Случай империи

Понятия современной западной культурологии, хотя и выдвинутые в свое время в качестве альтернативы материалистическому детерминизму, тем не менее, ведут свое происхождение от серии вопросов, оставленных неразрешенными марксистской теорией. Эта связь нигде не проявляется так отчетливо, как в исследовательском поле российской истории, в котором корни культурологического подхода уходят в классические темы социальной истории. Эта связь заметна в обширной литературе, посвященной - как на Западе, так и в Советском Союзе - отслеживанию истории революционной идеологии в ее отношении к интеллигенции - категории, определяемой через ее культурные свойства, а не социальное положение. Вопрос о том, как массы реагировали на идеи своих радикальных учителей, был, в свою очередь, поставлен как культурологическая проблема с двух точек зрения - предложения (как активисты порождали и распространяли свои идеи) и спроса (как эти идеи принимались, отвергались или искажались группой-адресатом).

С точки зрения структуры аргументации и данных, историкам было легче представить себе, что они понимают мотивы действий образованных лидеров, нежели ухватить смысл, вкладываемый в лозунги последних массами, следовавшими за этими лозунгами или их игнорировавшими. Пытаясь прочитать внутренний мир обыкновенного рабочего, ряд историков рабочего движения начал в 1970-х годах интерпретировать коллективное поведение как своего рода язык ⁶. Другие исследователи попытались найти ключ к классовой идентичности и массовой психологии не на поле конфликта, но в сфере народного самовыражения и повседневной жизни. Для постижения личного опыта радикально настроенного рабочего Реджинальд Зелник обратился к автобиографии Семена Канатчикова и обнаружил, что тот был одержим культурой во всех ее модусах: в качестве потребителя (читателя), производителя (писателя), наблюдателя и участника (одежда, манеры, язык)⁷. Изучая процесс принятия рабочими политического радикализма, Зелник открыл, помимо идеологического, и другие значимые измерения: этнические связи, семейное происхождение, гендерные стереотипы. Он также внимательно рассмотрел культурные ценности, которые защитники закона и порядка противопоставляли моральным претензиям рабочих ⁸. В свою очередь, ученик Зелника, Марк Штейнберг, по-новому взглянул на рабочую элиту и показал ограниченность модели классового сознания, опираясь при этом на труды Джона Скотта ("Оружие слабых") и Жака Рансье ("Ночь пролетариев"), а также на положения работы Э. Томпсона о "моральной экономии" ⁹.

Таким образом, вопрос о народной культуре в рабочей среде охватил по меньшей мере две сферы - простого народа как потребителя культуры и предмет ухаживания интеллектуалов, идеологов и предпринимателей, и того же простого народа в качестве производителя культуры, хотя бы и из материалов повседневности. Даже в роли потребителей простые люди обладают своей собственной волей. На основании изучения рынка дешевой книгопродукции Джеффри Брукс дает психологический очерк амбициозных в социальном плане, жадных до культуры людей, делающих свой личный выбор или, по крайней мере, отбирающих для себя наиболее привлекательные мечты ¹⁰. Для понимания народного сознания Джоан Нойбергер обращается к антисоциальному поведению, а не к печати или формальным выражениям культуры. Рассмотривая хулиганские действия с точки зрения их символических последствий, она представляет хулигана осознающим себя культурным типом, который пользуется языком жестов и поступков для политических (хотя и лишенных идеологии) высказываний ¹¹.

Изучение деревенской жизни, как и жизни рабочих, неизбежно поднимает вопрос о культуре. Грамотность и народное образование - ключевые категории для осмысления динамики социальных изменений, происходивших на селе. Там, где Брукс, его утверждению, обнаружил открытость новым ценностям и желание порвать с прошлым, Бен Иклоф в исследовании, посвященном школьному обучению в деревне, пришел к убеждению, что крестьяне избегали всего, что, по их мнению, расшатавало привычный уклад ¹². Используя записи образованных наблюдателей и пытаясь определить их основные тропы (культура как система перцепции), историки предприняли реконструкцию обычаев и практик, организующих коммунальную жизнь (культура как перепонка) ¹³. Однако идентификация того субъективного измерения, которое Стейнберг выводил из писаний печатников, только освоивших грамотность, оказалась непростой задачей. Отслеживая продукцию массового книжного рынка, Брукс смог выстроить лишь предположения о том, что же читатель из народа думал о прочитанном. Фольклорные жанры, в XIX веке рассматривавшиеся в качестве аутентичного выражения местных и самородных традиций, в действительности подвергались влиянию сторонних образованных людей, которые формовали и интерпретировали то, что они стремились воскресить или пробудить ¹⁴.

Начав с прямо-политических вопросов идеологии и роста общественных движений, историки таким образом сформулировали отношение между культурой и политикой в виде серии вопросов. Среди них вопрос о том, как культурные ценности способствуют политическому самоопределению и политической мобилизации (Зелник и Стейнберг), несколько иной вопрос о том, каким образом культурное самовыражение само по себе является политическим (Стейнберг и Нойбергер), и наконец, проблема вклада культурной элиты в политическое просвещение масс и в порождение культурных стилей, полагаемых "народными". По ходу дела была сформирована и социальная география культуры: деревенская культура, крестьянская культура, городская культура, культура рабочего класса; тавтологическая функция этих терминов - в обозначении того "нечто", которое отдельные группы продуцируют и используют, а также в дефиниции самих этих групп, базирующейся на данных об их продукции и поведении.

Соблазнительно увидеть связь между поворотом к культуре в исторических исследованиях и обращением к субъективному в американской политической жизни. Когда откровенно-политические конфронтации 1960-х улеглись, культурные проблемы, в частности феминизм и движение за права гомосексуалов, переместились в центр внимания. Моя собственная работа началась в 1970-е годы с изучения того, как общество противостояло власти государства, а в 1980-е я перешла к вопросу о властных интенциях участников общественной жизни. Сформулировать методологические основния этого перехода мне помогло растущее число работ, посвященных вопросам сексуальности и гендера ¹⁵. Отправной точкой проекта, легшего в основу моей книги "Ключи счастья", послужила сексуальность, понятая -по Фуко - не как универсальная категория, но как один из исторически специфичных механизмов социальной саморегуляции, возникших в Европе после падения традиционных систем власти ¹⁶. Эти механизмы составлялись из способов мышления, форм знания и профессиональных областей. Моя задача состояла в том, чтобы проверить продуктивность этой модели на историческом контексте, в котором были уже приведены в движение социальные и культурные процессы, ассоциировавшиеся с понятой в западном духе современностью (modernity), но старый политический порядок еще продолжал существовать.

В книге " Ключи счастья" при рассмотрении сфер права, медицины и криминологии (сыгравших, по мысли Фуко, ведущую роль в формировании современного человека и современного общества на Западе) используется понятая по Фуко категория "сексуальности", но книга в то же время возражает Фуко ¹⁷. С одной стороны, дискурсивная модель здесь используется в ином ключе, нежели у Фуко: я прибегаю к стратегиям социологии знания для того, чтобы иденифицировать авторов тех или иных интеллектуальных стилей и практик. С другой стороны, дискурсивная модель, по моему мнению, не в состоянии адкватно объяснить пределы и трудности своего функционирования. Пример российской истории поднял вопрос о том, что же в культуре (в широком смысле этого слова) препятствовало воздействию привозных идей и даже их институциональной реализации (закон, медицина, тюрьма). Как взаимодействовали институции и дискурсы? Чем институции отличались от дискурсов? И в чем заключалась роль государства?

Эти вопросы были поставлены в "Ключах счастья" в ходе анализа общественных дискуссий и репрезентации. Книга, однако, на них не отвечала. Начавшись с понятия "сексуальности", она превратилась в исследование либерализма и гражданского общества в поздний период царского правления. На одном уровне такая перспектива предполагала трансляцию методологических установок Фуко, на другом - продолжение исследовательской линии, намеченной в работах коллег-русистов. Вдохновением мне послужила книга Ричарда Стайтса о женском движении в России, в которой глубокое постижение общественного процесса совмещено с историей идей и поведения. Понятие "гендер" еще не кристаллизовалось, когда Стайтс, а также Барбара Энгель, уже поняли, что женщины (как действующие лица) и "женский вопрос" (как тема) были важными элементами политической фабулы XIX века. Меж тем, Уильям Вагнер исследовал институт права как хранилище культурных ценностей, - в особенности в том, что касалось женщин и, шире, проблемы самопознания ¹⁸. В общем смысле, связь между "дискурсами" и "областями знания", а также появление общества современного типа, ограниченного абсолютистским правлением, ранее была описана или, по крайней мере, заявлена в работах Ричарда Вортмана и Брюса Линкольна. Описывая профессиональный и политический этос людей, проводивших освобождение крепостных и Великие Реформы, Вортман и Линкольн отвечали на вопрос о том, каким образом часть правящей элиты сумела переориентировать свое мировоззрение и пойти на перестройку его институциональных основ ¹⁹.

Культурологическая тематика, представленная в этой части научной литературы, включает исследования профессий и образовательной системы ²⁰ и отличается от той, что содержится в работах историков рабочего движения. В ней затрагиваются природа не классового сознания (операция разделения и конфликта в социальных отношениях), но сознания общественнного (сфера массовой культуры, а также образованные и полуобразованные мнения, сближающие людей). В этом направлении, Гэри Маркер следует за Юргеном Хабермасом, доказывая, что публичная сфера образовалась в XVIII веке ²¹. Проводя аналогию с Западом, Брукс в своей книге "Когда Россия училась читать" очерчивает сферу массовой литературы, возникшей благодаря техническим достижениям в печатном деле, появление на нее рынка, социальные изменения, вызвавшие появление массового читателя, а также влияние образования на выработку определенных культурных вкусов и потребностей ²².

Вопросы, мотивирующие данное направление исследований, связаны с анализом политики и социальной структуры. Со времени появления в 1968 году книги Джеймса Биллингтона "Икона и топор" - компендиума общепринятых идей - историки старались избегать черезчур общих обзоров искусства и общества России ²³. Пишутся индивидуальные портреты, тематические эссе, исследования по истории политической мысли -ограниченного формата ²⁴. В своих областях, историки искусства произвели детальные исследования, обобщения, и сборники документов; историки литературы обращались к отдельным авторам, конкретным текстам, стилистическим периодам. Есть работы, пусть и ограниченные по масштабу, претендующие на нечто большее - на характеристику пространства культуры и способов его функционирования ²⁵.

Историки также периодически обращались к узким или кажущимся маргинальными предметам - для приближения к более значительным темам. Отслеживая русские ответвления романтизма, спиритуализма и франкмасонства, исследователи задокументировали вовлеченность России в международные интеллектуальные движения и описали локальные версии этих течений ²⁶. Однако подобную тематику не всегда просто вписать в убедительные интерпретационные модели: означает ли очарованность оккультизмом в эпоху Серебряного века, что русские вернулись на круги своя и отвергли науку в пользу мистических суеверий, или же это доказывает, что они не легковернее обитателей северной части штата Нью-Йорк ²⁷? В действительности, стереотипы сами по себе нуждаются в исследовани. Грегори Фриз много сделал для освещения внутреннего функционирования Православной Церкви и социального профиля духовенства, однако православие как этос и практика только начало привлекать внимание историков ²⁸. Отношение между религиозными ценностями и общественной жизнью также заслуживает изучения, учитывая огромное влияния славянофильских представлений на повседневное и даже научное мышление ²⁹.

Исчезновение ограничений, наложенных советским режимом на обсуждение и практику религии, явно стимулировало появление нового типа исследований - и этот импульс был несомненно усилен нынешним интересом к религии во всем мире ³⁰. Распад Советского Союза на культурные и административные составляющие, как и этнический конфликт на Балканах, заставил обратить внимание на так наз. этнические и культурные различия. Подхлестнула интерес историков к этим темам и литература о постколониализме, породившая собственную методологию. Тот факт, что Российская Империя была мультиконфессиональной и мультиэтнической страной, не является новостью. Однако в последнее время была сделана попытка изменить общие очертания исторического нарратива путем подчеркивания роли репрезентаций, стереотипов, местных культур и искусственно изобретенных традиций в организации политического ландшафта и управления империей ³¹.

Свежий интерес к локальным культурам, культурным различиям и культурному гнету колониального типа отвлек внимание от самодержавного центра ³². По контрасту, Ричард Вортман переосмыслил центр как таковой в своем новаторском исследовании монархии как символической системы. Опираясь на труды Клиффорда Гирца и Юрия Лотмана, Вортман исследует экспрессивные ресурсы, при помощи которых послепетровские правители транслировали и укрепляли свою политическую мощь ³³. Показывая, каким образом сменявшие друг друга монархи представляли себя политически значимой публике, Вортман анализирует символы и мифы, которые вызывали - или которым не удавалось вызывать - благоговение и которые проецировали специфические ценности и стили правления. Архивные источники позволили Вортману заглянуть в личностный мир русских царей, находившихся в отношениях взаимовлияния с придворным окружением, которое в свою очередь реагировало на доминирующую тональность того или иного периода. Церемонии, костюмы, памятники, эстетические веяния - все это снабжало монархию языком власти, исходившей из центра концентрическими кругами - от придворных к горожанам и - в наибольшем отдалении от центра - к простонародью. Вортман исследовал не новомодные "щупальца" дисциплины и дискурса, налагающие власть по посттрадиционной схеме Фуко, а экспрессивный репертуар монархического суверенитета, не отвечавший растущим потребностям модернизирующегося государства.

Дата добавления: 2015-05-09