Указатель имён 3 страница

Мы видели выше, в чём заключается «немецкая общественная наука», а также и подлежащее «изображению» общество; при этом мы очутились отнюдь не в самом лучшем обществе.

Что касается соратников рыцаря Зеркала, то в них нашло свой «изображение» чрезвычайно скучное «общество». Одно время они взяли на себя роль провидения для немецкого бюргера и поселянина. Ни один кровельщик не упал с крыши, ни один ребёнок не упал в воду – без ведома и помимо желания «Gesellschaftsspiegel». К счастью для «Dorfzeitung», которой эта конкуренция становилась опасной, братство Зеркала вскоре прекратило эту утомительную деятельность: один за другим члены братства заснули от изнеможения. Напрасно были приложены все средства, чтобы их растормошить, чтобы влить в журнал новые силы; действие щита Горгоны – его способность превращать в камень – сказалось и на сотрудниках; кончилось дело тем, что наш Персей со своим щитом и своим «материальным базисом» оказался одиноким – «один среди трупов с любящей душой»[169]; невозможная талия массивной Немезиды превратилась в развалины, и «Gesellschaftsspiegel» прекратил своё существование.

Мир праху его! А мы тем временем сделаем поворот и поищем по соседству в северном полушарии другое, более светлое созвездие. Нам навстречу сверкает своим сияющим хвостом Ursa Major^{414}, большой медведь, или медвежий майор Пютман, по прозвищу Семизвездие, потому что он всегда выступает в число семерых, чтобы заполнить требуемые двадцать листов[170]. Отважный вояка! Ему надоело стоять на четырёх ногах на небесной картой вот он, наконец, встал на задние лапы и вооружился, как сказано: облекитесь в мундир характера и перевязь убеждений, водрузите на плечах эполеты высокопарности, возложите треуголку одушевления и украсьте Вашу мужественную грудь орденом самопожертвования третьего разряда, опояшьтесь клинком ненависти к тиранам и обуйте ноги в готовность вести пропаганду с возможно меньшими издержками производства. В столь живописном одеянии выступает наш майор перед своим батальоном, обнажает шпагу, командует: смирно! – и держит следующую речь:

Солдаты! С высоты издательской витрины смотрят на нас сорок луидоров! Оглянитесь вокруг, героические защитники «всеобъемлющей общественной реформы», видите ли Вы солнце? Это – солнце Аустерлица, которое предвещает нам победу, солдаты!

«Бесстрашие и решимость выстоять до конца мы черпаем в сознании того, что мы боремся только за бедных и обездоленных, за обманутых и отчаявшихся. Ничего нет половинчатого в том, что мы защищаем, ничего неясного» (имеется, скорее, нечто целиком и полностью путаное) «в том, чего мы хотим, и потому мы непоколебимы и, несмотря ни на что, навсегда верны народу, угнетённому народу» («Rheinische Jahrbucher», т. II, Предисловие).

На плечо! – Смирно! – На караул! – Да здравствует новый общественный строй, который мы исправили по Бабёфу в четырнадцати главах и в 63 пунктах полевого устава!

«В конце концов совершенно, разумеется, безразлично, будет ли так, как мы предполагаем, но всё же будет иначе, чем думает враг, иначе, чем было до сих пор! Все подлые установления, своими гнусными делами способствовавшие в течение столетий гибели народов и людей, погибнут!» («Rheinische Jahrbucher», II, стр. 240).

Чёрт подери! Смирно! – На руку! Налево кругом! К ноге! Барабан! Вперёд! – Но медведь по своей натуре – истинно германское животное. Вызвав этой речью всеобщее бурное ура и совершив, таким образом, одно из отважнейших деяний нашего века, он располагается по‑домашнему и даёт простор своему мягкому, любвеобильному сердцу в протяжной нежной элегии о «лицемерии» («Rheinische Jahrbucher», II, стр. 129–149). В наше прогнившее, насквозь изъеденное червоточиной своекорыстия время есть – увы! – индивиды, в груди у которых не бьётся горячее сердце, глаза которых никогда не туманит слеза сочувствия, в пустом, черепе которых ещё ни разу не блеснула ослепительная молния лучезарного человеческого воодушевления. О, читатель! Если Ты увидишь такого человека, то дай ему прочесть «Лицемерие» большого медведя, и он будет рыдать, рыдать, рыдать! Он увидит, как он беден, ничтожен и гол, ибо, будь он теолог, юрист, медик, государственный деятель, купец, метельщик или привратник, – он найдёт здесь для каждого сословия особое раскрытие особого, свойственного данному сословию лицемерия. Здесь он увидит, как лицемерие гнездится повсюду, увидит, в особенности, «каким тяжёлым проклятием является лицемерие юристов». Если это не приведёт его к покаянию и исправлению, то он не заслужил того, что родился в век большого медведя. Действительно, надо быть честным, «безыскусным», как говорят англичане, медведем, чтобы так чуять на каждом шагу лицемерие злонравного света. Куда бы ни повернулся большой медведь, повсюду он натыкается на лицемерие. С ним дело обстоит, как с его предшественником в «Парке Лили»[171]:

Но ах! Вот я на перекрёстке

И отовсюду слышу смех

И вижу мишуру и блёстки.

Я убегаю ото всех,

Я не хочу,

Ворчу,–

Но снова я на перекрёстке

И вновь гляжу вокруг,

Ворчу и вдруг

Повёртываю с перекрёстка вспять

И возвращаюсь, наконец, опять.

Вполне естественно, ибо как избежать лицемерия в нашем до основания испорченном обществе! Но это грустно!

«Каждый может быть medisant, suffisant, perfid, malizios^{415} и всем, чем угодно, потому что найдена подобающая форма» (стр. 145).

Можно положительно прийти в отчаяние, в особенности, если быть Ursa Major!

«Увы! Осквернена ложью также и семья… нить лжи проходит через семью и передаётся по наследству из поколения в поколение».

И горе, трижды горе, главам семей в немецком отечестве!

Он сразу бесноваться начинает,

Могучий дух сквозь ноздри излетает,

Натура дикая видна –

и Ursa Major опять становится на задние лапы:

«Будь проклято, себялюбие! В каком страшном виде витаешь ты над головами людей! С твоими чёрными крылами, с пронзительным карканьем… Проклятие себялюбию!.. Миллионы и миллионы бедных рабов… плачущих и рыдающих, жалующихся и сетующих… Проклятие себялюбию!.. Проклятие себялюбию!.. Шайка жрецов Ваала… Чумное дыхание!.. Проклятие себялюбию!.. Чудовище себялюбия…» (стр. 146–148).

К работе непривычен,

Скребу затылок жёсткий мой.

Любое деревцо смеётся надо мной!

Я жалуюсь лужайке для крикета

С кокетливо подстриженной травой;

Но букс мне кажет нос в ответ на это,

………

В конец измученный, ложусь туда, где бьют

Искусственные водопады.

Лежу я полумёртв, стенаю, слезы лью,

Но слышат жалобу мою

Лишь гипсовые Ореады!

Но величайшее «лицемерие» всей этой иеремиады заключается в том, чтобы выдавать подобные словоизвержения, склеенные из плоских беллетристических фраз и романических воспоминаний, за описание «лицемерия» современного общества и делать вид, что яростно возмущаешься, в интересах страждущего человечества, по поводу этого пугала.

Кто сколько‑нибудь знаком с небесной картой, тот знает, что Ursa Major поддерживает там задушевный разговор с индивидуумом весьма скучным по внешности, который ведёт на привязи несколько борзых и называется «Волопас». Этот разговор воспроизводится на звёздном небе «истинного социализма» на странице 241–256 «Rheinische Jahrbucher», т. II. Роль Волопаса берёт на себя тот самый господин Земмиг, о статье которого «Социализм, коммунизм, гуманизм» уже говорилось выше. Обращаясь к нему, мы оказываемся в саксонской группе, важнейшим светилом которой он является, почему он и написал томик о «саксонских делах». Относительно этого томика Ursa Major в приведённом нами месте издаёт доброжелательное ворчание и «с могучим удовлетворением» приводит оттуда целые страницы. Этих цитат достаточно, чтобы охарактеризовать всю книжку, и это тем более кстати, что за границей сочинений Волопаса достать нельзя.

Хотя Волопас в «саксонских делах» снисходит с высоты своей спекуляции к «действительным отношениям», всё же он, со всей своей саксонской группой, так же, как и Ursa Major, принадлежит душой и телом к mode simple «истинного социализма». Вообще, mode compose исчерпывается вестфальцами и братством Зеркала, в частности Овном, Тельцом и Персеем. Саксонская и все другие группы представляют собой поэтому лишь дальнейшее развитие уже охарактеризованного выше простого «истинного социализма».

Волопас, как бюргер и как человек, дающий нам описания немецко‑конституционного образцового государства, прежде всего напускает одну из своих борзых на либералов. Этой кипучей филиппикой нам незачем заниматься, так как все подобные тирады «истинных социалистов» не что иное, как плоская переделка на немецкий лад критики того же предмета французскими социалистами. С Волопасом дело обстоит точно так же, как с капиталистами; он владеет, употребляя его собственные слова, «продуктами, которые произведены рабочими» Франции и их литературными представителями, владеет «в силу слепого наследования чужих капиталов» («Rheinische Jahrbucher», II, стр. 256). Он даже не переделал этих продуктов на немецкий лад, потому что это было уже сделано до него другими (ср. «Deutsches Burgerbuch», «Rheinische Jahrbucher», I и т. д.). Он только приумножил это «слепое наследование» несколькими проявлениями не просто немецкой, но специально саксонской «слепоты». Так, он считает (там же, стр. 243), что либералы высказываются за «публичное судопроизводство с целью использовать зал суда для своих упражнений в риторических декламациях!» Таким образом, Волопас, несмотря на своё рвение против буржуа, капиталистов и т. д., видит в либералах не столько их самих, сколько оплаченных ими прислужников, адвокатов.

Результат остроумных исследований нашего Волопаса относительно либерализма заслуживает внимания. Никогда еще «истинный социализм» так решительно не высказывал своей политически‑реакционной тенденции.

«Но вы… пролетарии… которых эта либеральная буржуазия некогда привела в движение, склонив вас к беспорядкам (помните о 1830 г.), будьте осторожны! Не поддерживайте её в её стремлениях и борьбе… пусть она борется одна. То, что она затевает… только в её интересах. Но прежде всего никогда не принимайте участия в политических революциях, всегда исходящих лишь от недовольного меньшинства, которое из властолюбия свергает господствующую власть и стремится захватить власть в свои руки!» (стр. 245, 256).

Волопас имеет законнейшее право на благодарность королевского саксонского правительства – оно может дать ему в награду по меньшей мере Rautenkrone[172]. Если бы можно было допустить, что немецкий пролетариат последует его совету, то феодально‑мелкобуржуазно‑крестьянско‑бюрократическое образцовое государство Саксонии было бы надолго в безопасности. Волопасу чудится, что то, что хорошо для Франции и Англии, где буржуазия господствует, должно быть хорошо и для Саксонии, где буржуазия далеко ещё не господствует. Впрочем, о том, что даже в Англии и Франции пролетариат не может оставаться равнодушным к вопросам, которые прежде всего выражают, конечно, лишь какой‑либо интерес буржуазии или определённой её фракции, – об этом Волопас может ежедневно прочесть в тамошних пролетарских газетах. Такими вопросами, между прочим, в Англии являются упразднение государственной церкви, так называемое equitable adjustment^{416} национального долга, прямые налоги; во Франции – распространение избирательных прав на мелкую буржуазию, отмена городских пошлин и т. д.

В конце концов всё саксонское «хвалёное свободомыслие есть пустой звук… бесплодная перебранка» – не потому, что этим ничего не будет достигнуто и буржуазия не сможет сделать ни шага вперёд, а потому, что «вам», либералам, «нет никакой возможности коренным образом исцелить этим больное общество». Стр. 249. Они тем менее могут это сделать, что даже не считают общество больным.

Но довольно об этом. На стр. 248 Волопас выпускает вторую экономическую борзую.

В Лейпциге… «возникли целые новые части города» (Волопасу известны такие части города, которые «возникают» не как «новые», а с самого же начала как старые). «Но при этом в квартирном вопросе обнаружилась тяжёлая несоразмерность, так как оказалось, что не имеется квартир за некоторую (!) среднюю плату. Каждый, кто строит дом, стремится к высокой плате» (! следовало сказать – высокой квартирной плате), «вследствие чего его дом доступен только для семей, ведущих большое домашнее хозяйство; уже за недостатком других квартир та или иная семья вынуждена снимать большую квартиру, чем ей нужно и чем ей это позволяют средства. Таким образом, растут долги, судебные описи имущества, протесты векселей и т. д.!» (Этот «!» заслуживает второго (!)). «Словом, средний класс буквально обречен на вытеснение».

Можно только удивляться примитивной простоте этой экономической борзой. Волопас видит, что мелкая буржуазия просвещённого города Лейпцига разоряется, с нашей точки зрения, чрезвычайно забавным образом. «В наши дни, когда все различия внутри человеческого рода стираются» (стр. 251), это явление должно было бы радовать и его, но оно его, напротив, огорчает и заставляет доискиваться причин. Причины эти он находит в злостном умысле спекулянтов‑строителей, которые за чрезмерно высокую квартирную плату стараются поселить каждого мелкого лавочника во дворце. Лейпцигские «застройщики», как нам повествует Волопас на крайне беспомощном и путаном саксонском языке – немецким его назвать нельзя, – выше всех законов конкуренции. Они строят более дорогие квартиры, чем это нужно их съёмщикам, они равняются не по состоянию рынка, а по «высокой плате». И в то время как во всяком другом месте это привело бы их к сдаче квартир в своих домах по пониженной цене, в Лейпциге им удаётся подчинить рынок своему bon plaisir^{417} и заставить съёмщиков разорять себя высокой квартирной платой! Волопас принял муху за слона, временное несоответствие между спросом и предложением на жилищном рынке – за постоянное состояние, даже за причину разорения мелкой буржуазии. Но подобное простодушие можно простить саксонскому социализму, пока он ещё «делает дело, достойное Человека, и за которое Люди будут «его» благословлять» (стр. 242).

Мы уже знаем, что «истинный социализм» – большой ипохондрик. Между тем, можно было бы надеяться, что Волопас, обнаруживший в первом томе «Rheinische Jahrbucher» такую очаровательную смелость суждения, излечится от этой болезни. Ничего подобного. На стр. 252, 253 Волопас выпускает следующую визжащую борзую и приводит этим в экстаз Ursam Majorem:

«Дрезденский стрелковый праздник… народный праздник, и не успели мы очутиться на лугу, как нам навстречу завопили шарманки слепых, которых конституция не делает сытыми… раздались ярмарочные выкрики «артистов», выворачиванием своих членов забавляющих общество, самое устройство которого чудовищно и отвратительно вывернуто».

(Когда канатный плясун становится на голову, для Волопаса это означает современный перевёрнутый вверх дном мир; мистический смысл колесоверчения – банкротство; тайна жонглирования яйцами – карьера «истинно социалистического» писателя, который, несмотря на все «выверты», иногда может оступиться и испачкать яичным желтком весь свой «материальный базис»; шарманка – это конституция, которая не делает сытым, барабан – свобода печати, которая не делает сытым, лавка старой рухляди – «истинный социализм», который тоже не делает сытым. Погружённый в эту символику, Волопас, вздыхая, пробирается сквозь толпу и приходит, в конце концов, как уже раньше Персей, к гордому чувству, что он «один меж чудовищ с любящей душой».)

«А там в палатках владельцы притонов делают своё бесстыдное дело» (следует длинная тирада)… «Проституция, зачумлённое чудовище, ты – последний плод нашего современного общества» (не всегда последний, может дополнительно появиться ещё внебрачный ребёнок)… «Я бы мог рассказать историю, как девушка бросилась в ноги чужому человеку…» (следует история)… «я бы мог рассказать целые истории, но нет, я не хочу» (дело в том, что он их уже только что рассказал)… «Нет, оно, общество, не скорбит над несчастными жертвами нужды и соблазна, но оно, быть может, тащит к судейскому креслу наглых сводников… нет, нет, и не их! Они делают то же, что и все остальные, они торгуют, как торгуют все» и т. д.

Таким образом, «истинный социалист» снял вину со всех индивидов и взвалил её на неприкосновенное «общество». Cosi fan tutti[173]и, в конце концов, дело идёт лишь о том, чтобы быть в дружеских отношениях со всем миром. Характернейшей стороны проституции, – проституция как самой наглядной, не посредственно касающейся самого тела, эксплуатации пролетариата буржуазией, той стороны её, где «порождающая деяния боль в сердце» (стр. 253) со своей моральной нищенской похлёбкой терпит банкротство и где начинается страсть, жаждущая мести, классовая ненависть, – этой стороны «истинный социализм» не знает. Напротив, в проститутках он оплакивает погибших бакалейных продавщиц и мелких мастериц, в лице которых он уже не может восхищаться «венцом творения», «чашечками цветов, пропитанных ароматом самых святых и сладостных чувств». Pauvre petit bonhomme!^{418}

Цвет саксонского социализма – это маленький еженедельный листок под названием «Veilchen. Листки невинной современной критики»[174]. Редактор‑издатель Г. Шлюссель в Баутцене. Фиалки, таким образом, оказываются по существу первоцветом^{419}. Эти нежные цветочки следующим образом описаны в «Trier'sche Zeitung»[175](12 января этого года) лейпцигским корреспондентом, принадлежащим к той же компании:

«В лице «Veilchen» мы можем приветствовать прогресс, развитие в саксонской художественной литературе; как ни молод этот орган, он всеми силами стремится старую саксонскую политическую половинчатость примирить с социальной теорией современности».

«Старая саксонская половинчатость» ещё не достаточно половинчата для этих архисаксонцев, – они должны наполовину разбавить её «примирением». Чрезвычайно «невинно»! Мы узрели только одну единственную из этих фиалок. Но

Сосредоточенна, скромна, –

То кроткая была фиалка[176].

Друг Волопас в этом номере – первом в 1847 г. – кладёт к ногам «невинных современных» дам, в знак поклонения, несколько прилизанных стишков. Между прочим в них говорится:

О ненависть к тиранам! Как твои шипы

Всё украшают – даже женщин нежные сердца –

сравнение, смелость которого пока что «украсила», пожалуй, «нежное сердце» нашего Волопаса «шипами» угрызений совести.

«Горят не только от любовных шуток» –

так неужели Волопас, который, правда, «мог бы рассказать целые истории», но не «хочет» этого сделать, потому что он их уже рассказал, который ни о каких других «шипах» не говорит, кроме как о шипах «ненависти к тиранам», – неужели этот добропорядочный и образованный человек действительно в состоянии заставить «гореть» «чудные ланиты» женщин и девушек от двусмысленных «любовных шуток»?

Горят не только от любовных шуток,

Вольнолюбивым пламенем горят,

Святым и светлым, чудные ланиты,

Как розы свежие, ласкающие взгляд.

«Вольнолюбивое пламя» легко, конечно, отличить по его более целомудренной, приличной, «светлой» окраске от темно‑красного пламени «любовных шуток»; это особенно легко для такого человека, как Волопас, который умеет отличать «шипы ненависти к тиранам» от всех других «шипов».

«Veilchen» тотчас же даёт нам возможность познакомиться с одной из тех красавиц, «нежное сердце» которой «украшено шипами ненависти к тиранам» и «чудные ланиты» которой «вольнолюбивым пламенем горят». А именно: Андромеда «истинно социалистического» звёздного неба (фрейлейн Луиза Отто) – эта прикованная к скале противоестественных обстоятельств современная женщина, вокруг которой бушуют стародавние предрассудки, – даёт «невинную современную критику» поэтических произведений Альфреда Мейснера. Это – поистине своеобразное, но очаровательное зрелище: здесь борются друг с другом нежная стыдливость немецкой девы и бьющее через край восхищение, – восхищение «королём поэтов», который заставил содрогнуться глубочайшие струны женского сердца и извлёк из них звуки восторга, граничащие с более глубокими и нежными ощущениями, звуки, которые своей невинной откровенностью являются лучшей наградой для певца. Послушаем во всей их наивной непосредственности лестные признания девственной души, для которой многое ещё неясно в этом мире, полном зла. Послушаем, памятуя при этом, что для чистых душ всё чисто.

Да, «глубокую задушевность, которой дышат стихи Мейснера, можно только почувствовать, но нельзя разъяснить её тому, кто неспособен это чувствовать. Эти песни – золотой отблеск того горячего пламени, который поэт возжёг на алтаре свободы, принеся в жертву святыню своего сердца. Это отблеск, сияние которого заставляет нас вспомнить слова Шиллера: потомки пройдут мимо того писателя, который не был больше, чем его творения. Здесь же мы чувствуем, что этот поэт сам ещё больше, чем его прекрасные песни» (конечно, фрейлейн Андромеда, конечно), «что в нём есть нечто невыразимое, нечто «стоящее выше всякой видимости», как говорит Гамлет». (О ты, полный предчувствия ангел![177]) «Это нечто есть то, чего нет у многих новых певцов свободы, – оно совершенно отсутствует, например, у Гофмана фон Фаллерслебена и Пруца» (неужели это действительно так?), «отчасти и у Гервега и Фрейлиграта; может быть, это нечто и есть гений».

Может быть, это «шип» Волопаса, прекрасная фрейлейн!

«Конечно, – говорится в той же статье, – критика имеет свои обязанности, но она мне кажется очень деревянной по отношению к такому поэту».

Как девственно! Конечно, молодая, чистая девичья душа должна «казаться» себе «очень деревянной» по сравнению с поэтом, у которого есть такое чудесное «нечто».

«Мы читаем дальше и дальше, до последнего стиха, который должен был бы у всех нас остаться навсегда в памяти:

И, наконец, приходит всё же…

Тот день…

Рука в руке, сидят, смеясь, народы,

Подобно детям, средь чертогов неба,

И за фиалом вновь фиал подъемлют,

Фиал любви на трапезе любви

Народной…»

Затем фрейлейн Андромеда погружается в многозначительное молчание – «рука в руке, подобно детям». Не станем её тревожить.

Наши читатели, вероятно, после этого пожелают ближе узнать короля поэтов Альфреда Мейснера и его «нечто». Он – Орион «истинно социалистического» звёздного неба и, воистину, не позорит занимаемого им положения. Опоясанный сверкающим мечом поэзии, закутанный в «плащ своей скорби» (стр. 67 и 260 «Стихотворений» А. Мейснера, 2‑е издание, Лейпциг, 1846), он нервной рукой потрясает палицей загадочности, победоносно низвергая всех противников правого дела. По его пятам, в качестве Малого Пса, следует за ним некий Мориц, Гартман; он также в защиту правого дела издаёт энергичной тявкание под заглавием: «Чаша и меч» (Лейпциг, 1845). Говоря земным языком, мы скажем, что мы попадаем с этими героями в местность, которая уже давно давала «истинному социализму» многочисленных и сильных рекрутов, а именно – в богемские леса.

Первым «истинным социалистом» в богемских лесах был, как известно, Карл Моор. Ему не удалось довести до конца дело возрождения; его время не поняло его, и он сам передал себя в руки правосудия. Орион‑Мейснер решил идти по стопам этого благородного человека и – хотя бы в сфере духа – приблизить к цели его возвышенное деяние. Ему, Карлу Моору Второмуу в этом деле помогает, выполняя роль честного Швейцера, вышеупомянутый Мориц Гартман, Canis minor^{420}, который в элегических стихах восхваляет бога, короля и отечество, проливая слезы признательных воспоминаний на могиле добряка императора Иосифа. Что касается остальной шайки, заметим только, что ни один из них, по‑видимому, до сих пор не проявил достаточно рассудка и остроумия, чтобы взять на себя роль Шпигельберга[178].

С первого же взгляда видно, что Карл Моор Второй – не обыкновенный человек. Он обучался немецкому языку в школе Карла Бека и поэтому выражается с более чем восточной пышностью речи. Вера у него – «мотылёк» (стр. 13), сердце– «цветок» (стр. 16), позже – «пустынный лес» (стр. 24), наконец, – «коршун» (стр. 31). Вечернее небо в его представлении (стр. 65) –

багряно, мёртвенно, как будто бы глазница

Без глаза, блеска и души.

Улыбка его возлюбленной, это – «дитя земли, которое ласкается к детям божьим» (стр. 19).

Ещё гораздо больше, чем выспренняя образная речь, Мейснера отличает от обыкновенных смертных безмерная мировая скорбь. В этом отношении он является настоящим сыном и преемником Карла Моора Первого, когда он указывает на стр. 65, что «безумная мировая скорбь» – одно из первых требований, предъявляемых каждому «спасителю мира». И действительно в отношении мировой скорби Орион‑Моор превосходит всех своих предшественников и конкурентов. Послушаем его самого:

«Распятый скорбью, был я мёртв» (стр. 7). «Это сердце, смерти посвящённое» (стр. 8). «Дух мой мрачен» (стр. 10). У него «древняя печаль тоскует в пустынных дебрях сердца» (стр. 24). «Было бы лучше совсем не родиться, но хороша также и смерть» (стр. 29).

Тебя, о сердце, в горький час страданья

Холодный свет забыл средь суеты,

Устами бледными произнеси признанье,

Как несказанно жалко ты (стр. 30).

На стр. 100 у него «кровоточат» «скрытые раны», на стр. 101 он, в интересах человечества, настолько скверно себя чувствует, что для того, «чтобы грудь не разорвалась», вынужден прижать к ней руки, «как тиски», а на стр. 79 он – подстреленный журавль, который осенью не может улететь со своими братьями на юг и который «своими крыльями, пронзёнными свинцом», трепыхается в кустарнике, «бьётся пышным, обагрённым кровью оперением». Откуда же вся эта скорбь? Неужели все эти жалобы – обыкновенная вертеровская любовная тоска, умноженная личными страданиями нашего поэта? Нисколько. Нашему поэту пришлось, правда, много выстрадать, но он сумел во всех своих страданиях выявить некую всеобщую сторону. Он часто указывает, например на стр. 64, что женщины не раз сыграли с ним злую шутку (обычная участь немцев, особенно поэтов), что много горького испытал он в жизни; но всё это доказывает ему лишь негодность мира и необходимость изменения общественных отношений. В его лице страдал не Альфред Мейснер, а человечество, и поэтому из всех своих горестей он делает лишь тот вывод, что быть человеком – большое искусство и тяжёлое бремя.

Всю жизнь, о сердце, здесь (в пустыне) учись влачить бодрее

Гнёт человеческого бытия (стр. 66).

О, горе сладкое, о, скорбь, что дышит счастьем,

О, сладостная боль – быть человеком (стр. 90).

Столь благородная скорбь может рассчитывать в нашем бесчувственном мире только на равнодушие, на оскорбительный отпор и насмешку. Карл Моор Второй убеждается в этом на собственном опыте. Мы видели выше, что «холодный свет забывает» его. В этом отношении ему действительно приходится очень плохо:

Чтоб избежать людской насмешки хладной,

Тюрьму себе воздвиг я, хладную как гроб (стр. 227).

Один раз он ещё пытается приободриться:

Ты, бледный лицемер, хулитель, назови мне

Такую скорбь, что не пронзила б это сердце,

Иль страсть высокую, какой бы не пылал я (стр. 212).

Но ему всё‑таки становится слишком тяжко, он удаляется от света, уходит на стр. 65 «в пустыню» и на стр. 70 – «в пустынные горы». Совсем, как Карл Моор Первый. Здесь ручей ему разъясняет, что так как весь мир страдает, – например, растерзанный орлом ягнёнок страдает, сокол страдает, камыш, кряхтя от порывов ветра, страдает, – то «сколь ничтожны муки человека», и потому человеку ничего другого не остаётся, как «с ликованием погибнуть». Но так как ему кажется, что «ликование» не льётся у него из глубины сердца, а «гибель» не вполне устраивает его, то он выезжает верхом, чтобы слышать «голоса степи». Однако здесь ему приходится ещё хуже. Три таинственных всадника один за другим подъезжают к нему и в довольно жестоких словах советуют ему дать себя похоронить:

«И, право, лучше б ты

… себя зарыл в опавшую листву

И умер под травою, под сырой землёй» (стр. 75).

Это – венец его страданий. Люди отталкивают его вместо с его горестями, он обращается к природе, но и тут встречает лишь недовольные лица и грубые ответы. И после того как страдание Карла Моора Второго изрядно надоело нам «своим пышным, обагрённым кровью оперением», мы находим на стр. 211 сонет, в котором поэт считает нужным оправдываться:

… безмолвно я и бережно опять

Всю боль мою влачу и ран бессчётных жала,

Уста мои давно не терпят тщетных жалоб

И страшный опыт мой бессильны восхвалять!!

Но «спаситель мира» должен быть не только страдальцем, но и безумцем. Поэтому «в его груди бурлит безумный порыв страсти» (стр. 24); когда он любит, «его солнца ярко пылают» (стр. 17), его «любовь – сверкание молнии, его поэзия – буря» (стр. 68). Мы вскоре будем иметь пример того, сколь безумно это безумие.

Быстро просмотрим несколько социалистических стихотворений Ориона‑Моора.

От стр. 100 до стр. 106 он распускает своё «пышное, обагрённое кровью оперение», чтобы на лету охватить взором бедствия современного общества. Он бешено мчится по улицам Лейпцига в припадке «безумной мировой скорби». Вокруг него ночь, ночь царит и в его сердце. Наконец, он останавливается. Таинственный демон подходит к нему и спрашивает тоном ночного сторожа: что он ищет так поздно на улице? Карл Моор Второй, занятый в эту минуту тем, что сжимает «тисками» рук свою «готовую разорваться» грудную клетку, неподвижно устремляет на демона «пылающие солнца» своих глаз и, наконец, разражается словами (стр. 102):

Дата добавления: 2015-06-04