательно, христиани­ном может быть всякий, кто только захочет. Все вы­шесказанное тебе не мешает принять к сведению, так как в сущности, ты не дурной и не злой человек- Не вздумай только обидеться на меня за мои речи, я вовсе не хотел оскорблять тебя, но я ведь не обладаю твоими блестящими способностями и талантами, так — как же мне не постоять за положение простого доброго и хорошего человека?

Продолжаю. — Каждый человек, живущий исклю­чительно эстетической жизнью, испытывает тайный страх перед необходимостью отчаяния, — он хорошо знает, что отчаяние абсолютно сгладит все те раз­личия, на которых держится теперь его жизнь, т. е. уничтожит значение всех отличающих его между дру­гими людьми особенностей, которыми он теперь так гордится. Чем вообще выше та ступень развития, на которой стоит человек, тем меньше он придает зна­чения этим различиям и особенностям, но в большин­стве случаев он все-таки старается сохранить за со­бой хоть какое-нибудь отличие, которое н составляет основу всей его жизни, так как оно позволяет ему от­казаться признать пугающее его абсолютное равен­ство всех людей без изъятия. Да, просто удивитель­но, с какой замечательной самоуверенностью откры­вают в себе даже самые незначительные люди по­добные — если можно так выразиться — «эстетичес­кие отличия», как бы ничтожны эти последние ни были. И что за нелепые споры, являющиеся одним из самых жалких явлений жизни, подымаются зачастую между людьми из-за этих отличий! Свое нерасполо­жение к отчаянию эстетики стараются объяснить тем, что будто бы считают отчаяние разрывом личности ■со. всем общечеловеческим. Они были бы правы, ес-

ли бы развитие личности состояло в развитии «непо­средственного человека», раз же это не так, то и от­чаяние — не разрыв, а просветление личности. Эсте­тики боятся также, что отчаяние лишит жизнь ее ув­лекательного разнообразия, которое она будто бы сохранит лишь до тех пор, пока каждый отдельный человек смотрит на нее с эстетической точки зрения. Здесь, днако, мы опять имеем дело с недоразуме­нием, вызванным по всей вероятности различными ригористическими теориями. Отчаяние ничего не уни­чтожит, эстетическое начало остается в человеке не­тронутым, но лишь занимает более подчиненное по­ложение, что именно и способствует его сохранению. Правда, человек перестал уже жить прежнею исклю­чительно эстетическою жизнью, но из этого еще не следует, чтобы его жизнь была совершенно лишена эстетического начала; это последнее только занима­ет в ней иное место, чем прежде. Этцк^в. сущности тем тодмо и, отличается от серьезного эстетика, что он доводит свое отчаяние до конца, тогда как эсте­тик произвольно обрывает свое. Эстетик точно также.сознает всю суетность того эстетического разнооб­разия, на котором он основывает свою жизнь, и если и говорит, что нужно наслаждаться хоть тем, что под руками, то лишь из недостойного человека ма­лодушия-

Эстетик; смотрит на личность, как на нечто не­разрывно связанное с внешним миром, зависящее от всех внешних условий и сообразно "с этим смотрит и на наслаждение. Наслаждение эстетика таким об­разом в настроении. Настроение зависит, конечно, и-от самой личности, но лишь в слабой степени. Эсте­тик именно стремится отрешиться от своей личности, чтобы возможно вполне отдаться данному настрое­нию, всецело исчезнуть в нем — иначе для него и нет наслаждения. Чем более удается человеку отрешить­ся от личности, тем более он отдается минуте, так что самое подходящее определение жизни эстетика, это — он раб минуты. Этик также может подчинить­ся настроению, но далеко не в такой степени; абсо­лютный выбор самого себя вообще поставил его вы­ше минуты, сделал его господином настроения. Кро­ме того зтик, как уже было сказано выше, обладает жизненной памятью, тогда как эстетик именно стра-

дает отсутствием ее. Этик не отказывается оконча­тельно от очарования настроения, но лишь на мгно­вение как бы отстраняет его от себя, чтобы дать се­бе отчет в нем, а это то мгновение и спасает его от порабощения минутой, дает ему силу побороть иску­шающую его страсть. Тайна господства над своими страстями ведь не столько в аскетическом отречении от них, сколько в_умении самому назначить минуту для _чих удовлетворения: сила страсти абсолютна лишь а данную минуту. Напрасно поэтому говорят, что единственное средство преодолеть страсть, это — аб­солютно запретить себе и думать об ее удовлетво­рении; подобное средство весьма ненадежно; напро­тив, пусть, например, азартный игрок в минуту не­удержимого влечения к игре, скажет себе: «хорошо, только не сию минуту, а через час», и — он становит­ся уже господином своей страсти. Настроение эстети­ка всег-да эксцентрично, так как его жизненный центр в переферии. Центр личности должен между тем на­ходиться в ней самой, поэтому тот, кто не обрел са­мого себя, всегда эксцентричен. Настроение этика, напротив, сконцентрировано в нем самом; он трудил­ся и обрел самого себя, и, вследствие этого, и его жизнь, обрела известное основное настроение, кото­рое зависит от него самого и могло бы быть названо aequale temperamentum¹. Настроение это, однако, не имеет ничего общего с эстетическим настроением и никому не дается от природы, или непосредственно. Может ли, однако, человек после того как выб­рал себя самого в абсолютном и бесконечном смысле, сказать себе: теперь я обрел самого себя, и мне ниче­го больше не нужно,— всем превратностям жизни я противопоставлю гордую мысль «каков я есть, таким и останусь». Ни в каком случае! Если бы человек выразился подобным образом, он сразу выдал бы, что стоит на ложном пути. Главная ошибка его за­ключалась бы в данном случае в том, что он не выб­рал бы себя самого в истинном смысле, придал вы­бору абстрактное значение, а не охватил им себя са­мого во всей своей конкретности, совершил выбор как бы по необходимости, а не свободно, примешал к этическому выбору эстетическую суетность. Чем важ-

Ровное настроение, характер (лат.). 271

нее по своему существу то, что должно проявиться, благодаря выбору, тем опаснее для человека попасть на ложный путь, между тем в данном случае человек, как уже сказано, именно подвергается такому риску. Благодаря выбору, человек обретает себя самого в своем в'ёчном значении, «т. е. сознает свое вечное значение, как человека, и это значение как бы подаа_: ляет его своим величием, земная конечность теряет для него всякое значение. В первые мгновения по выборе человек испытывает, вследствие этого, без­граничное блаженство и абсолютное удовлетворение. если же он после того отдастся односбтороннему со­зерцанию своего положения, то конечность не замед­лит предъявить ему свои требования. Он, однако, презрительно отвергает их; что ему земная конечность со всеми ее плюсами или минусами, если он — суще­ство бесконечное? И вот ход жизни для него как бы приостанавливается, он как-будто опережает самое время и стоит у входа в вечность, погруженный в са-мг^черцание. Но самосозерцание не в силах напол­нить окружающей его пустоты, создаваемой для не­го гибельным временем. Им овладевают усталость и апатия,'похожие на ту истому, которая является не­избежным спутником наслаждения; его дух требует высшей формы существования. Отсюда же один шаг и до самоубийства, которое может показаться такому человеку единственным выходом из его ужасного по­ложения. Но..такой человек не выбрал себя самого в истинном смысле, а влюбился й" самого себя, как Нарцисс. Немудрено, что он кончает самоубийством.

Здесь, пожалуй, кстати будет упомянуть еще об одном воззрении на жизнь, которое ты так любишь проводить, большей частью в теории, частью же на практике- Согласно этому воззрению, земная жизнь ни более ни менее, как юдоль скорби и печали, чело­век создан для горя, и самый несчастный есть в сущ-нотти самый счастливый, так как исполняет свое на­значение. С первого взгляда это воззрение как-будто нельзя причислить к эстетическим,— нельзя ведь сказать, чтобы лозунгом его было «наслаждение». Тем не менее воззрение это нельзя причислить,» к этическим,— оно находится как раз на опасном пе­репутье между эстетическим и этическим; стоя на

этом перепутье, душа человека так легко подчиняет­ся влиянию теории предопределения..

Из всех ложных воззрениях на жизнь, которые ты проповедуешь, упомянутое, пожалуй, самое худ­шее, но-—как тебе известно — и самое удобное, раз дело идет о том, чтобы вкрасться в душу людей и привязать их к себе. Ты можешь казаться самым бессердечным человеком, можешь поднять на смех все, даже горе человека, и знаешь, что это придает тебе известное обаяние в глазах молодежи; это обая­ние, однако, столько же соблазнительно, сколько и отталкивающего характера, так как подобное отно­шение к людям и увлекает, и в то же время отталки­вает молодежь. Ты намеренно закаляешь свою душу, чтобы, следуя своему эстетическому влечению к ин­тересному, находить' это интересное не только в ра­дости, но и в горе, и в скорби людей. А вот это то твое неудержимое, упорное влечение и подает посто­янный повод к недоразумениям со стороны посторон­них лиц, которые то считают тебя человеком без вся­кого сердца, то истинно добрым, тогда когда ты в сущности ни то, ни другое. Упомянутые недоразуме­ния возникают из того, что люди-"одинаково часто, видят тебя."в поисках за горем и печалью людскими,, как и за радостью, — тебе ведь нужна в них одна идея, обусловливающая для тебя эстетический инте­рес и радости и горя. Если бы у тебя хватило легко­мыслия погубить человека, ты мог бы подать новый повод к обманчивому недоразумению. Ты не бежал бы сейчас от погубленного тобой человека к новым радостям, напротив, ты заинтересовался бы его горем еще больше, чем радостью. Ты пустил бы при этом в ход всю свою опытность, увлечение и искусство красноречием. Ты наслаждался бы своим влиянием от тебя утешение, которого больше всего жаждет всякий несчастный эстетик — утешение, даваемое красноречием. Ты наслаждался бы своим влиянием на несчастного, наслаждался тем, что можешь убаю­кать его музыкой своей речи, которая, наконец, ста­ла бы для него необходимостью, так как одна она подымала бы его душу над мрачной бездной горя. Скоро, однако, ты устал бы возиться с ним: интерес исчерпан, печаль и горе для тебя такие же «случай­ные встречные», как и радость, сам ты не «оседлый:

гражданин мира, а кочующий путник», и вот ты бро­сился бы в свой дорожный экипаж: «дальше»! Если бы тебя спросили: куда?—ты ответил бы словами своего любимого героя Дон Жуана: «к радости и ве­селью!». Ты побаловался бы горем, а затем душа твоя запросила бы противоположного-

Конечно, буквально так, как я нарисовал сейчас ты еще не поступаешь, и я даже не отрицаю, что ты частно проявляешь неподдельное участие к несчаст­ным, искренно желаешь излечить их от горя или пе­чали и вернуть к радостям жизни. Говоря твоими сло­вами — ты впрягаешься, как добрый конь, и бьешься изо всех сил, чтобы вывести их из трясины скорби. Действительно, ты не жалеешь ни времени, ни трудов и иногда достигаешь своей цели, но я не похвалю те­бя за твое усердие,— за ним скрывается кое-что дру­гое. Дело в том, что ты не терпишь в человеке ни­какой силы, которая бы могла противостоять тебе,— такую силу ты видишь в скорби человека, и во чтобы то ни стало стараешься покорить ее. Добившись же своего, излечив человека от скорби, ты наслаждаешь-су сознанием неизлечимости своей скорби. Одним слоном, ищешь ли ты развлечения в чужой радости или в скорби, ты в сущности занят одной своей скорбью, которую горделиво носишь в своей душе, считая ее бесконечной и неизлечимой.

Дата добавления: 2015-05-08