Порнокультура 2 страница

Глава 7. Постфеминизм и мужчины

Феминистские дискуссии вокруг термина «женщина» и модификации гендерных отношений породили ряд взглядов среди мужчин, пытающихся найти новые интерпретации для понятия мускулинность и их места среди феминизма. Вообще к концу 20-го века мускулинность переживает наростающий кризис. Традиционно категория «мужчина» ассоциировалась с политически активным гендером. Но с 1980-х появились 3 новых формы мускулинности, не соответствующие этому определению: «новый мужчина», «метросексуал» и «новый парень». Все эти три типа можнообъединить в новую категорию «постфеминистского мужчины».

КРИЗИС МУСКУЛИННОСТИ

«Кризис … является условием существования мускулинности как таковой. Мужчина как гендерная категория всегда нестабилен; ее термины постоянно переопределяются и обсуждаются, практики воспроизводства гендера постоянно изменяются. Регулярно возникают определенные темы и вопросы, но каждая эпоха дает различные ответы.»[258]

Кризис, как подчеркивает Мэнган, не является новым условием существования мускулинности, но в конце двадцатого – начале двадцать первого века он стал особенно очевиден. Киммел считает, что в течение последних двух веков мужчины стремились к взаимопроникновению «женского» в «мужское». Часто кризные периоды в развитии «мускулинности» связываются с войной. Например, Ферреб говорит о кризисе мускулинности в Великобритании после Второй Мировой Войны, когда тысячи солдат вернулись к мирной жизни. А страна, в которую они вернулись, научилась функционировать без них. Их героические образы мужественности, сконструированные в рамках военных действий, в социально-экономических условиях послевоенной Британии стали излишними. Традиционное распределение ролей (женщина/дом мужчина/работа) поменялось в связи с активным внедрением женской рабочей силы на предприятиях во время войны. «Старому поколению казалось, что оно вычеркнуто из социальной сферы, так как страна, которую они помнили и в которой они занимали доминирующую роль, исчезла»[259]

Можно настаивать на том, что послевоенная версия мускулинности дает парадигму для понимания неоднозначных отношений между категориями мускулинности и конфликта в целом: чрезмерные манифестации приводят к протесту в по-новому осознанных структурах экономики, общества и политики. Наглядно это можно увидеть в британской и американской литературе, кино и телевидении после 11 сентября 2001 года. Фильмы «Морпехи», «Вне закона», сериалы «Доктор Хаус» и «Анатомия страсти». В этих фильмах предсталены различные версии нетрадиционной мускулинности. Все вместе они представляют собой «Постфеминистского мужчину», чья мужественность часто опирается на протезы (например, палка доктора Хауса), и это показывает, что он больше не целостен и руководящ. В этих примерах фаллическая агрессия и подавляющая мускулинность становится неуместной, так как ей на смену приходят смешанные мускулинные характеристики, связанные с разломом и повреждением традиционных представлений.

Другой способ определить отношения между категориями мускулинности и кризиса лежит в рамках «визуального общества». Коммерциализация мускулинности в 50-е, 60-е и 70-е получила кульминацию в 1980-х. Если до этого единственными легитимированными сексуально-вуаеристскими образами были женские тела, то в 80-е общество столкнулось с «коммерческой эксплуатацией мужчины как сексуального объекта»[260]. Эта версия коммерциализированной мускулинности превратила мужское тело в «объективированный товар»; этому свидетельствует появление огромных аутлетов с мужской одеждой, новых образов мускулинности на телевидении и в СМИ, а также рост тиражей мужских журналов о стиле жизни. Результаты этого были очевидны на всех уровнях общественной жизни. Например Росс описывает изменения во внешности футбольных фанатов в Англии: если ранее это были лысые беспредельщики в шарфах, то к концу 80-х появился целый ряд «футбольных» лэйблов, и особый код в стиле одежды. Но многие мужчины не смогли приспособиться к этомуновому типу мускулинности и «воспринимали происходящие изменения в их работе, так называемую феминизацию труда… как больмо в глазу»[261]. Коммерциализированная мускулинность обещала богатство и восхищенные взгляды, но только в том случае, если человек полностью вписывается в образ «нового мужчины» 1980-х.

Эдвард описывает нового мужчину следующим образом: «богатый, красивый, хорошо обеспеченный молодой человек, превосходящий более старых, некрасивых илибедных людей… Те, кто хорошо выглядел, зарабатывал и имел возрастное преимущество, получили множество возможностей благодаря экспансии мужского стиле и моды…»[262]. В этом контексте мускулинность регулируется социальными, культурными и экономическими практиками. Мужское тело (точнее молодое красивое мужское тело) стало источником возможностей и власти, не из-за физической силы или экономических ценностей, связанных с трудом, а благодаря соответствию коммерциализированной мускулинности.

СОВРЕМЕННАЯ МУСКУЛИННОСТЬ

С начала 80-х массовая культура и наука предлагают огромное количество новых мужских идентичностей, связанных с различными типами мускулинности. От «мягкого парня» до «нового мальчика», от «современного романтика» до «нового отца», от «Нового мужчины» до «нового парня» и «метросексуала» - мужская идентичность и мускулинность стали нестабильными, конкурирующими, трансформирующимися, открытыми для адаптации. Мускулинность или точнее «гегемоничная мускулинность», которая «относится к культурному конструкту, когда одна группа занимает лидирующую позицию в общественной жизни»[263], стала частью истории. Некоторые исследователи утверждают, что мужчины становятся излишними в биологическом, социальном и экономическом смыслах, так как роли «героя», «рабочего» или просто «старого мужчины» были вытеснены технологическими и социально-политическими изменениями во второй половине века. Фактически, «женщины уверены, что могут вырастить ребенка одни. Им не нужен мужчина, который будет отцом их ребенку… женщины справляются без них и на работе»[264].

Мужчины по разному реагировали на эти изменения. Появилось огромное количество мужских движений, поддерживающих феминизм, например, Канадская кампания Белая лента. Но также были и противники происходящих изменений, например движение Роберта Бли «Железный Джон». Бли пытался найти «аутентичную мускулинность» и в своей работе «Железный Джон» (1990). Примером идеального мужчины по его версии может служить Сильвестер Сталлоне в роли Рэмбо в одноименном фильме. Но подобного рода мускулинность всегда была связана с агрессией и фаллоцентричностью. Бли призывал мужчин возродить их истинную сущность «отцов и воинов».

Если 1980-е были эпохой появления «новых мужчин», то в 90-е начали доминировать «новые парни». В 90-е начинают проявляться четкие водоразделы между типами мужчин и мускулинностей, часть из них является про-, а часть анти-феминистскими по своей направленности.

К концу 20-го – началу 21-го века появилось множество форм мускулинности и связанных с ними субъектных позиций. Часть из них являются результатом коммерциализации мускулинности, так как новые образы мужчин являются, в первую очередь, товаром. Фактически эти новые мужчины являются «кристаллизацией последствий – экономики, рынка, политической идеологии, демографии и, в особенности, потребительской культуры»[265].

Продуктом этой «кристаллизации последствий» cтало появление «гибридного характера». Эта смешанная природа современной мускулинности стала результатом развития «гибридных сценариев», смешавшихся в форму конфиликтной субъектной позиции.

НОВЫЙ МУЖЧИНА

«Нового мужчину» можно описать как профеминистского, самовлюбленного, антисексистского, самодостаточного и сексуально амбивалентного человека. Его можно поместить в контекст феминизма, так как он «является потенциальным символом мужского и женского поиска новых образов и взглядов с позиций феминизма и мужского движения»[266]. Впервые образ «нового мужчины» возник в 1970-е. В этой версии он «пытается воплотить «свои верования» в ежедневную жизненную практику»[267]. К 1980-м «новый мужчина» обрел более гедонистское и самовлюбленное измерение: потребительская культура превратила мужское тело в рекламу стиля жизни, она продавала не просто товары, а стиль жизни. Но подобная версия «нового мужчины» не является универсальной, она ориентирована на западного, белого, образованного представителя среднего класса, она не соответствует потребностям повседневной жизни большинства. В своей работе «Мужской порядок: открытие мускулинности» (1988) Чапман пишет: «Новый мужчина во многом – гуманистический идеал, победа стиля над содержанием, легитимация потребления, уловка для убеждения тех, кто призвал к изменениям, которые уже произошли… Хотя «новый мужчина» и может предоставить несколько полезных ролевых моделей для тех, кто хочет трансформировать свою мускулинность… он остается недостижимым идеалом даже для самых свободных мужчин»[268].

В этом контексте в «новом мужчине» не так уж много новизны. В подобной формулировке он выступает недоступным сопутствующим продуктом потребительского общества, постоянно предлагающего новые версии стиля жизни. Хотя изображения мужчин с младенцами на руках(предположительно изображающих их чувствительную сторону) обозначало изменение субъектных позиций, доступных мужчинам, будет неверно сделать вывод, что «новый мужчина» объявляет разрыв с предыдущими версиями мускулинности. Скорее это ответ на трансформацию мужской субъективности в эпоху постмодернизма. Как подчеркивает Морт, многообразные субъектные позиции приводят и к многообразным (и конфликтным) мускулинностям. И культура предлагает множество вариантов идентичности, из которых человек может составить свое я. Как таковой «новый мужчина» проложил дорогу непрекращающейся коммерциализации мускулинности, продолжавшуюся в 1990-е, и достигнувшую своего апофеоза в 1994 с появлением «Метросексуала».

МЕТРОСЕКСУАЛ

Термин «метросексуал» возник в 1994 году. С помощьюнего Марк Симпсон описывал «молодого мужчину, у которого есть деньги, живущего в столице… Он может быть геем, гетеро или бисексуалом, но это не имеет никакого значения, так как объектом любви он избрал себя самого и собственное удовольствие как сексуальное предпочтение»[269]. Метросексуал – это самовлюбленный тип, живущий в потребительском раю столичного города. Сексуальная амбивалентность метросексуала впитывает гей культуру только как продукт позднего капитализма. Метросексуал выставляет свое тело на всеобщее обозрение, принимает техники, которые долгое время существовали исключительно в рамках гей сообщества.

Главным элементом метросексуальности являются нарциссизм и коммерциализация мускулинности. Метросексуал чрезмерное использует изображения стилизованной гетеросексуальной мускулинности, причем определяющей является именно чрезмерность. Более изысканный, нежели «новый мужчина», но менее сексистский (или ироничный), нежели «новый парень», «метросексуал» «менее конкретен в определении своей идентичности, но более заинтересован в своем облике… потому что только таким образом… можно быть четко уверенным в своем существовании»[270]. Метросексуальный проект уверенной мужской идентичности (как нарциссичного и/или семейного мужчины, который заботится о собственном стиле) маскирует более общую (и увеличивающуюся) нестабильность, лежащую в сердце современной мускулинности, воплотившийся в XXI веке в образе «постфеминистского мужчины».

Начиная с начала 2000-ых исследователи обозначают конец эпохи метросексуальности. Например Марианн Сальзман говорит о появлении «уберсексуального» мужчины, «который сочетает старомодную честь и хорошее общение»[271]. Согласно Сальзман уберсексуал менее нарциссичен, нежели метросексуал – «Он хорошо думает о женщинах, но не пытается добиться их одобрения и принятия в свой круг. Из-за своей неконфликтности ему удается вписаться в мир, где доминируют женщины». Но Сальзман переоценивает важность женщин в современной культуре, особенно за пределами Западной Европы и Северной Америки. На с другой стороны, может показаться, что уберсексуал воскрешает реакционные сценарии. Хотя образы метросексуалов, например Дэвида Бэкхэма, является всемирно известными, но ассоциирующиеся с ними стили жизни ограничены и ограничивающи, и часто приемлемы только для небольшого числа обеспеченных мужчин, которые могут себе позволить приобрести мускулинность, основанную на потреблении.

НОВЫЙ ПАРЕНЬ

Новый мужчина и Новый парень, диаметрально противоположные феномены, близко связаны между собой – оба являются потомками культуры глянцевых журналов. Оба являются видами коммерциализированной мужской самоуверенности, которая основана на чувстве незащищенности и неукорененности. Хотя, что забавно, Новый парень гораздо успешнее продает мужскую одежду и сопутствующие товары, чем новый мужчина. В основе идентичности «нового парня» лежит реакционный сценарий. Если «новый мужчина» был продуктом 1980-ых, то «новый парень» - явление 1990-х, его можно назвать реакцией как на новых мужчин, так и на метросексуалов. Эта идентичность появилась в 1994 с начала издания журнала «Лоадед», новый парень принимает «женское» поведение: наслаждение изображениями голых женщин, играми, футболом и алкоголем. Фактически, как пишет Бейнон, «новый парень» разбирается в моде, амбивалентен по отношению к женщинам (у него скорее порнографическое представление о женщинах, нежели отношение с ними), и он уверен, что жизнь должна быть одной большой попойкой. Тогда как новый мужчина является про-феминистским, новый парень скорее пре-феминистский, его ретросексистский настрой можно описать как «ностальгическое возрождение патриархального общества, прямой ответ феминистским попыткам социальной трансформации, путем утверждения, хотя и ироничного, неизменной природы гендерных отношений»[272]

Хотя отношение к женщинам отсылает нас к старому типу мужчин, новый парень отбрасывает традиционные патриархальные репрезентации мускулинности. Согласно Гилл, «новый парень отрицает ценность брака и атомарной семьи. Он открывает пространство для веселья, потребления и сексуальной свободы для тех, кто боится традиционной мужской взрослой ответственности»[273]. В этом плане образ нового парня обращается к широким массам рабочих мужчин, исключенных из коммерциализированного представления о новом мужчине. Новый парень «открывает частное потребление и стиль для рабочего класса»[274]. Главное отличие между новым парнем и старым типом мужчин состоит в использовании постмодернистской иронии, оценивающей определенные виды поведения.

В частности, важно отметить, что новый парень использует иронию как защитную реакцию на обвинения в сексизме и женоненавистничестве. Согласно Гилл, важно осознать, что «новые стереотипы не обязательно соответствуют старым, а могут сосуществовать наряду с ними, или влиять на их стиль», и что «машины все еще продают сексуальные девочки»[275]. Таким образом новый парень пытается соответствовать обеим нормам, шутя над ответственностью патриархального мужчины, но оставляя его привилегии.

НА ПУТИ К ПОСТФЕМИНИСТСКОМУ МУЖЧИНЕ

К началу нового тысячелетия мускулинность прошла еще одну трансформацию. Результатом объединения этих противоречивых типов мускулинности стал так называемый «постфеминистский мужчина». Он представляет собой смесь идентичностей, где различные типы мускулинности сосуществуют в новой, гибридной форме. С одной стороны в постфеминистском мужчине собраны реакционные черты, перенятые из характеристик нового парня. С другой стороны, он более подвержен самоанализу, выраженному в озабоченности своей идентичностью, возраждении патриархальной ответственности, от которой отказывался новый парень. Постфеминистского мужчину можно описать либо как повзрослевшего нового парня, либо как менее чувствительного нового мужчину. Более того, хотя он и гетеросексуал, он озабочен своим стилем и внешностью. Постфеминистский мужчина все еще не окончательно определился со своей реакцией на феминистские попытки изменения мужской идентичности. Постфеминистский мужчина определяется своим проблематичным отношением с образом героической мускулинности, так как он пытается примирить угрозу старых типов мускулинностей и поддержку новой социальной системы.

Глава 8. Феминизм третьей волны

В середине девяностых молодое поколение женщин, интересующееся значением феминизма, издало ряд ненаучных публикаций по этому вопросу. Собранные в антологиях «Послушайте: голоса следующего поколения феминисток», «Быть реальной: говорить правду и менять облик феминизма», «Манифеста: молодые женщины, феминизм и будущее», эти тексты говорят о личном видении феминизма и пытаются донести его идеи до массовой аудитории. Эти тексты говорят о появлении новой «третьей волны» феминизма: авторы стремятся обновить его и отграничить себя от предыдущей второй волны. Термин «третья волна» появился в статья Ребекки Уолкер в 1995 году. Уолкер призывала молодых женщин присоединиться к своим матерям (второй волне) и избрать для себя феминизм.

Главными темами всех этих статей были выявление особенностей и сторонников новой волны феминизма. Для Дженнифер Баумгарднер и Эмми Ричардс, например, третья волна состоит из «женщин, рожденных на подъеме женского освободительного движения семидесятых»[276], а для Лэсли Хэйвуд и Джэнифер Дрэйк это поколение «чье рождение пришлось напериод между 1963 и 1974»[277]. Менее точное определение дает Рори Диккер и Элисон Пьепмэйр: «мы хотим представить проблемное и простое понимание того, что такое третья волна»[278].

Используя метафору «волн», это движение вписывает себя в историческое развитие феминизма: первая волна и суфражистки в 20-х, вторая волна в 60-х и наконец, третья волна в 1990-х. Это говорит о преемственности идей и принципов предыдущих стадий развития феминизма. Используя термины своих предшественниц, третья волна опирается на плечи предыдущих форм женского движения, и в этом смысле, выступает против моратория массовой культуры на феминизм и феминисток.

Несмотря на свою крепкую взаимосвязь со второй волной, третья волна значительно от нее отличается. Гиллис и Манфорд категорически утверждают, что «мы больше не живем в период второй волны феминизма» и сейчас мы должны создать феминизм, «не ассоциирующийся с жертвенным феминизмом, феминизм, не «уродующий себя … простыми стереотипами и идеологизированностью»[279]. Ориентация третьей волны на феминизм отличается, в том числе и потому, что ее приверженцы выросли в среде эмансипации.

Активисты третьей волны настаивают на том, что феминизм не может базироваться на «анахронической замкнутости» и сепаратизме, а должен принять «политику неопределенности», которая принимает толерантность, разнообразие и различия»[280]. Как объясняют Баумгарднер и Ричардс «большинство молодых женщин не собирается вместе, чтобы поговорить о феминизме с большой буквы Ф. Мы не используем такие термины как «политика домохозяек» или «гендерный разрыв», так как мы просто описываем наши жизни и ожидания»[281]. Третья волна стремится «сделать вещи сложнее, используя критику второй волны как центральную связующую нить, подчеркивает, что желания и удовольствия используются, чтобы оживить активистскую работу»[282]. Согласно программе третьей волны, «не существует одного правильного способа существования: ни роли, ни модели» -напротив, «противоположности … характеризуют желания и стратегии феминисток третьей волны», которым «сложно сформулировать и воспринять теории, различающиеся в соответствии с расой и гендером и другими критериями»[283]. Субъект третьей волны всегда процессуален и собирает в себе различные позиции, «он вбирает в себя больше, нежели отрицает, больше открывает, нежели определяет, ищет больше, чем достигает»[284]. Таким образом, постфеминизм пытается создать пространство для «различий и конфликтов не только между людьми, но и внутри человека, и выяснить, как динамично использовать эти различия»[285].

«Третья волна – становящаяся политическая идеология, которая описывает себя как постидентичное движение, вовлеченное в борьбу постмодернизма с универсальным субъектом»[286]. Как предполагает в своем интервью под названием «Это только кажется, что феминизм умер, но он меняется» Ребекка Уолкер: «следующая стадия эволюции феминизма будет придерживаться политики неопределенности, а не идентичности»[287].

Третья волна обращается к опыту обладания фрагментированным и конфликтным я, которое не составляет плавное и логически структурированное целое. В этом смысле феминизм третьей волны «не обладает иллюзией эгалитарного общества или полностью реализованной индивидуальности, работает с разделением существующих идентичностей и институтов», создавая новое теоретическое/ практическое пространство, «усложняющее, а не определяющее женскую идентичность»[288]. Одновременно третья волна призывает к политическому действию, утверждая, что «освобождение от политики идентичности не означает политическую апатию», а скорее «говорит о понимании сложности и противоречивости мира, который мы унаследовали»[289]. Теоретики третьей волны считают антиэссенциализм и политическое воздействие обязательными элементами движения. Движение считает себя «политической структурой и критической практикой», развивающейся на основе противоречий, связанных с постмодернистским пониманием категории идентичности»[290].

Стремясь быть теоретически сильным движением, третья волна также располагает себя в рамках массовой культуры и видит ключ к политической борьбе во взаимоотношениях с ней. Это значительное отличие третьей волны от второй. Хейвуд и Дрэйк пишут, что «мы дети поп культуры, нам хочется получать удовольствие от критического анализа»[291]. Многие сторонницы третьей волны связаны с формами массовой культуры – телевидением, музыкой, компьютерными играми, фильмами и литературой. Это связано с более широким пониманием того, что такое феминизм в контексте современной эпохи. Третья волна концентрируется на преобладании медиа образов сильных женщин, чтобы потребительская культура могла стать местом обретения силы.

Одна из самых известных икон третьей волны – Кортни Лав, вокалистка группы Hole, принадлежащей к движению Riot Grrrl и вдова Курта Кобейна. Для Хэйвуд и Дрэйк она персонифицирует третью волну и ее политику разнообразия: «Она сочетает в себе индивидуализм, задиристость и власть звезды … и критику культа красоты и мужского доминирования… Гламурная и гранжевая, девочка и мальчик, заботливая и эгоистичная, целостная и противоречивая, ответственная и мятежная, Лав преодолевает непримиримость индивидуальности и женственности в доминирующей культуре, сочетая культурную критику предыдущего поколения с протестом против него» [292].

Большинство сторонниц третьей волны противопоставляют себя доминированию постфеминизма. Пионеры постфеминизма Ребекка Уолкер и Шэнон Лисс провозглашают: «Мы не постфеминистские феминистки. Мы третья волна!»[293]. Смыслом этого заявления является связь феминисток третьей волны с их матерями из второй волны и противопоставление постфеминистским сестрам, которые, предположительно, отказываются от стратегий предыдущего поколения феминисток. Таким образом вторая и третья волна совместно выступают против чрезмерно массового и ретроградного постфеминизма, зависимого от потребительского общества и массовых СМИ.

Наиболее ярким примером этому является противопоставление группы Spice Girls и движения Riot Grrrl. Некоторые исследователи настаивают на том, что «злобное восстание» Riot Grrrl против патриархальных структур музыкальной сцены противостоит дружественной СМИ «абсурдности» Женской Силы, которая сводится «к очень убедительной извращенной форме преобладающей патриархальной культуры»[294]. Тогда как Женская Сила является в лучшем случае «рекламной забавой», движение Riot Grrrl, которые «видят ключевые точке в борьбе в продуктах производстве культуры и сексуальной политики»[295], можно поместить в ряд радикальной и активистской истории феминизма. В конце концов, как настаивают эти критики, феминизм третьей волны следует воспринимать как зарождающуюся политическую идеологию и «форму феминистской активности», тогда как постфеминизм «отменяет все попытки изменения как на уровне теории, так и на уровне практики»[296].

Но подобные взгляд не берет в расчет сходства третьей волны и постфеминизма, и не принимает политизированные трактовки последнего. Конечно же, между ними существует ряд важных различий, особенно на уровне политики и корней, но существуют также и важные сходства, например, и третья волна и постфеминизм пытаются преодолеть антимассовую и антиженственную пропаганду второй волны. Сара Бэннет-Вайзер утверждает, что у постфеминизма другая политическая динамика нежели у третьей волны, так как последняя определяет себя как вид феминистской политики, вписывающийся в историческую траекторию предыдущих волн феминизма. Постфеминизм, с другой стороны, не является политическим движением, а его происхождение гораздо более сложное, зародившись в массовой культуре, его можно понимать как «массовую теорию», тогда как третья волна феминизма является «более научной категорией» и способом самоидентификации. Для постфеминизма также не является значимым, воспринимают ли его как продолжение феминистской политики.

Но эта индифферентная позиция не подразумевает аполитичность постфеминизма. В действительности третья волна преследует те же самые цели, что и постфеминизм, в основном связанные с массовой культурой и потребительским обществом. Таким образом и третья волна, и феминизм занимают общую почву между потреблением и критикой, интересуются женственными/ сексуальными и индивидуальными формами активности.

Глава 9. Микрополитика и проектная культура

ИНДИВИДУАЛИЗАЦИЯ И ПРОЕКТНАЯ КУЛЬТУРА

В работе неоднократно отмечалось, что многие ученные представляют постфеминизм как чисто индивидуаистский феномен, выходящий из сферы политического. Идеи о существовании политики постфеминизма признавались противоестественными. А субъект постфеминизма противопостовлялся активисткам второй волны, которые только через совместное публичное действие добивались своих целей. Патриша Манн считает, что в текущая эпоха, когда немного людей хотят быть идеологически связанными с каким-либо политическим движением, феминизм должен стать скорее «теоретическим и психологическим ресурсом, а не формой политической идентичности»[297]. Существование феминизма как «общего ощущения» было отмечено различными комментаторами, исследовавшими изменение условий того, что значит быть феминисткой и заниматься феминистской деятельности, в двадцать первом веке.

Ключом к этому процессу является концепт индивидуальности, привлекший огромное внимание в дискуссиях о постфеминизме и современной политике. Отношение второй волны к индивидуальности наиболее ярко выражено в слогане «Личное – это политическое». Существовала четкая связь между индивидуальной женщиной и сестринством, самовыражением и политической активностью, личной осведомленностью и коллективным сознанием. Действия и эмансипация наделялись целю освобождения женщин (как индивидов и как группы) от патриархальных форм подавления.

Считается, что постфеминизм разрывает связь между индивидуальностью женщины и феминистским движением, концентрируясь на сингулярных, личностных формах действия, что подрывает совместный аспект феминизма и его конкретные социальные и политические цели. Подчеркивая персональный выбор, постфеминистский индивидуализм влияет на деколлективизацию феминистского движения таким образом, что уничтожает политическое измерение феминизма и коллективное самосознание. В лучшем случае постфеминистский субъект воспринимается как формально, так как он утверждает женское подавление, нейтрализуя его в индивидуальности женщин, в худшем случае ему приписывают уничтожение идей феминизма в целом. Но это понимание ограничено.

Социальный теоретик Патришиа Манн считает, что политическое влияние постфеминистского субъекта достигается за счет «многообразной деятельностной позиции» - «набора различных мотиваций, целей и желаний», которыми мы пользуемся в современном обществе и которые дают нам «контекст для политической борьбы и социальной трансформации»[298]. В течение этого периода «социального замешательства», когда мы действуем в «иногда пугающей совокупности отношений и связей внутри личной и публичной жизни», появилась новая форма индивидуализма, которую Манн называет «вовлеченный индивидуализм»[299]. «Вовлеченные индивиды», к которым обращается Манн (она также использует термины «конфликтные деятели» и «микрополитические агенты»), соответствуют противоречиям постмодернистской эпохи, экспериментируя с «разнообразными изменяющимися формами индивидуальной деятельности», пытаясь сохранить «изменяющееся и случайное чувство… интегрированности»[300].

Теория «вовлеченного субъекта» Манн посвящена новым моделям деятельности и идентичности, трансформирующими социальное и политическое поведение не всегда в оппозиции к коллективными активистским стратегиям. Это связано с тем, что только более сложное понимание индивидуальной деятельности может соответствовать повысившемуся уровню персонального выбора и ответственности. Таким образом представительниц постфеминизма следует воспринимать не как патриархальную фикцию, а как сложную субъектную позицию разносторонне вовлеченного индивида.

Постфеминизм приписывает центральную позицию индивиду, и в этом смысле его можно проанализировать в связи с современными социологическими исследованиями идентичности. Эти теории ассоциируются с работой Энтони Гидденса, который сформулировал теорию я, сознательно конструируемого индивидом. Гидденс предполагает, что сегодня идентичности стали более разнообразны и пластичны, и сегодня индивиды конструируют нарратив о себе. Это рефлексивный «проект собственного я», который совершается при условии «многообразия выбора» и позволяет индивиду выбирать из ряда разнообразных стилей жизни, чтобы сформировать собственное я. В этом смысле самоидентификация это не набор характерных черт, а рефлексивное прочтение собственной биографии. Это движение от социально детерминированной истории жизни к биографии, которую человек создает самостоятельно. Это не условная конструкция, а текущий проект, требующий активного участия субъекта. Индивидуализация, таким образом, функционирует как социальный процесс, который не подчиняет личное публичному, а увеличивает возможность деятельности активного субъекта.

Дата добавления: 2015-05-09