КНИГА IV 1 страница

Глава I О ТОМ, ЧТО ОБЩАЯ ВОЛЯ НЕРАЗРУШИМА

До тех пор, пока некоторое число соединившихся людей смотрит на себя как на единое целое, у них лишь одна воля во всем, что касается до общего самосохранения и общего благополучия. Тогда все пружины Государства крепки и просты, его принципы ясны и прозрачны: нет вовсе запутанных, противоречивых интересов; общее благо предстает повсеместно с полною очевидностью, и, чтобы понять, в чем оно, нужен лишь здравый смысл. Мир, единение, равенство — враги всяких политических ухищрений. Людей прямых и простых трудно обмануть именно потому, что они просты; приманки, хитроумные предлоги не вводят их в заблуждение: они недостаточно тонки даже для того, чтобы быть одураченными. Когда видишь, как у самого счастливого в мире народа крестьяне, сойдясь под дубом, вершат дела Государства и при этом всегда поступают мудро, можно ли удержаться от презрения к ухищрениям других народов, что делают себя знаменитыми, несчастными и ничтожными с таким искусством и со столькими таинствами?

Управляемому таким образом Государству требуется совсем немного за­конов, и по мере того, как становится необходимым обнародовать новые, такая необходимость ощущается всеми. Первый, кто их предлагает, лишь вы­сказывает то, что все уже чувствуют, и не требуется ни происков, ни красно­речия, чтобы стало законом то, что каждый уже решил сделать, как только уверится в том, что другие поступят так же, как он.

Людей, любящих порассуждать, обманывает то, что, видя лишь Государст­ва, дурно устроенные с самого их возникновения, они убеждены, что в Госу­дарствах невозможно поддерживать подобного рода управления. Они смеются, воображая все те глупости, в которых ловкий мошенник или вкрадчивый го­ворун могут уверить жителей Парижа или Лондона. Они не знают, что Кром­вель был бы заключен в тюрьму жителями Берна, а герцог де Бофор — же­невцами.

Но когда узел общественных связей начинает распускаться, а Государст­во — слабеть, когда частные интересы начинают давать о себе знать, а малые общества — влиять на большое, тогда общий интерес извращается и встречает противников; уже единодушие не царит при голосованиях; общая воля не есть более воля всех; поднимаются пререкания, споры; и самое справедливое мне­ние никогда не принимается без препирательств.

Наконец, когда Государство, близкое к своей гибели, продолжает сущест­вовать лишь благодаря одной обманчивой и пустой форме, когда порвалась связь общественная во всех сердцах, когда самая низменная корысть нагло прикрывается священным именем общественного блага,— тогда общая воля немеет; все, руководясь тайными своими побуждениями, подают голос уже не как граждане, будто бы Государства никогда и не существовало; и под име­нем законов обманом проводят неправые декреты, имеющие целью лишь частные интересы.

Следует ли из этого, что общая воля уничтожена или извращена? Нет: она всегда постоянна, неизвратима и чиста; но она подчинена другим воле­изъявлениям, которые берут над нею верх. Каждый, отделяя свою пользу от пользы общей, хорошо понимает, что он не может отделить ее полностью, но причиняемый им обществу вред представляется ему ничем по сравнению с теми особыми благами, которые он намеревается себе присвоить. Если не считать этих особых благ, то он желает общего блага для своей собственной выгоды столь же сильно, как и всякий другой. Даже продавая свой голос за деньги, он не заглушает в себе общей воли, он только уклоняется от нее. Его вина состоит в том, что он подменяет поставленный перед пим вопрос и отвечает не на то, что у него спрашивают, таким образом вместо того, что­бы сказать своим голосованием: выгодно Государству, он говорит: выгодно такому-то человеку или такой-то партии, чтобы прогало то или иное мнение. Итак, закон, которому в интересах общества надлежит следовать в собраниях, состоит не столько в том, чтобы поддерживать здесь общую волю, сколько в том, чтобы она была всякий раз вопрошаема и всегда ответствовала.

Я мог бы высказать здесь немало соображений о первичном праве — по­давать голос при всяком акте суверенитета, праве, которого ничто не моя;ет лишить граждан, и о праве подавать мнение, вносить предложения, подразде­лять, обсуждать, которое Правительство всячески старается оставить лишь за своими членами. Но этот важный предмет потребовал бы особого трактата; и я не могу все сказать в этом.

Глава II О ГОЛОСОВАНИЯХ

Из предыдущей главы видно, что способ, каким ведутся общие дела, мо­жет служить довольно надежным указателем состояния нравов и здоровья Политического организма в данное время. Чем больше согласия в собраниях, т. е. чем ближе мнения к полному единодушию, тем явственнее господствует общая воля; но долгие споры, разногласия, шумные перебранки говорят о преобладании частных интересов и об упадке Государства.

Это проявляется менее явно, когда в его состав входят два или несколько сословий, как в Риме — патриции и плебеи, чьи распри нередко волновали Комиции даже в самые лучшие времена Республики. Но это — исключение, более кажущееся, чем действительное, ибо тогда, вследствие пороков, вну­тренне присущих такому Политическому организму, образуются, так сказать, два Государства в одном: то, что неверно в отношении обоих вместе, верно для каждого в отдельности. И в самом деле, даже в наиболее бурные вре­мена, плебисциты среди народа, когда Сенат не вмешивался, проходили всегда спокойно и решения их определялись значительным большинством голосов, ибо у всех граждан был лишь один интерес, у народа — лишь одна воля.

В противоположной точке, замыкающей круг, возвращается единодушие: Это бывает, когда у граждан, впавших в рабство, нет больше ни свободы, ни воли. Тогда страх и лесть заменяют подачу голосов выкриками; уже больше не обсуждают: боготворят или проклинают. Таков был позорный способ по­дачи мнений в Сенате при императорах. Иногда это делалось со смехотвор­ными предосторожностями. Тацит замечает, что при Отоне сенаторы, осыпая Вителлия проклятиями, старались в то же время поднять ужасный шум, чтобы он, случайно сделавшись повелителем, не мог знать, что, собствен­но, сказал каждый из них.

Из этих различных соображений рождаются принципы, по которым долж­но устанавливать способ подсчета голосов и сопоставления мнений в соответ­ствии с тем, насколько легко узнается общая воля и насколько Государство клонится к упадку.

Есть один только закон, который по самой своей природе требует едино­душного согласия: это — общественное соглашение. Ибо вхождение в ассоциа­цию граждан есть самый добровольный акт в мире; поскольку всякий человек рождается свободным и хозяином самому себе, никто не может ни под каким предлогом подчинить его без его согласия. Постановить, что сын рабыни рождается рабом, это значит постановить, что он не рождается человеком.

Следовательно, если после заключения общественного соглашения ока­жется, что есть этому противящиеся, то их несогласие не лишает Договор силы, оно только препятствует включению их в число его участников: это — чужестранцы среди граждан. Когда Государство учреждено, то согласие с Договором заключается уже в самом выборе местопребывания гражданина; жить на данной территории — это значит подчинить себя суверенитету.

За исключением этого первоначального Договора, мнение большинства всегда обязательно для всех остальных: это — следствие самого Договора. Но спрашивается, как человек может быть свободен и в то же время принужден сообразоваться с желаниями, что не суть его желания? Как те, кто несогласен с большинством, могут быть свободны и одновременно подчиняться законам, на которые они не давали согласия?

Я отвечаю, что вопрос пеправильно поставлен. Гражданин дает согласие на все законы, даже на те, которые принимаются вопреки его желанию, и даже на те, которые карают его, если он осмеливается нарушить какой-либо из них. Непременная воля всех членов Государства — это общая воля; это бла­годаря ей они граждане и свободны Когда на собрании народа предлагают закон, то членов собрания спрашивают, собственно говоря, не о том, одобряют они это предложение или отвергают а о том, сообразно оно или нет с общей волей, которая есть их воля. Каждый, подавая свой голос, высказывает свое мнение по этому вопросу, и путем подсчета голосов определяется изъявление общей воли. Если одерживает верх мнение, противное моему, то сие доказы­вает, что я ошибался и что то, что я считал общею волею, ею не было. Если бы мое частное мнение возобладало, то я сделал бы не то, чего хотел, вот тогда я не был бы свободен.

Это, правда, предполагает опять-таки, что все особенности общей воли воплощены в большинстве голосов. Когда этого уже нет, то какое бы решение ни было принято — нет более свободы.

Показав выше, как в решениях, принимаемых всем обществом, заменяли общую волю изъявлениями воли частных лиц, я уже достаточно определил и средства, способные предупреждать такое злоупотребление; об этом я буду еще говорить ниже. Что до того, какое относительное большинство голосов достаточно, чтобы видеть здесь провозглашение общей воли, то я также изла­гал уже принципы, по которым можно установить и это. Разница в один-един­ственный голос нарушает разделение поровну: один-единственный несоглас­ный разрушает единодушие. Но между единодушием и разделом голосов по­ровну есть ряд случаев, когда голоса разделяются неравно и в каждом из них можно устанавливать число, позволяющее видеть провозглашение общей воли сообразно состоянию и нуждам Политического организма.

Два общих принципа могут служить для определения этих отношений: первый — говорящий о том, что чем важнее и серьезнее решения, тем более мнение, берущее верх, должно приближаться к единогласию; второй — чем скорее требуется решить рассматриваемое дело, тем меньшей должна быть раз­ница, требуемая при разделении голосов: для решений, которые должны быть приняты немедленно, перевес в один только голос должен быть признан до­статочным 1б7. Первое из этих положений представляется более подходящим при рассмотрении законов, второе — при рассмотрении дел 1б8. Как бы там ни было, именно путем сочетания этих положений и устанавливаются те наи­лучшие отношения большинства и меньшинства голосов, чтобы решение считалось принятым.

Глава III О ВЫБОРАХ

Что до выборов государя и магистратов, представляющих собою, как я сказал, сложные акты, то здесь есть два пути, именно: избрание и жребий. И тот, и другой применялись в разных Республиках, и еще в настоящее время наблюдается весьма сложное смешение обоих способов при избрании дожа Венеции.

Выборы по жребию,— говорит Монтескье,— соответствуют природе де­мократии. Я с этим согласен, но почему это так? Жребий,— продолжает он,— есть такой способ выбирать, который никого не обижает; он оставляет каж­дому гражданину достаточную надежду послужить отечеству. Но причины не в этом.

Если обратить внимание на то, что избрание начальников есть дело Пра­вительства, а не суверена, то мы увидим, почему выборы по жребию более свойственны демократии, где управление тем лучше, чем менее умножаются акты его.

Во всякой подлинной демократии магистратура — это не преимущество, но обременительная обязанность, которую по справедливости нельзя возло­жить на одного человека скорее, чем па другого. Один лишь Закон может возложить это бремя на того, на кого падет жребий. Ибо тогда, поскольку условия равны для всех и так как выбор не зависит от людей, нет такого рода применения Закона к частному случаю, которое нарушило бы всеобщий характер его.

При аристократическом строе государя выбирает государь, Правительство сохраняется само собою; и здесь именно уместно голосование.

Пример избрания дожа Венеции подтверждает это различие, а не опро­вергает его: эта смешанная форма подходит смешанному роду Правления. Ибо это заблуждение — считать форму Правления в Венеции подлинной ари­стократией. Если народ не принимает там никакого участия в Управлении, то именно знать и является там народом. Множество бедных варнавитов никогда не имело доступа к какой-либо из магистратур, и их принадлежность к дворянству дала им всего-навсего пустое звание Превосходительства и право заседать в Большом Совете. Так как этот Совет столь же многочислен, как наш Генеральный Совет в Женеве, то его знатные члены имеют не больше приви­легий, чем наши обычные граждане. Очевидно, что если не говорить о крайнем несходстве обеих Республик в целом, то Горожане Женевы в точности соот­ветствуют венецианскому патрициату; наши Уроженцы и Жители — Горожа­нам и народу Венеции; наши крестьяне — подданным Венеции на материке; наконец, как бы мы ни рассматривали эту Республику, отвлекаясь от ее раз­меров, ее Правление не более аристократично, чем наше. Вся разница в том, что поскольку у нас нет никакого пожизненного главы, мы не испытыва­ем необходимости прибегать к жребию.

Выборы по жребию создавали бы мало затруднений в подлинной демокра­тии, где ввиду того, что все равны как по своим нравам, так и по своим даро­ваниям, как по принципам своим, так и по состоянию своему, тот или иной выбор становится почти что безразличен. Но я уже сказал, что никогда не существовало подлинной демократии.

Когда соединяют выборы и жребий, то первым путем следует заполнять места, требующие соответствующих дарований, такие, как военные должно­сти; второй путь более подходит в тех случаях, когда достаточно здравого смысла, справедливости, честности, как в судейских должностях; потому что в правильно устроенном Государстве качества эти свойственны всем гражда­нам.

Ни жребий, ни голосования совершенно не имеют места при монархиче­ском Правлении- Поскольку монарх по праву один — государь и единствен­ный магистрат, то выбор его наместников принадлежит лишь ему одному. Когда аббат де Сен-Пьер предлагал увеличить число Советов короля Фран­ции и выбирать их членов посредством проводимого в них голосования, он не понимал, что предлагает изменить форму Управления.

Мне остается еще сказать о способе подачи и сбора голосов в собрании народа. Но, быть может, очерк истории устройства внутреннего управления в Риме в этом отношении более наглядно объяснит все принципы, чем я мог бы Это установить. Не недостойно внимания рассудительного читателя увидеть с некоторыми подробностями, как разбирались дела общественные и частные. в Совете из двухсот тысяч человек.

Глава IV О РИМСКИХ КОМИЦИЯХ

У нас нет никаких вполне достоверных памятников первых времен Рима. Весьма вероятно даже, что большая часть того, что о них рассказывают — Это басни; и вообще нам как раз больше всего не хватает именно той наи­более поучительной части летописей народов, которая представляет собою историю их становления. Опыт каждодневно учит нас, по каким причинам возникают перевороты в Государствах, но так как никакой народ больше не образуется, то, дабы объяснить, как образовались народы, нам остается толь­ко строить догадки.

Обычаи, которые мы находим уже установившимися, свидетельствуют, по меньшей мере, о том, что они имели некогда свое начало. Из традиций, вос­ходящих к этому началу, те, что поддерживаются самыми крупными автори­тетами и подкрепляются наиболее вескими основаниями, должны считаться наиболее достоверными. Вот положения, которых стремился я держаться, когда исследовал, как самый свободный и самый могущественный народ на земле осуществлял свою верховную власть

После основания Рима, зарождающаяся Республика, т. е. армия основа­теля, состоявшая из альбанов, сабинов и чужеземцев, была разделена на три класса, которые, по этому делению, приняли название триб. Каждая из этих триб была подразделена на десять курий, а каждая курия на декурни, во главе которых были поставлены предводители, называвшиеся курионами и декурионами.

Кроме того, из каждой трибы выделили по отряду из ста верховых или всадников, который назывался центурией, из чего видно, что эти подразделе­ния, почти бесполезные в городе, были сначала чисто военными. Но как бы предчувствие грядущего величия заставило маленький город Рим уже тогда дать себе внутреннее управление, приличествующее столице мира.

Из этого первого разделения вскоре возникло затруднение: дело в том, что тогда как трибы альбанов и сабинов оставались постоянно в одном и том же состоянии, триба пришельцев беспрестанно увеличивалась в ре­зультате постоянного притока этих последних; и она не замедлила обогнать обе другие. Средство, которое нашел Сервий, чтобы устранить этот опас­ный непорядок, состояло в том, чтобы изменить разделение; и разделение по племенам, которое он уничтожил, заменить другим — по тем местам города, которые занимала каждая триба. Вместо трех триб он создал четыре, из которых каждая занимала один из холмов Рима и носила его имя. Таким образом, исправляя неравенство в настоящем, он предупреждал его и на бу­дущее; и чтобы это разделение касалось не только мест, но и людей, он запретил жителям одного квартала переходить в другой: это предотвратило смешение племен.

Он удвоил также три уже существовавшие центурии всадников и добавил к ним двенадцать новых, но, все же, под старыми названиями,— способ прос­той и справедливый; так он окончательно отделил корпорацию всадников от массы народа, не вызвав недовольства этого последнего.

К этим четырем городским трибам Сервий добавил пятнадцать других, названных им сельскими трибами, потому что они были составлены из жи­телей деревни, разделенных на такое же число округов. Впоследствии было образовано столько же новых, и вот римский народ оказался разделенным на тридцать пять триб,— число, оставшееся неизменным до конца Республики.

Это разграничение триб города и триб деревни имело следствие, которое достойно быть отмеченным, потому что вообще нет другого такого примера и потому что Рим обязан ему и сохранением своих нравов, и ростом своих владений» Можно было бы полагать, что городские трибы вскоре присвоят себе власть и почести и не замедлят унизить трибы сельские: оказалось сов­сем наоборот. Известна склонность первых римлян к сельской жизни. Эту склонность внушил им мудрый наставник, который соединил свободу с труда­ми сельскими и ратными и, так сказать, выдворил из деревни в город искус­ства, ремесла, интриги, богатство и порабощение.

И так как все, кто в Риме выделялся, обитали за городом и занимались земледелием, то уже привыкли искать лишь там главную опору Республики. Этот образ жизни, которому следовали достойнейшие из патрициев, высоко почитался всеми; простую и трудовую жизнь сельских жителей предпочитали праздной и рассеянной жизни горожан Рима; и тот, кто, обрабатывая землю, становился уважаемым гражданином, был бы лишь несчастным пролетарием в городе. Не без причины, говорил Варрон, наши великодушные предки создали в деревне питомник тех крепких и доблестных мужей, что защищали их в период войны и кормили в период мира. Плиний определенно гово­рит, что сельские трибы, благодаря своему составу, пользовались особым почетом, а в городские трибы из сельских переводили тех презренных, кото­рых хотели унизить. Сабин Аппий Клавдий, прибыв в Рим, чтобы там по­селиться, был осыпан почестями и записан в сельскую трибу, которая впо­следствии приняла имя его семьи. Наконец, вольноотпущенники входили все в городские трибы, и никогда — в деревенские, и за все время существования Республики не было ни одного примера, чтобы кто-либо из этих вольноотпу­щенников достиг какой-либо магистратуры, даже став гражданином.

Это был превосходный принцип, но в применении его зашли так далеко, что это в конце концов привело к переменам и, конечно, к злоупотреблениям во внутреннем управлении.

Во-первых, Цензоры, давно уже присвоившие себе, совершенно произ­вольно, право переводить граждан из одной трибы в другую, позволили боль­шинству записываться в любую из них; это, конечно, не могло привести ни к чему хорошему и отнимало у цензуры одно из важных средств воздействия. Более того, поскольку знатные и могущественные все записывались в сель­ские трибы, а вольноотпущенники, ставшие гражданами, оставались вместе с чернью в городских, то трибы вообще не имели теперь ни места, ни терри­тории; но все они настолько смешались, что членов каждой можно было отли­чать только по спискам, так что понятие, выражаемое словом триба, переста­ло быть связано с определенной территорией и оказалось связанным с лично­стями или даже почти утратило всякое содержание.

Случалось также, что трибы города, будучи ближе к власти и часто ока­зываясь более сильными в Комициях, продавали Государство тем, кто не гнушался покупать голоса черни, которая заполняла собой эти трибы.

Что до курий, то поскольку первый законодатель создал их по десяти в каждой трибе, то весь народ римский, тогда живший внутри стен города, оказался состоящим и тридцати курий, из которых каждая имела свои хра­мы, своих богов, своих чиновников, своих жрецов и свои празднества, назы­вавшиеся комтгиталиями и напоминавшие те паганалии, которые впо­следствии появились в сельских трибах.

Так как при новом разделении Сервия это число, тридцать, не делилось поровну между установленными им четырьмя трибами, то он решил оставить Это деление нетронутым; и курии, независимые от триб, сделались новым подразделением жителей Рима. Но о куриях не было и речи ни среди сель­ских триб, ни среди входившего в их состав населения, потому что раз трибы стали чисто гражданскими установлениями и поскольку был введен другой порядок для набора войск, то военные подразделения Ромула оказались из­лишними. Таким образом, хотя каждый гражданин и был записан в какую-нибудь трибу, далеко не каждый гражданин был записан в какую-нибудь курию.

Сервий произвел еще и третье разделение, которое не имело никакого отношения к обоим предыдущим, а стало по своим результатам самым ваясным из всех. Он разделил весь римский народ на шесть классов, различав­шихся не по месту проживания и не по людям, но по имуществу; так что в первые классы попали богатые, в последние — бедные, а в средние — люди со средним достатком. Эти шесть классов состояли из ста девяноста трех под­разделений, называемых центуриями, и эти подразделения распределялись так, что в один первый класс их входило более половины, а последний состав­ляла всего одна. Таким образом, оказалось, что класс, наименее многочислен­ный по числу людей, включал наибольшее число центурий, а последний класс целиком считался только одним подразделением, хотя в него входило более половины жителей Рима.

Чтобы народу было труднее проникнуть в суть последствий этого послед­него передела, Сервий старался придать ему вид военной реформы; он вклю­чил во второй класс две центурии оружейников и две центурии орудий вой­ны — в четвертый. В каждом классе, за исключением последнего, он отде­лил молодых от старых, т. е. тех, кто был обязан носить оружие, от тех, кого возраст освобождал от этого по законам,— различие, которое больше, чем различие имущественное, приводило к необходимости часто повторять пере­пись или пересчет. Наконец он пожелал, чтобы народные собрания проходили на Марсовом поле и чтобы все те, кто по возрасту подлежали военной служ­бе, приходили туда со своим оружием.

В последнем же классе он не провел такого разделения на молодых и ста­рых; причина была в том, что чернь, из которой этот класс состоял, вообще не удостаивалась чести носить оружие для защиты отечества; надо было иметь домашний очаг, чтобы получить право его защищать. И в тех бесчис­ленных толпах наемных негодяев, которыми блещут ныне армии королей, нет, вероятно, ни одного, кто не был бы с презрением изгнан из римской ко­горты в те времена, когда солдаты были защитниками свободы.

В этом последнем классе отличали, впрочем, еще пролетариев от тех, кого называли capite censi *. Первые, не совсем еще низведенные до ничтожества, давали по крайней мере Государству граждан, иногда даже солдат при край­ней необходимости. Что касается до тех, которые ровно ничего не имели и которых можно было пересчитать только по головам, то их вообще сбра­сывали со счетов, и Марий был первым, кто удостоил набирать их в сол­даты.

Не решая здесь, было ли это третье разделение хорошо или дурно само по себе, я могу, мне кажется, утверждать, что только простые нравы первых римлян, их бескорыстие, их любовь к земледелию, их презрение к торговле и погоне за наживой могли сделать его осуществимым. Где найдется такой народ в новые времена, у которого всепоглощающая жадность, дух беспокой­ства, интриги, постоянные перемещения, вечные перемены в имущественном положении позволили бы подобному устроению продержаться в течение два­дцати лет, не перевернув все Государство? Надо еще отметить, что нравы и цензура, более сильные, чем это устроение, исправили многие его недостат­ки в Риме, и что иной богач оказывался выдворенным в класс бедных за то, что слишком выставлял напоказ свое богатство.

Из всего этого легко можно понять, почему почти всегда упоминаются лишь пять классов, хотя в действительности их было шесть. Шестой, не поставлявший ни солдат в армию, ни голосующих на Марсовом поле и почти ни на что непригодный при Республике, редко принимался в расчет.

Таковы были различные разделения римского народа. Посмотрим теперь, к какому результату это приводило в собраниях. Эти собрания, законно со­зываемые, назывались Комицилми; они происходили обычно на римском фо­руме или на Марсовом поле и разделялись на Комиции по куриям, Комиции по центуриям и Комиции по трибам, сообразно той из этих трех форм, по которой они созывались. Комиции по куриям были учреждены Ромулом, по центуриям — Сервием, по трибам — народными Трибунами. Ни один закон не принимался, ни один магистрат не избирался иначе, как в Комициях; и так как не было ни одного гражданина, который не был бы записан в одну из курий, одну из центурий или одну из триб, то отсюда следует, что ни один гражданин не был лишен права голоса и что народ римский был по-настоящему сувереном и юридически, и фактически.

Чтобы Комиции считались созванными законно и чтобы то, что там дела­лось, имело силу закона, необходимы были три условия: первое — чтобы кор­порация или магистрат, которые их созывали, были для того облечены над­лежащей властью; второе — чтобы собрание происходило в один из дней, до­зволенных законом; третье — чтобы предзнаменования были благоприятны.

На чем основано первое правило, не требуется объяснять. Второе — это вопрос порядка: так, не дозволялось собирать Комиции в праздничные и ба­зарные дни, когда деревенский люд, прибывавший в Рим по своим делам, не имел времени, чтобы провести день на форуме. Посредством третьего условия Сенат держал в узде гордый и неспокойный народ и кстати умерял пыл мятежных Трибунов. Эти последние, однако, находили не одно средство освобождаться от такого рода стеснений.

Обсуждению на Комициях подлежали не только законы и выборы прави­телей. Так как римский народ присвоил себе самые важные функции Прав­ления, то можно сказать, что судьба Европы решалась на его собраниях. Это разнообразие вопросов порождало и различные формы этих собраний, смотря по тому, о чем надлежало принять решение.

Чтобы судить об этих различных формах, достаточно их сравнить. Ромул, учреждая курии, имел в виду сдерживать Сенат с помощью народа и народ с помощью Сената, господствуя в равной мере над обоими. Посредством Этой формы он дал народу преобладание в численности, чтобы уравновесить этим то преобладание в могуществе и богатстве, которое он оставил за пат­рициями. Но, сообразно с духом монархии, он предоставил все-таки больше преимуществ патрициям, которые через своих клиентов могли влиять на рас­пределение голосов. Это удивительное установление патронов и клиентов было шедевром политики и человеческой природы; без него патрициат, столь противный духу Республики, не мог бы существовать. Риму одному принадле­жала честь дать миру этот прекрасный пример, который никогда не приводил к злоупотреблениям, причем ему все же никогда не следовали.

Так как именно эта форма курий существовала при царях до Сервия и так как царствование последнего Тарквиния вообще не считалось закон­ным, то царские законы, в отличие от всех других, стали обозначаться как leges curiatae.

При Республике курии, все так же ограничиваясь четырьмя городскими трибами и заключая в себе уже одну лишь римскую чернь, не могли удовле­творить ни Сенат, стоящий во главе патрициев, ни Трибунов, которые, не­смотря на то, что были плебеями, стояли во главе состоятельных граждан. Поэтому курии потеряли всякое значение; падение их было таково, что тридцать ликторов, собравшись вместе, делали то, что должны были делать Комиции по куриям.

Разделение по центуриям было столь благоприятно для аристократии, что не сразу поймешь, почему Сенат не брал постоянно верх в Комициях, которые носили это название, и посредством которых избирались Консулы, Цензоры и другие курильные магистраты. В самом деле, из ста девяноста трех центурий, которые составляли все шесть классов народа Рима, в пер­вый входило девяносто восемь, а так как голоса считались только по центу­риям, то один первый класс имел перевес по числу голосов над всеми осталь­ными. Когда все эти центурии приходили к соглашению, то уже прекращали сбор голосов; то, что решало меньшинство, выдавалось за решение большин­ства, и можно сказать, что в Комициях по центуриям дела решались скорее в зависимости от того, у кого было больше денег, чем от того, кто собрал боль­ше голосов.

Но эта безмерная власть умерялась двумя средствами. Во-первых, по­скольку в классе богатых состояли, обычно, Трибуны и, всегда, — большое число плебеев, то они уравновешивали влияние патрициев в этом первом классе.

Второе средство состояло вот в чем: вместо того, чтобы приводить центу­рии к голосованию в соответствии с тем, в какой они входили класс, что вы­нуждало бы всегда начинать с первой, выбирали одну из них по жребию, и только эта одна участвовала в выборах, после чего все центурии, созывае­мые на другой день, уже по их положению в общем порядке центурий, снова проводили выборы, и они обычно только подтверждали решение, вынесенное накануне. Так, право подавать пример, определявшееся положением центурии среди других центурий, отдавалось теперь жребию, согласно принципам де­мократии.

Дата добавления: 2015-05-31