Cultural Studies а la Russe

Неудивительно, что акцент на практиках встретил поддержку социологов, психологов и социальных историков. Есть своя логика и в том, что ученые, рассматривающие культуру в ее дискурсивном модусе, объединились на кафедрах литературы. Некоторые из них избрали путь рассмотрения формальных свойств литературных жанров с целью установления их политических значений. Так, Вера Данэм выявила языковой и тематический сдвиг, произошедший в советской послевоенной прозе, который был призван стимулировать единство общества. Подчеркивая значение "культурности" (термин использовался с 1920-х годов), писатели способствовали распространению идеала общественного и личного поведения, который в последнее десятилетие сталинского режима сгладил переход от риторики революционного прорыва к риторике стабильности и контроля. Данэм говорит об "общественном мнении" и активной вовлеченности читателей в тексты ⁶⁴. В сходном духе, Катерина Кларк показывает, как идеологический авторитет подкреплялся самой конструкцией соцреалистического романа, повторявшего при посредстве ритуализованных сюжетных структур проект "просвещения" и трансформации личности, разработанный властью ⁶⁵. Другой подход предполагает кросс-жанровый анализ, представляющий культурное поле в качестве пространства мультимедийного политического действа ⁶⁶. Кларк, к примеру, считает, что стратегии, применявшиеся режимом в 1920-е годы, отражали доминантные культурные парадигмы, или, по ее словам, все элементы в совокупности создавали "культурную экосистему". Полагая, что русские относились к культуре с религиозным почитанием, она видит в культуре механизмы функционирования, свойственные религии - основанные на ритуализации, сакрализации и преображении ⁶⁷.

Различие между двумя работами Катерины Кларк (первая - концептуально заостренная, хотя и сфокусированная на одном предмете, и вторая - более амбициознозная и синтетичная по интерпретационным задачам) - не только показатель интеллектуальной эволюции ученого, но отражает изменившуюся историческую ситуацию. С постепенным развалом в 1980-е годы советского режима, в исследованиях появился ретроспективный настрой. Вся советская эпоха могла теперь казаться специфической культурной формацией. Производились попытки объединить анализ политики и культуры через понятие стиля, как, например, в сравнении Владимиром Паперным двух парадигматических типов архитектурного дизайна и политической практики ⁶⁸. Когда марксистская объяснительная модель приобрела дурную репутацию и ее предпосылки показались прочно опровергнутыми, тогда пришла пора для определенной ностальгии по всеохватной тотальности марксизма, его способности захватывать воображение. Желание увидеть глобальную картину или открыть нервный центр нового аналитического стиля характерно для серии очень различных между собой работ ⁶⁹.

Как минимум, этих работы демонстрируют продуктивный импульс к созданию новых моделей и установлению новых связей. Катриона Келли и Дэвид Шеферд рассматривают культурный ландшафт с точки зрения широких взаимосвязанных тем, ключевых концептов и взаимоотношений между эстетическими уровнями и социальным окружением. Они намеренно ставят революцию в широко-раздвинутую хронологическую рамку, подчеркивая устойчивость культурных моделей, лежащих в ее основе. Светлана Бойм и Эрик Найман, свободно комбинируя различные подходы, обнаруживают репрезентативные модели и символические значения, пронизывающие как жанры, так и эстетические уровни - от литературных шедевров до артефактов массовой культуры и открыто идеологических конструкций. Перейдя от дореволюционной печатной продукции к советской, Джеффри Брукс, напротив, сосредоточивается на одном жанре - газетном, но и он стремится к глобальным обобщениям относительно повторяющихся тем, а также (наряду с Найманом) относительно порождения структурами выражения политических следствий. Найман анализирует стилистические и жанровые формации, заимствуя психоаналитический инструментарий для интерпретации подтекста культурного организма или коллективного сознания. Найман полагает, кажется, что культура и сознание образуют единую трансперсональную мембрану, которая, вибрируя, порождает смыслы, различимые подготовленным ухом. Остроумным находкам Наймана свойственны живость и способность приятно шокировать (например, обнаружение элементов готическо романа в политических брошюрах - и секса - практически везде), однако в них все так гладко сходится, что это оборачивается против них са-мих. Даже в пределах относительно закрытого режима (в 1920-е годы все еще склонного к вариациям) согласованность и последовательность, найденная Найманом в материале, представляется маловероятной. Менее изобретательный Брукс сосредоточивается на конкретных темах и символических механизмах, извлекаемых с печатных страниц, и опирается на символическую антропологию для объснения того, как репрезентация и власть могут соотноситься друг с другом. Он тоже полагает, что нашел ключ раскрывающий смыслы.

Тем не менее, убедительность связывания моделей и воздействий (patterns and effects) - или, в более общем виде, культуры и власти - не вполне очевидна. Борис Гройс, русский эмигрант, живущий в Германии, высказал точку зрения, оказавшую огромное влияние на всю научную область. Отрицая тезис о разрыве между творческим и репрессивным импульсами, а также между 1920-ми и 1930-ми годами, Гройс ищет аналогии между структурами мышления и проектами утопического искусства, с одной стороны, и политическим стилем сталинского режима, предпринявшего сотворение нового социального бытия - с другой. Он работает с предположением, разделяемым Катериной Кларк, что политика и искусство ведут происхождение от единой матрицы - некоей скрытой культурной программы или кода выражения. Аналогичным образом Найман считает, что дискурсивные структуры 1920-х годов не только напоминают, но в некоторым образом предвосхищают, опережают и даже моделируют политические итоги 1930-х. Ни Гройс, ни Найман не берутся доказывать причинность; они не рассматривают механизмы, которые могли бы связать "дискурсивные" и политические образования. Полагаясь на саму концепцию "дискурса", они подразумевают такую связь, но не уточняют, как она осуществляется.

Меж тем, "дискурс" как термин подразумевает, что знание или эстетические стандарты, выполняя роль авторитета (претендуя на истину или красоту), не являются политически нейтральными, а образуют формы власти. Они воздействуют на реальную жизнь. Отрицая упрощенное представление о причинности (понятия, также ориентированного на порождение воздействий), ученые, ограничивающиеся интерпретацией, выполняют важную интеллектуальную задачу. Но разворачивая понятие дискурса, они приглашают возражения (или неправильные истолкования) со стороны историков, для которых генеративные допущения являются орудиями ремесла ⁷⁰. Приглашение к неверному прочтению вызвано здесь и уровнем амбиций. Зачем выстраивать дискурсивные схемы, если ими ничего не решается - но как же, в самом деле, может ничего не решаться, если речь идет о дискурсе?

Дата добавления: 2015-05-09