ЗЕМЛЯ КАИНА 2 страница

На Уолли, как и на Анджули, Бала-Хиссар произвел неблагоприятное впечатление, хотя и по другим причинам. Он не увидел здесь ничего зловещего, но нашел крепость прискорбно убогой. Знаменитая цитадель рисовалась в его воображении великолепной и внушительной (подобием Красного форта Шах-Джехана в Дели, только еще лучше, поскольку располагалась на высоком холме), и он был очень разочарован, обнаружив, что она представляет собой хаотичное скопление ветхих строений и зловонных улочек за рядами кривых и зачастую полуразрушенных стен, с вкраплениями пустырей, где ничего или почти ничего не росло.

Место, названное громким словом «резиденция», оказалось таким же неприглядным: ряд кирпичных зданий на обширном участке, с трех сторон ограниченном домами, построенными на поднимающемся откосе, а с четвертой – южной стеной крепости.

Там не было даже нормальных ворот, и от домов территорию резиденции отделяла лишь осыпающаяся глинобитная стена, через которую без труда перелез бы трехлетний ребенок, а это означало, что здесь неминуемо будут присутствовать посторонние. Любой, кому захочется, может беспрепятственно пройти сюда, чтобы поглазеть на солдат эскорта, поболтаться вокруг конюшен, наблюдая за тем, как кормят и чистят лошадей, и даже (если ворота казарменного блока открыты) посмотреть через длинный центральный двор на саму резиденцию.

– Честное слово, это сочетание аквариума и мышеловки, – заявил Уолли в первый день пребывания в Бала-Хиссаре, когда они с военным врачом обследовали место, где предстояло обосноваться британской миссии.

Он перевел критический взгляд на громаду арсенала, а оттуда – на ярусы афганских домов с плоскими кровлями, возвышающихся над территорией резиденции. За ними поднимались стены дворца, а дальше – укрепленные склоны Шер-Даваза…

– Черт, вы только посмотрите на это! – воскликнул потрясенный Уолли. – Мы живем как будто на арене Колизея, где все места заняты зрителями, которые глазеют на нас, следят за каждым нашим шагом и надеются увидеть нас поверженными во прах. Вдобавок им ничего не стоит зайти сюда, а вот нам отсюда не выйти, если они захотят нам помешать, черт бы их побрал! Брр! Прямо мурашки по коже. Нужно что-то предпринять.

– Что именно? – рассеянно осведомился доктор Келли, который оценивал обстановку с профессиональной точки зрения, отмечая водосточные канавы, смрадные запахи, водопровод и канализацию (вернее, отсутствие оных), направление господствующих ветров и источник воды, тогда как Уолли интересовал сугубо военный аспект ситуации.

– Ну, для начала привести место в обороноспособное состояние, – быстро сказал Уолли. – Построить надежную стену, преграждающую вход на территорию, с дверью, которую мы сможем закрывать на засов изнутри, предпочтительно железной. Возвести еще одну стену с этой стороны от сводчатого прохода, ведущего в казармы, и перекрыть оба конца улочки за ним, чтобы в случае заварухи никто не смог проникнуть в саму резиденцию, кроме как через казармы, или вообще на нашу территорию, коли мы закроем ворота. Если все оставить как есть, мы будем легкой добычей, если кто-то пожелает напасть на нас.

– Да брось, никто не собирается на нас нападать, – успокоительно промолвил доктор. – Эмиру не нужна очередная война, а поскольку он понимает, что нападение на британскую миссию – самый верный и быстрый способ развязать таковую, он постарается оградить нас от неприятностей. Кроме того, он сам постоянно околачивается в Бала-Хиссаре, и, пока эмир здесь, он наш хозяин, а афганцы, скажу я тебе, чрезвычайно щепетильны в вопросе гостеприимства и обхождения с гостями, так что не волнуйся и успокойся. В любом случае ты мало что можешь сделать, ведь если все упомянутые тобой зрители – ребята в бельэтаже и на галерее – решат опустить большой палец вниз, они с легкостью перестреляют нас одного за другим.

– Именно об этом я и говорил, – напористо ответил Уолли. – Я сказал, что мы будем легкой добычей, а мне такая роль не по вкусу. По-моему, совершенно ни к чему вводить нехристей в искушение. Помнишь командира туземного полка, что стоял в Пешаваре пару лет назад?

– Ты имеешь в виду старого Франта Брамби? Да, смутно. Я думал, он умер.

– Так и есть. Он умер в мирное время, когда бригада находилась на маневрах близ границы. Пошел один прогуляться как-то вечером, наряженный в парадную форму с алым мундиром, потому что в тот день из Пешавара приехала какая-то «шишка», и стоял себе, любуясь пейзажем, как вдруг какой-то горец подстрелил его. Старейшины племени очень извинялись, но утверждали, что полковник-сахиб сам виноват, ибо представлял собой замечательную мишень и ввел в искушение какого-то там хана, который не смог удержаться, чтобы не выстрелить в него. Они не сомневались, что сахибы поймут: никакого злого умысла здесь не было. Verbum sap![35]

– Хм… – Доктор бросил взгляд на плоские крыши и маленькие, забранные решетками окна, выходящие на территорию британской миссии, и сказал: – Да, я тебя понимаю. Но мы в тупиковом положении, Уолли. Тебе остается лишь улыбнуться, смирить – с я с ситуацией и положиться на ирландскую фортуну в надежде, что ни один стрелок не сочтет нас соблазнительной мишенью. Здесь мы ничего не можем поделать, ровным счетом ничего.

– Ну, это мы еще посмотрим, – бодро заявил Уолли.

В тот же вечер, когда посланник со своей свитой вернулся после первого официального визита во дворец, он поговорил об этом с Уильямом Дженкинсом, а позже и с самим сэром Луи, но остался разочарован ответами обоих: как и предсказывал Амброуз Келли, они ничего не могут поделать и делать не будут. По той простой причине, что отказаться от предоставленного им жилья будет крайне невежливо, а требовать укрепить территорию на случай нападения значит оскорбить не только эмира, но также главнокомандующего афганской армией генерала Дауд-шаха и практически всех высокопоставленных должностных лиц в Кабуле.

Члены миссии не могут взять дело в свои руки и начать огораживать свою территорию или наскоро возводить оборонительные сооружения. Любая деятельность подобного рода заставила бы афганцев предположить, что они не доверяют своему хозяину и опасаются нападения, а это неминуемо обидит эмира и Дауд-шаха и вполне может навести на разные нехорошие мысли многих горожан, которые не сумеют сохранить доброе расположение к гостям.

– Как бы то ни было, – сказал сэр Луи, – не так уж и плохо, что резиденция открыта для доступа любого, кто пожелает явиться сюда. Чем больше у нас будет посетителей, тем лучше. Мы в первую очередь обязаны установить дружеские отношения с афганцами, и я не хочу никому давать от ворот поворот или принимать какие-либо меры, способные вызвать подозрение, что мы желаем преградить доступ в резиденцию и держать местных жителей на расстоянии вытянутой руки. На самом деле, как я только сейчас говорил эмиру…

Эмир принял британского посланника и его свиту с лестным радушием и всяческими проявлениями дружелюбия, своим видом и поведением выражая полную готовность выполнить любые требования гостей. Просьба сэра Луи дать членам миссии право принимать афганских должностных лиц и сирдаров была мгновенно удовлетворена, и сэр Луи вернулся в резиденцию в прекрасном расположении духа и продиктовал телеграмму вице-королю, гласившую: «Все хорошо. Разговаривал с эмиром и вручил подарки». После чего он сел писать первые отчеты из Кабула и той ночью лег спать в приподнятом настроении, уверенный, что все идет гладко и он блестяще справится со своим заданием в Афганистане.

Уолли, лежавший без сна в доме по другую сторону двора резиденции, был не столь доволен жизнью, поскольку обнаружил в своей кровати жильцов. У него и так сильно испортилось настроение, когда он увидел нацарапанные на стенах комнаты русские имена, напоминающие о том, что другая, конкурирующая миссия тоже гостила в резиденции (причем не очень давно). Но клопы – это уже слишком! Он страстно понадеялся, что его русский предшественник так же сильно страдал от знаков их внимания, и решил, что, если это лучшее жилье, какое эмир Афганистана смог предоставить высокопоставленным иностранным гостям, значит, весь остальной Бала-Хиссар – настоящие трущобы.

Дом, в котором он находился, и другой, напротив, представляли собой неряшливые дощатые строения с оштукатуренными стенами, стоящие на деревянных столбах; дом посланника имел два этажа, а вновь поименованное «здание офицерского собрания», где поселились три члена свиты, на один этаж больше. У обоих домов по афганскому обычаю были плоские кровли, куда вела лестница, но в отличие от одноэтажного казарменного блока ни на одной из них не было ничего похожего на ограждение, и Уолли решил, что на многих индийских базарах он видел гораздо лучшие здания.

В скором времени ему придется узнать, что большие каменные дома, высокие башни и мраморные минареты непригодны для местности, подверженной землетрясениям, и, хотя сооружения из самана, дерева и штукатурки не отличаются великолепием, они гораздо безопаснее. Практически единственные каменные конструкции на территории миссии находились в большом одноэтажном казарменном блоке, где ряд каменных колонн поддерживал покатую крышу веранды и образовывал аркаду с одной и другой стороны длинного открытого двора, который отделял казармы мусульман от казарм сикхов. Здесь, несмотря на приказ Каваньяри, Уолли в конце концов удалось поставить вторую дверь в сводчатом проходе, ведущем во двор, – под тем предлогом, что с ней зимой в казармах будет теплее.

Сводчатый проход имел длину добрых десять футов и походил на миниатюрный тоннель, заканчивающийся портиком, налево и направо от которого две лестницы в толще стены вели на крышу. Во внутреннем конце этого тоннеля уже имелась массивная, окованная железом дверь, и теперь Уолли распорядился поставить наружную, прискорбно хлипкую, надо признаться, поскольку она была изготовлена из непросушенных досок. Но в случае чего она позволит обитателям казарм воспользоваться лестницами незаметно для наблюдателей снаружи.

На противоположном конце длинного двора находилась еще одна лестница, рядом с дверью, выходящей на узкую улочку, за которой располагалась резиденция. При любой атаке толща каменной стены со сводчатым проходом послужит столь же существенной защитой для казарм, какой послужат сами казармы для резиденции. Не то чтобы Уолли считал нападение вероятным, но он впервые единолично выполнял обязанности командира, а потому считал нужным принять все возможные меры предосторожности – хотя, спору нет, малочисленные. Но по крайней мере, он сделал хоть какие-то шаги в этом направлении.

Ему предстояло сделать ряд шагов и в другом направлении.

«Как только мы окажемся там, мы постараемся установить добрые отношения с местными жителями», – сказал он Ашу той ночью в Мардане. И теперь Уолли с энтузиазмом взялся за дело, организовав спортивные конные игры, требовавшие от участников хорошего владения искусством верховой езды, а потому наверняка представлявшие интерес для афганцев, которых он пригласил посостязаться с разведчиками в умении разрубать на скаку палаточные колышки и подвешенные лимоны, попадать копьем в кольцо и так далее, и тому подобное. Все прочие не отставали от него в деле налаживания дружеских отношений: Амброуз Келли планировал организовать бесплатную медицинскую помощь населению, а посланник и его секретарь проводили дни за неофициальными беседами с эмиром, обсуждением различных вопросов с министрами и бесконечными разговорами с вельможами и чиновными лицами, которые являлись с официальными визитами.

Сэр Луи также поставил себе за правило ежедневно проезжать верхом по улицам Кабула, хотя одновременно издал указ, запрещающий членам миссии подниматься на крышу любого здания резиденции, и приказал натянуть над двором казарменного блока парусиновый навес – эти меры были призваны оградить впечатлительных соседей по Бала-Хиссару от неприятного лицезрения «иностранцев», наслаждающихся досугом.

«Это удивительная страна, – писал Уолли своему кузену, служащему в Индии, который прислал письмо с поздравлениями по поводу его награждения “Крестом Виктории” и спрашивал, что представляет собой Афганистан. – Но о Кабуле такого не скажешь. Это захудалый, грязный город…»

В письме содержался веселый рассказ о пользующейся популярностью «пагал-джимхане», устроенной им накануне, и ни словом не упоминалось, что стоящие в городе гератские полки являются постоянным источником неприятностей. Но курьер, который отвез данное письмо в британский аванпост Али-Кхел, куда направлялись все письма и телеграммы из миссии и в миссию, ранее уже отвез туда депешу от сэра Луи Каваньяри, гласившую: «Сегодня из нескольких источников я получил тревожные сообщения о мятежном поведении гератских полков, недавно сюда прибывших. В городе видели солдат, расхаживающих по улицам с обнаженными саблями и ведущих подстрекательские речи, направленные против эмира и его английских гостей, и мне настоятельно посоветовали пару дней не покидать территорию резиденции. Я попросил встречи с министром иностранных дел, но он с уверенностью заявил, что слухи преувеличены, и мы выехали в город, как обычно. Я не сомневаюсь, что в войсках растет недовольство в связи с задолженностями по жалованью и особенно в связи с воинской повинностью, но эмир и его министры уверены, что в состоянии справиться с ситуацией».

Депеша, отправленная на следующий день, была значительно короче: «Положение дел, о котором я доложил вчера, остается прежним, хотя атмосфера несколько разрядилась. Эмир выражает твердую уверенность в своей способности поддерживать дисциплину». Однако в своих дневниковых записях, которые сэр Луи делал каждый вечер и в конце недели отсылал вице-королю, он описал прибытие мятежно настроенных гератцев, шумно требующих выплаты жалованья и совершенно неуправляемых.

Министру иностранных дел эмира, думал сэр Луи, легко говорить, что этим людям выплатят сполна все жалованье в течение двух-трех дней, после чего они вернутся домой; или утверждать, что слухи об их беззакониях и грабежах сильно преувеличены и порождены выходками «нескольких необузданных буянов». Но у сэра Луи имелись свои источники информации, и он получил несколько достоверных сообщений о поведении недовольных, число которых явно не ограничивалось «несколькими необузданными буянами». Он также слышал, что войска категорически отказались возвращаться домой, покуда каждому человеку не выдадут на руки все задержанное жалованье до последней аны, но в государственной казне нет денег для таких выплат.

Однако Аш был прав, предполагая, что сэр Луи не сознает в полной мере опасность, грозящую ему и его миссии.

Посланник, безусловно, знал об обстановке в Кабуле, но отказывался относиться к этому слишком серьезно. Он предпочел принять на веру утверждение министра, что ситуация находится под контролем, и углубился в составление планов преобразования административной системы Афганистана и планов осенней поездки по стране с эмиром, вместо того чтобы сосредоточиться на гораздо более важной и неотложной проблеме – поиске способов и средств упрочить шаткую власть эмира перед мощной волной беззакония и насилия, которая уже захлестнула Кабульскую долину и грозила накрыть город и даже саму крепость.

– Он не знает, что здесь творится, – сказал Аш. – От него все скрывают. Его надо поставить в известность, и сделать это должны вы, сирдар-сахиб. К вам он прислушается, ведь вы были рисалдар-майором разведчиков. Я прошу вас отправиться в резиденцию и предупредить посланника.

Сирдар отправился в резиденцию, и сэр Луи внимательно выслушал его, а потом улыбнулся и беззаботно сказал:

– Все, что они могут, – это убить трех-четырех членов миссии, и наши смерти будут отомщены.

Узнав об этом, Аш пришел в ярость: он нисколько не сомневался, что в случае беды будут убиты не только члены миссии, но и весь эскорт, а также многочисленные слуги и попутчики, прибывшие с британским представительством в Кабул.

Аш не знал, что перед отъездом из Симлы Каваньяри обмолвился о своей готовности умереть, если его смерть послужит к аннексии Афганистана, но тем не менее он начал спрашивать себя, не помешался ли малость посланник и не мнит ли себя добровольной жертвой, принесенной на алтарь имперской экспансии. Подозрение было диким и почти сразу рассеялось. Однако в последующие дни оно возвращалось снова и снова, ибо временами Ашу казалось, что только этим может объясняться легкомысленное отношение посланника ко всем предостережениям.

Сирдар, обеспокоенный развязно-наглым поведением гератских полков и исполненный тревоги за безопасность своей семьи, посетил резиденцию вторично, чтобы поведать сэру Луи о вещах, которые самолично видел и слышал.

– Я говорю не с чужих слов, ваша честь, – сказал сирдар, – а рассказываю о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Эти полки маршируют по улицам под музыку своих оркестров и со своими офицерами во главе, выкрикивая угрозы и гнусные оскорбления в адрес эмира и понося преданные правителю казилбашийские полки, которых обвиняют в трусости и подобострастной покорности неверным и над которыми глумятся, обещая, что они, гератцы, покажут казилбашийским рабам, как надо обходиться с чужеземцами. Вас, ваше превосходительство-сахиб, они тоже оскорбляют, называя по имени. Я сам слышал. Вам следует это знать, поскольку это предвещает беду и этому надо положить конец, пока не поздно.

– Но я все знаю, – ответил Каваньяри. – Как и его высочество эмир, который уже предупредил меня, чтобы я не выезжал в город, пока волнения не утихнут, а это, безусловно, произойдет в ближайшем времени. Что же касается гератцев, сирдар-сахиб, вам нечего их бояться. Собаки, которые лают, не кусаются.

– Сахиб, – серьезно сказал бывший рисалдар-майор, – эти собаки очень даже кусаются. И я, хорошо знающий свой народ, говорю вам: ситуация крайне опасная.

Сэр Луи нахмурился, недовольный скрытой в его словах критикой, но потом просветлел лицом, рассмеялся и сказал:

– А я еще раз повторяю вам, сирдар-сахиб: они могут убить только нас, и, случись такое, за нас жестоко отомстят.

Сирдар пожал плечами и сдался.

– Продолжать разговор не имело смысла, – сказал он Ашу. – Тем не менее, покинув его превосходительство, я увидел выходящего из двора Дженкинса-сахиба и попросил позволения поговорить с ним наедине. Мы прошли к конюшням, и я изложил те же самые факты, после чего он резко спросил: «Вы рассказали об этом Каваньяри-сахибу?» Когда я ответил утвердительно и сказал, какой ответ получил, он немного помолчал, а потом промолвил: «Посланник-сахиб прав. Британское правительство не пострадает, если трех или четырех из нас убьют здесь». Ну что, скажите на милость, можно поделать с такими людьми? Я просто понапрасну потратил свое и их время. Совершенно ясно, что они не желают внимать предостережениям.

Немногим лучше Аш преуспел с Уолли, с которым сумел повидаться несколько раз и без особого труда, поскольку в связи с проводимой сэром Луи политикой гостеприимства и поощрения визитов в резиденции было всегда полно афганцев, чьи сопровождающие болтались в ожидании по территории миссии и вступали в разговоры со слугами резиденции и солдатами из эскорта. Поэтому Ашу не составляло труда смешаться с ними и передать Уолли записку с просьбой встретиться в каком-нибудь условленном месте, где они могли поговорить, не привлекая к себе внимания, а после первой встречи они придумали еще и простую систему условных знаков.

Но хотя Уолли всегда искренне радовался встречам с другом и с глубоким интересом выслушивал все, что он хотел сообщить, о попытке передать сэру Луи какие-либо сведения, полученные от Аша, никогда не было и речи. Командующий, с которым Аш обсуждал данный вопрос в Мардане, хорошо понимал, какими неприятностями это чревато, и, инструктируя Уолли перед отъездом, настойчиво подчеркнул, что у посланника будут собственные источники информации и выступать в качестве одного из них не входит в обязанности лейтенанта Гамильтона. Если когда-нибудь у лейтенанта появятся основания считать, что сэр Луи не осведомлен о каком-либо важном факте, известном ему самому от Аштона, он должен сообщить о нем секретарю и политическому советнику посланника, Уильяму Дженкинсу, который и решит, передавать сведения или нет.

– Я на днях так и сделал, – печально признался Уолли, – в первый и последний раз. Уилл меня отбрил. Сказал, что сэр Луи знает о положении дел в Кабуле гораздо больше меня, и предложил мне пойти поиграть с моими солдатами – или что-то в этом роде. И он прав, конечно.

Аш пожал плечами и нелюбезно сказал, что искренне на это надеется. Он томился тревогой и дурными предчувствиями – не только из-за нестабильной ситуации в городе и страхов за безопасность Уолли и эскорта, но еще и потому, что очень боялся за Джули. В городе началась холера. В Бала-Хиссаре и на тихой улочке, где стоял дом Накшбанд-хана, случаев заболевания еще не было, но холера свирепствовала в беднейших и самых густонаселенных кварталах Кабула, и настал день, когда Аш узнал от одного друга сирдара – влиятельного индуса, чей сын служил у брата эмира, Ибрагим-хана, – что она разразилась в недовольных полках.

Если бы Аш не знал достоверно, что половина Индии тоже страдает от эпидемии холеры, он бы немедленно увез Анджули из Кабула, без колебаний покинув Уолли и разведчиков. Однако он никуда не мог увезти жену с уверенностью, что там не существует угрозы заражения, а потому решил, что для нее будет безопаснее остаться в городе: если повезет, холера вообще не доберется до их квартала, а с наступлением осени эпидемия резко пойдет на спад. Но время было тревожное. Аш исхудал от нервного напряжения, и ему становилось все труднее разговаривать с Уолли об опасностях, грозящих миссии. Или рассиживать и обсуждать последнее творение сего неутомимого поэта, когда сердце гложет страх за Джули.

Посещение деревни Бемару, где разразилась Кабульская катастрофа 1841 года, вдохновило Уолли на исключительно скучную эпическую поэму, и Аш потерял драгоценный вечер, со все возрастающим унынием слушая Уолли, расхаживающего взад-вперед по комнате и декламирующего строки, которые только сам автор или его обожающая семья могли счесть настоящей поэзией:

Пред взором мысленным здесь восстают картины

Жестокого кровопролитья и – увы! —

Убийства подлого; и скорбные руины

Здесь сторожат могилы под ковром травы.

Солдаты Англии! Великие герои,

Которым выпал жребий столь ужасный,

Убитые Измены грязною рукою,

А не в сраженье честном…

Там было еще много чего в том же духе, и поэт (вложивший в сочинение много труда и оставшийся доволен результатом) заметно расстроился, когда по завершении декламации Аш всего лишь задумчиво заметил: как странно, что четверо европейцев в резиденции считают и называют себя англичанами, хотя один из них шотландец, двое – ирландцы, а четвертый – наполовину ирландец, наполовину француз. Это высказывание свидетельствовало, что он слушал невнимательно и пропустил самые восхитительные места поэмы.

И все же Уолли находил больше утешения, чем хотел признать, в том факте, что друг проводит значительную часть каждого дня в доме рядом с территорией миссии. Его согревала мысль, что стоит только бросить взгляд на определенное окно, и станет ясно, там он или нет, – ибо каждое утро, приходя на работу, Аш выставлял дешевую бело-синюю глиняную вазу с букетом цветов или зеленых веток между центральными прутьями своего окна, чтобы дать понять, что он по-прежнему здесь и не покинул Кабул.

Впрочем, даже без поставляемой Ашем информации Уолли едва ли остался бы в неведении относительно неуклонного ухудшения ситуации в Кабуле. Он знал – не мог не знать, – что ни слуги, ни солдаты эскорта больше не выходят поодиночке или даже парами, чтобы вымыться или постирать свою одежду в реке, но предпочитают ходить группами, причем с оружием; и что даже мусульмане не осмеливаются выходить в город по одному, а для сикхов и индусов показаться на улицах так и вовсе значит распрощаться с жизнью, а потому они не покидают территорию миссии, кроме как по долгу службы. Но он не знал, что в одной несущественной области Аш уже принял меры к тому, чтобы хоть отчасти рассеять возрастающую враждебность к иностранцам.

Дело было незначительное и сопряженное с риском, какому Аш не имел права подвергать себя. Но оно возымело действие. Он принял участие в конноспортивных играх – на одолженной лошади, переодетый в гильзая – и победил в нескольких соревнованиях, к великому восторгу кабульцев, раздраженных блестящими выступлениями разведчиков и убежденных, что состязания устраиваются единственно с целью продемонстрировать превосходство «армии сахибов» над их собственной.

Мастерство Аша в данном виде спорта помогло частично восстановить равновесие. Но он не решился повторить эксперимент, хотя произносившиеся вполголоса замечания зрителей по-прежнему тревожили его, как и разговоры на базарах. Последние – до такой степени, что в конце концов он обратился к индусскому другу сирдара (который, по словам сирдара, досконально знал, что происходит в домах влиятельных особ) с просьбой отправиться в резиденцию и поговорить с сэром Луи Каваньяри о возрастающем недовольстве горожан присутствием иностранной миссии в Кабуле.

– До сих пор его превосходительство общался только с афганцами, – пояснил Аш. – А кто знает, сколько правды они говорят и не выгодно ли им поддерживать в нем уверенность, что все образуется? Но вы индус, и вдобавок ваш сын служит у родного брата его высочества эмира. Возможно, он прислушается к вам и, поверив вашим словам, примет меры к тому, чтобы защитить себя и своих людей.

– Какие меры? – скептически осведомился индус. – Здесь поможет лишь одна мера: прекратить деятельность миссии и немедленно вернуться в Индию. Хотя я не поручился бы, что миссия благополучно доберется туда, так как по пути на нее запросто могут напасть племена.

– Этого он никогда не сделает, – сказал Аш.

– Верно. Но болыне-то он ничего не в силах сделать, поскольку наверняка понимает, что дома, где живут он и члены миссии, невозможно защитить в случае атаки. Если он не принимает всерьез предостережения и отвечает на них смелыми словами, может статься, он поступает так потому, что умен, а не потому, что слеп или глуп, как вы полагаете. Он знает, что все его высказывания передаются из уст в уста и самый факт, что они решительны и бесстрашны, вполне может заставить горячие головы призадуматься. Со стороны человека в его положении это разумно, а не глупо. Я уже заходил к нему прежде, но, если вы и сирдар-сахиб хотите, я, конечно же, схожу еще раз и попробую уведомить Каваньяри-сахиба о враждебном отношении местных жителей к миссии. Хотя мне кажется, он и без меня все знает.

Свое обещание индус выполнил в тот же день. Однако на сей раз он не сумел увидеться с британским посланником. Афганские стражники, по приказу эмира охранявшие вход на территорию резиденции, не только не пропустили его, но также осыпали оскорблениями и забросали камнями, когда он уходил.

– Они попали в меня несколько раз, – доложил индус, – и, увидев, как я покачнулся, расхохотались. Для человека вроде меня и для иностранцев любого вероисповедания оставаться здесь небезопасно. Думаю, мне пора на время покинуть Кабул и навестить родственников на юге.

Он категорически отказался предпринять еще одну попытку увидеться с сэром Луи и, верный своему слову, уехал из Кабула через несколько дней. Но рассказ друга о том, как обращались с ним афганские часовые, встревожил сирдара Накшбанд-хана так же сильно, как и Аша, и, хотя после первого своего визита в резиденцию сирдар зарекся соваться туда, он все-таки снова пошел.

Сэр Луи принял посетителя довольно любезно, но с самого начала дал понять, что полностью осведомлен о ситуации в Кабуле и не нуждается в дополнительной информации на сей счет. Он рад видеть бывшего рисалдар-майора, однако, к сожалению, слишком занят, чтобы тратить на сугубо дружеские визиты столько времени, сколько ему хотелось бы.

– Разумеется. Это понятно, – вежливо согласился сирдар. – Как понятно и то, что ваша честь располагает многочисленными источниками информации, а следовательно, знает многое о положении дел в городе. Хотя, видимо, не всё.

И он рассказал сэру Луи, как афганские стражники не пропустили и прогнали камнями и бранью известного и уважаемого индуса, явившегося в резиденцию, чтобы поговорить с ним.

Глаза сэра Луи сверкали, когда он слушал, и даже его роскошная черная борода, казалось, ощетинилась от ярости.

– Это неправда, – выпалил он. – Ваш человек лжет!

Но гнев посланника не испугал сирдара.

– Если хузур не верит мне, – спокойно ответил он, – пусть он спросит своих собственных слуг – кое-кто из них видел, как индуса забрасывали камнями, и многие из разведчиков тоже. Хузуру надо только спросить, и тогда он поймет, что находится практически в тюрьме. Какой смысл оставаться здесь, если к нему не пускают людей, которые всего лишь хотят рассказать правду?

Предположение, что он ограничен в свободе действий, задело посланника за живое. Пьер Луи Каваньяри был человеком настолько гордым, что зачастую люди, не разделявшие его взглядов или получившие от него нагоняй, обвиняли его в невыносимом высокомерии. Безусловно, он держался высокого мнения о своих способностях и плохо воспринимал критику в свой адрес.

Рассказ Накшбанд-хана оскорблял не только служебное достоинство сэра Луи как представителя ее британского величества императрицы Индии, но также личную гордость, и он не пожелал поверить услышанному. Холодно пообещав расследовать дело и отпустив посетителя, он вызвал Уильяма Дженкинса и приказал немедленно выяснить, действительно ли кто-нибудь в резиденции своими глазами видел инцидент, описанный Накшбанд-ханом.

Дата добавления: 2015-05-26