Указатель имён 4 страница

Пробудясь от звёздной ночи веры,

Я так много вижу в свете духа:

Тот, кто был замучен на Голгофе,

Миру не принёс ещё спасенья.

Вот «как много» видит Карл Моор Второй! Клянёмся «пустынными дебрями» сердца, «плащём скорби», великой трудностью задачи быть человеком, клянёмся пронзёнными свинцом крыльями нашего поэта и всем вообще, что свято Карлу Моору Второму, – не стоило ему ночью мчаться по улице, рискуя тем, что у него разорвётся грудь, что он схватит воспаление лёгких, и вызывать какого‑то особого демона, и всё это для того, чтобы сообщить нам, наконец, это открытие! Но послушаем дальше. Демон не хочет на этом успокоиться. Тогда Карл Моор Второй рассказывает, как падшая женщина схватила его за руку и тем самым вызвала у него всевозможные мучительные размышления, которые, в конце концов, вырвались наружу в следующем обращении:

Женщина! В твоей беде виновно

Общество, – его жестокосердье!

Бледной, скорбной жертвою легла ты

На алтарь языческий (!!) порока,

Чтобы прочих женщин непорочность

Незапятнанной осталась в доме.

Демон, оказавшийся теперь самым обыкновенным буржуа, не соглашается с высказанной в этих строках, вполне достойной «истинного социализма», теорией проституции и приводит очень простое возражение: каждый – кузнец своего счастья, «каждый сам в своей вине виновен», и прочие буржуазные фразы; он замечает: «общество есть звук пустой» (он, вероятно, читал Штирнера) и требует, чтобы Карл Моор продолжал свой рассказ. Тот говорит, что видел жилища пролетариев и слышал плач детей.

Там у матери в груди увядшей

Не осталось капли сладкой пищи.

Там невинно умирали дети.

Всё же (!!) чудодейственно природа

Создаёт в груди из крови алой

Молока белеющие капли.

Кто видел это чудо, полагает он, тот не должен горевать, если он и не может верить в то, что Христос сотворил вино из воды. История со свадьбой в Кане, видимо, сделала нашего поэта очень благосклонным к христианству. Мировая скорбь становится здесь настолько глубокой, что Карл Моор Второй теряет способность связно говорить. Демонический буржуа пытается его успокоить и предлагает ему продолжать свой рассказ:

Чахлые предстали дети мне

Там, где трубы дым свой извергали,

Где колёса мощные, в огне,

Тяжкой пляски такты отбивали.

Любопытно знать, что это была за фабрика, где Карл Моор Второй видел «колёса в огне» и к тому же ещё «отбивающие» такты пляски! Этой фабрикой может быть только та, где фабриковались стихи нашего поэта, также «отбивающие такты тяжкой пляски». – Затем рассказывается кое‑что о положении фабричных детей. Это бьёт по карману демонического буржуа, который, без сомнения, является также и фабрикантом. Он даже приходит в волнение и возражает, что всё это вздор, что пролетарские дети – это сброд оборванцев, до которого нам никакого дела нет, что гений никогда ещё не погибал из‑за таких мелочей, что вообще отдельная личность не имеет значения, важно все человечество в целом, а оно выпутается и без Альфреда Мейснера. Нужда и нищета – таков уж удел людей, и к тому же

Что дурно сам творец создал,

Уж людям больше не исправить.

Затем он исчезает, оставляя нашего удручённого поэта в одиночестве. Поэт качает своей путаной головой и не может придумать ничего лучшего, как пойти домой и всё это дословно передать на бумаге, а затем – напечатать.

На стр. 109 «какой‑то бедняга» хочет утопиться; Карл Моор Второй его великодушно удерживает и спрашивает о причинах. Бедняга рассказывает, что он много странствовал по свету:

Где Англии горят кроваво (!) трубы,

В тоске я видел новый ад –

Он туп и нем – и новых обречённых.

Бедняга видел странные вещи в Англии, где чартисты в каждом фабричном городе развивают большую деятельность, чем все политические, социалистические и религиозные партии всей Германии вместе взятые. Должно быть, сам он был «туп и нем».

Потом, во Францию приплыв,

Я видел в ужасе и страхе,

Что, точно лава в жарком прахе,

Рабочих масс бурлит прилив.

«Бедняга», он это «видел в ужасе и страхе»! Таким образом, всюду он видит «борьбу бедных и богатых», он сам «один из илотов», – и так как богатые ничего слышать не хотят, а «день торжества народа так ещё далёк», то он считает, что ему ничего другого не остаётся, как броситься в воду. – И Мейснер, подавленный силой этих доводов, отпускает его. «Прощай, Тебя я не удерживаю больше!»

Наш поэт хорошо сделал, что дал спокойно утопиться этому тупому трусу, который в Англии ничего не увидел, который пришёл в ужас и страх от пролетарского движения во Франции и который настолько подл, что не присоединился к борьбе своего класса против его угнетателей. Ни на что другое этот субъект всё равно не был годен.

На стр. 237 Орион‑Моор обращается с тиртейским гимном «к женщинам». «Теперь, когда мужчины трусливо грешат», он предлагает светлокудрым дочерям Германии подняться и «провозгласить слово свободы». Наши нежные блондинки не должны были дожидаться этого приглашения, – публика «в ужасе и страхе» видела примеры того, на какие возвышенные деяния способны женщины Германии, как только они начинают носить брюки и курить сигары.

Посмотрим теперь после этой критики, которой наш поэт подверг существующее общество, каковы его pia desideria^{421} в социальном отношении. Мы находим в самом конце написанное рубленой прозой «Примирение», которое более чем подражает «Воскресенью», помещённому в конце сборника стихотворении К. Бека. В «Примирении», между прочим, говорится:

«Не потому, что человечество даёт жизнь отдельным людям, оно живёт и борется. – Человечество само есть один человек». Вследствие этого наш поэт, «отдельный человек», конечно, – «не человек». «Но оно придёт, это время… тогда поднимется человечество, мессия, бог, раскрывающийся в человечестве»… Но этот мессия придёт лишь «через многие тысячелетия, новый спаситель, который будет проповедовать» (действовать он предоставит другим) «разделение труда, братски равномерное для всех детей земли»… и тогда «сошник, символ земли, осенённой духом… знак глубокого почитания… поднимется, сияющий, увенчанный розами, прекраснее даже, чем древний христианский крест».

То, что будет через «многие тысячелетия», для нас, собственно говоря, довольно безразлично. Нам поэтому незачем расследовать, подвинутся ли люди, которые будут тогда существовать, хоть на дюйм вперёд благодаря «проповедям» нового спасителя, захотят ли они вообще слушать какого‑либо «спасителя» и окажется ли братская теория этого «спасителя» выполнимой или же ей угрожает банкротство. «Так много» наш поэт на этот раз не «видит». Интересно в этом отрывке только благоговейное коленопреклонение перед святыней будущего, перед идиллическим «сошником». В рядах «истинных социалистов» мы до сих пор встречали только бюргера; здесь мы уже догадываемся, что Карл Моор Второй покажет нам также и поселянина в праздничной одежде. Действительно, мы видим, как он (на стр. 154) смотрит с горы на очаровательную, праздничную долину, где крестьяне и пастухи с тихой радостью весело и с верой в бога трудятся, и вот

О сердце, подлое сомнений, слушай,

Как весело умеет бедность петь!

Здесь бедность «не женщина продажная. Она – дитя, и нагота её невинна!»

И понял я, что добрым и весёлым

Тогда лишь станет бедный род людской,

Когда найдёт в работе земледельца

Блаженное забвенье и покой.

Для того, чтобы ещё яснее показать нам, каков его действительный взгляд, он изображает на стр. 159 семейное счастье деревенского кузнеца и выражает пожелание, чтобы его дети

Никогда не знали той чумы,

Что с надменным самомненьем

Злые или жалкие умы

Называют просвещеньем.

«Истинный социализм» не мог успокоиться, пока наряду с бюргерской идиллией не была реабилитирована и крестьянская идиллия, наряду с лафонтеновскими романами – геснеровские пастушеские сцены. В лице господина Альфреда Мейснера он стал на позицию «Друга детей» Рохова[179]и с этой возвышенной позиции объявил, что назначение человека – превратиться в крестьянина. Кто мог ждать такой детской простоты от поэта «безумной мировой скорби», от обладателя «пылающих солнц», от «мечущего громы» Карла Моора Младшего?

Несмотря на его крестьянскую тоску по мирной сельской жизни, он всё же заявляет, что настоящим полем его деятельности являются большие города. Поэтому наш поэт отправился в Париж, чтобы и здесь увидеть

«… в ужасе и страхе,

Что, точно лава в жарком прахе,

Рабочих масс бурлит прилив».

Helas! il n'en fut rien^{422}. В одной корреспонденции из Парижа, помещённой в «Grenzboten», он сообщает, что чувствует себя страшно разочарованным. Почтенный поэт всюду искал эту бурлящую массу пролетариев, даже в Олимпийском цирке[180], где тогда под звуки пушек и литавр демонстрировалась французская революция, но вместо мрачно‑добродетельных героев и суровых республиканцев он увидел только смеющийся, подвижной народ неистощимой весёлости, который проявлял гораздо больше интереса к красивым женщинам, чем к великим вопросам человечества. Точно так же он искал в палате депутатов «представителей французского народа», а нашёл лишь кучку откормленных толстопузых болтунов.

И в самом деле, непростительно, что парижские пролетарии не устроили в честь Карла Моора Младшего этакую маленькую июльскую революцию, чтобы дать ему возможность «в ужасе и страхе» составить себе лучшее мнение о них. По поводу всех этих злоключений наш почтенный поэт поднимает громкий вопль и как новый Иона, которого «истинный социализма выплюнул из своего чрева, он предсказывает гибель Ниневии на Сене, о чем можно более подробно прочесть в корреспонденции из Парижа, напечатанной в «Grenzboten» за 1847 г., где наш поэт также весьма забавно рассказывает, как он принял bon bourgeois du marais^{423} за пролетария и какие из этого возникли странные недоразумения.

Его «Жижку» мы охотно ему подарим, потому что эта книга просто скучна.

Заговорив уже о стихах, упомянем несколькими словами те шесть призывов к революции, которые наш Фрейлиграт выпустил под заглавием «Са ira», Херизау, 1846 г. Первый из этих призывов – немецкая «Марсельеза»; она воспевает «храброго пирата», который «называется – как в Австрии, так и в Пруссии – революцией». К этому кораблю под собственным флагом, являющемуся значительным подкреплением знаменитому немецкому флоту in partibus infidelium[181], направлено обращение:

Ты на богатства серебряный флот

Устреми жерла пушек длинных,

Пусть жажду сокровищ навек погребёт

Море в грозных своих пучинах!

Впрочем, вся песня полна такого благодушия, что, несмотря на размер, её лучше всего распевать на мелодию «В путь, матросы, с якоря снимайтесь».

Характернее всего стихотворение «Как это делается», т. е. как Фрейлиграт делает революцию. Вот наступили тяжёлые времена, народ голодает, ходит в лохмотьях. «Где достать хлеба и одежду?» Находится «храбрый парень», который знает, как помочь горю. Он ведёт всю толпу в цейхгауз ландвера и раздаёт военные мундиры, которые тут же и надеваются. Берут в руки «для пробы» и винтовки и находят, что «было бы забавно» забрать их с собой. Тут нашему «храброму парню» приходит в голову, что ведь «вся эта шутка с переодеванием может быть названа бунтом, взломом и грабежом», и потому «за своё платье придётся лезть в драку». Поэтому решено взять также и каски, сабли и патронташи и водрузить в качестве знамени нищенскую суму. Так они выходят на улицу. Тогда появляются «королевские войска», генерал отдаёт приказ стрелять, но солдаты, ликуя, бросаются в объятия забавно переодетого ландвера. Так как все в ударе, то опять‑таки «в шутку» направляются в столицу, где находят поддержку. Так, из‑за «шутки с переодеванием» – «трон рушится и падает корона, колеблются устои государства» и «народ победно поднимает давно поникшую главу». Всё идёт так быстро, так гладко, что за время всей процедуры ни один из членов «пролетарского батальона» не успел, пожалуй, выкурить трубку. Надо признать, что нигде революции не совершаются с большей весёлостью и непринуждённостью, чем в голове нашего Фрейлиграта. Поистине нужна вся черножёлчная ипохондрия «Allgemeine Preusische Zeitung», чтобы в такой невинной, идиллической загородной прогулке почуять государственную измену.

Последняя группа «истинных социалистов», к которой мы перейдём, это – берлинская. Из этой группы мы также возьмём только одного характерного индивида, а именно господина Эрнста Дронке, так как он имеет видные заслуги перед немецкой литературой как изобретатель нового способа художественного творчества. Наши отечественные романисты и новеллисты давно уже нуждались в материале. Никогда ещё не ощущалось такого вздорожания сырья, необходимого для их промысла. Правда, французские фабрики поставляли много годного материала, но предложение не могло здесь удовлетворить спрос, тем более что многое тотчас же преподносилось потребителям в форме переводов и, таким образом, составляло опасную конкуренцию романистам. Тогда проявилось дарование господина Дронке: в образе Офиуха, змееносца на «истинно социалистических» небесах, он высоко поднял над головой огромного извивающегося удава немецкого полицейского законодательства, чтобы переработать его в своих «Полицейских рассказах» в ряд интереснейших новелл. Действительно, это запутанное, скользкое, как змея, законодательство заключает содержательнейший материал для такого рода писаний. В каждом параграфе кроется роман, в каждом распоряжении – трагедия. Господин Дронке, который сам выдержал, в качестве берлинского литератора, ожесточённую борьбу с полицейпрезидиумом, мог говорить в данном случае на основании собственного опыта. В последователях, идущих по проторённому пути, недостатка не будет: поприще богатое. Прусское право, между прочим, представляет собой неисчерпаемый источник напряжённых конфликтов и поразительных эффектов. Одно только законодательство, касающееся развода, алиментов и девичества, – не говоря уже о главах, касающихся противоестественных удовольствий, – даёт немецкой романической промышленности сырьё на сотни лет. Притом нет ничего более лёгкого, чем поэтически обработать один из таких параграфов; коллизия и её исход уже даны в готовом виде, остаётся добавить только детали, которые берутся из первого попавшегося романа Булвера, Дюма или Сю, кое‑что к ним приделывается – и рассказ готов. Итак, можно надеяться, что немецкий бюргер и поселянин, а также studiosus juris или cameralium^{424} получат со временем целую серию комментариев к современному законодательству, которые дадут им возможность, играючи и безо всякой педантичности, основательно познакомиться с этим предметом.

Мы видим на примере господина Дронке, что наши ожидания не преувеличены. Из одного только законодательства о подданстве он состряпал два рассказа. В одном из них (полицейский развод) кургессенский литератор (немецкие литераторы всегда делают своими героями литераторов) женится на пруссачке, не получив предписанного законом согласия магистрата. Вследствие этого его жена и дети теряют право на кургессенское подданство, из‑за чего супруги разводятся при посредстве полиции. Литератор приходит в ярость, осуждает существующие порядки, за это какой‑то лейтенант вызывает его на дуэль и закалывает. Полицейские осложнения были связаны с расходами, которые поглотили всё его состояние. Жена, из‑за брака с иностранцем, потеряла права прусской подданной и теперь оказывается в крайней нужде. Во втором рассказе – на тему о праве подданства – одного беднягу в течение 14 лет перевозят из Гамбурга в Ганновер и из Ганновера в Гамбург; в одном месте он испытывает сладость каторжных работ, в другом – прелести тюрьмы, и на обоих берегах Эльбы он подвергается палочному избиению. Таким же образом описывается то прескверное положение, при котором на злоупотребления полиции можно жаловаться только самой полиции. Очень трогательно изображается, как полиция в Берлине своим распоряжением о высылке безработной прислуги способствует распространению проституции, и другие захватывающие коллизии.

«Истинный социализм» благодушнейшим образом дал себя одурачить господину Дронке. Он принял полицейские рассказы, плаксивые описания горестей немецких мещан, написанные в тонах «Человеконенавистничества и раскаяния»[182], за изображение конфликтов в современном общество; он поверил, что здесь ведётся социалистическая пропаганда; он ни на минуту не подумал о том, что подобные душераздирающие сцены совершенно невозможны во Франции, Англии и Америке, хотя господствующие там порядки составляют прямую противоположность какому бы то ни было социализму, – не подумал о том, что господин Дронке ведёт не социалистическую, а либеральную пропаганду. «Истинному социализму» это тем более простительно, что и сам господин Дронке также не подумал обо всём этом.

Господин Дронке написал ещё рассказы «Из народной жизни». Здесь перед нами опять рассказ о литераторах, который должен вызвать сострадание публики к нищете профессиональных писателей. Этот рассказ, видимо, вдохновил Фрейлиграта, и он написал трогательное стихотворение, в котором умоляет нас относиться с состраданием к литераторам, восклицая: «Ведь и они пролетарки!». Когда дело дойдёт до того, что немецкие пролетарии расквитаются с буржуазией и другими имущими классами, они при помощи фонарного столба покажут господам литераторам, этому подлейшему из всех продажных классов, что за пролетарии эти господа. Остальные рассказы в книге Дронке представляют собой лишённую всякой фантазии стряпню и обнаруживают незнание настоящей жизни; они служат лишь для того, чтобы социалистические мысли господина Дронке влагать в уста как раз таким людям, к которым они менее всего подходят.

Кроме того, господин Дронке написал книгу о Берлине, которая стоит на высоте современной науки, т. е. в которой обнаруживается пёстрая смесь из младогегельянских, бауэровских, фейербахианских, штирнеровских, «истинно‑социалистических» и коммунистических воззрений, имеющих хождение в литературе последних лет. В конечном результате, несмотря ни на что, Берлин остаётся средоточием современного образования, центром умственной жизни и мировым городом с двумя пятыми миллиона жителей, конкуренции которого должны остерегаться Париж и Лондон. Даже гризетки есть в Берлине, – но, видит небо, они вполне в духе этого города!

К берлинскому кружку «истинных социалистов» относится и господин Фридрих Засс, который тоже написал книгу о Берлине, своей духовной родине. Нам знакомо лишь одно стихотворение этого господина, напечатанное в пютмановском «Альбоме» (стр. 29), о котором речь ещё впереди. В этом стихотворении «будущее старой Европы» воспевается на мотив «Леноре снился страшный сон»[183]– в самых отвратительных выражениях, которые наш автор мог только найти в немецком языке, и с возможно большим количеством грамматических ошибок. Социализм господина Засса сводится к тому, что Европа, «блудница», вскоре должна погибнуть.

Могильный червь – вот твой жених.

Сквозь грохот свадьбы слышишь их?

Летят казаки и татары

Занять твой одр, гнилой и старый!

Пустой азийский саркофаг

Твой гроб в соседство примет…

Гиганты мёртвые твои

Потрескались (тьфу, чёрт!) в небытии,

Как треснули (!) Мемфис с Пальмирой.

Гнездо орёл устроит сирый,

Блудница старая, в твоём

Увядшем лбу, давно гнилом!

Видно, что фантазия и язык поэта не меньше «надтреснуты», чем его понимание истории.

Этим взглядом нашего поэта, устремлённым в будущее, мы заканчиваем обзор различных созвездий «истинного социализма». В самом деле – перед нашим телескопом проплыл блестящий ряд созвездий. «Истинный социализм» со своей армией занял как раз наиболее сияющую часть неба! И вокруг всех этих ярких звёзд, выделяясь мягким блеском бюргерской филантропии, простирается в виде млечного пути «Trier'sche Zeitung», – газета, душой и телом присоединившаяся к «истинному социализму». При всех без исключения событиях, которые хотя бы самым отдалённым образом касались «истинного социализма», «Trier'sche Zeitung» всегда с воодушевлением появлялась на сцене. От лейтенанта Аннеке до графини Гацфельдт, от билефельдского музея до госпожи Астон «Trier'sche Zeitung» боролась с такой энергией за интересы «истинного социализма», что чело её покрылось благородным потом. Она в буквальнейшем смысле слова – млечный путь кротости, милосердия и человеколюбия и только в очень редких случаях превращается в кислое молоко. Пусть же она и в дальнейшем тихо и невозмутимо, как и подобает истинному млечному пути, течёт по своему руслу, продолжая снабжать добропорядочных немецких бюргеров маслом мягкосердечия и сыром мещанства; ей нечего опасаться, что кто‑нибудь снимет с неё сливки, – она слишком водяниста, чтобы таковые у неё оказались.

Чтобы мы могли расстаться с «истинным социализмом» в неомрачённо‑весёлом настроении, он в качестве финала приготовил нам праздник в виде «Альбома, изданного Г. Пютманом. Борна, у Рейхе, 1847». Под эгидой Большой Медведицы здесь зажигается такая жирандоль, ярче которой не увидеть и на пасхе в Риме. Все социалистические поэты, добровольно или в принудительном порядке, доставили необходимые для этого ракеты, которые поднялись к небу в виде шипящего, сверкающего снопа и, треща в воздухе, рассыпались на миллионы звёзд, озаривших дневным светом наши мрачные, как ночь, дела. Но, ах, прекрасное зрелище длится всего лишь миг: фейерверк догорает и оставляет после себя только коптящий дым, из‑за которого ночь кажется ещё темнее, чем на самом деле, – дым, сквозь который сверкают, как неизменно яркие звёзды, только семь стихотворений Гейне, попавших, к нашему великому удивлению и к немалому смущению Большой Медведицы, в это общество. Не будем, однако, смущаться этим, не примем близко к сердцу также то, что многие перепечатанные здесь вещи Веерта должны себя чувствовать неуютно в этой компании, и насладимся впечатлением, полученным от фейерверка.

Мы находим здесь очень интересные темы. Весна воспевается три или четыре раза со всем тем воодушевлением, на которое способен «истинный социализм». Не меньше чем восемь соблазнённых девушек представлены нам со всевозможных точек зрения. Мы видим здесь не только самый акт обольщения, но и его последствия; каждый из основных периодов беременности представлен, по крайней мере, одним субъектом. Затем, как полагается, происходят роды, за которыми следует детоубийство или самоубийство. Жаль только, что здесь не фигурирует шиллеровская мать‑детоубийца; но издатель считал, очевидно, вполне достаточным, что знакомый возглас: «Иосиф, Иосиф!» и т. д.[184]раздаётся по всей книге. Как составлены эти обольстительные песни, можно судить по одной только строфе, написанной на мотив известной колыбельной песни. Господин Людвиг Кёлер поёт на стр. 299:

Плачь же, мать, о, плачь навзрыд!

Сердце дочери болит!

Плачь же, плачь же день и ночь!

Честь свою забыла дочь!

Твой завет: «дочь, будь честна!» –

Ветру бросила она!

Вообще «Альбом» – настоящий апофеоз преступления. Кроме упомянутых многочисленных детоубийств господин Карл Эк воспевает ещё «Лесное злодеяние»; шваба Хиллера, убившего своих пятерых детей, господин Иоганнес Шерр воспевает в коротком стихотворении, a Ursa Major собственной персоной – в стихотворении бесконечных размеров. Кажется, что находишься на немецкой ярмарке, где шарманщики без конца повторяют свои рассказы об убийствах:

Дитя кровавое, сын ада,

Скажи, чем жизнь твоя была?

Твоя разбойничья засада

Людей пугала без числа.

Да, гнусный карлик, девяносто

Шесть жизней уничтожил ты.

Ты это делал очень просто,

Ломая шеи и хребты, и т. д.

Очень трудно сделать выбор из этих пышущих молодостью писателей и их произведений, полных жизненной теплоты; в сущности безразлично, называться ли Теодором Опицем или Карлом Эком, Иоганнесом Шерром или Йозефом Швейцером, – все эти вещи одинаково прекрасны. Возьмём наугад любого.

Раньше всего мы снова встретимся с нашим другом Волопасом‑Земмигом, который занят тем, чтобы вознести весну на спекулятивную высоту «истинного социализма» (стр. 35):

Проснись, проснись: уже весна грядёт…

Оковы сняв, по долам и горам

Свобода бурный бег свой начинает…

Какая это свобода, – мы тотчас же узнаём:

Что рабски смотрите на знак креста?

Свободный человек не преклоняет

Своих колен пред богом – перед тем,

Кто сокрушил отечества дубы,

Богов свободы в бегство обратив!

Значит, это свобода германских девственных лесов, в тени которых Волопас может спокойно размышлять о «социализме, коммунизме, гуманизме» и при желании культивировать «шипы ненависти к тиранам». О шипах мы узнаём, что

Нет ни единой розы без шипов,

поэтому можно надеяться, что и распускающаяся «роза» – Андромеда скоро обретёт свой «шип» и не будет больше «казаться» себе такой «деревянной», как прежде. Волопас действует также в интересах «Veilchen», – которых, правда, тогда ещё не существовало, – сочиняя стихотворение, заглавие и припев которого гласит: «Покупайте фиалки! Покупайте фиалки! Покупайте фиалки!» (стр. 38).

Господин Н. х… с^{425} с похвальным усердием постарался написать тридцать две страницы водянистых стихов, не высказав при этом ни единой мысли. Вот, например, «Пролетарская песня» (стр. 166). Пролетарии выходят на лоно природы – если бы мы стали рассказывать, откуда они выходят, то этому бы конца не было – и, наконец, после длинных предисловий разражаются следующим обращением:

О, Природа, мать всего живого!

Одарив весь мир своей любовью,

Всем ты предназначила блаженство.

Ты непостижимо величава!

Слушай нашу пламенную клятву,

Наши сокровенные решенья!

Весть морям несите, реки!

Прошуми, весенний ветер, в соснах!

Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.

Тем самым добыта новая тема, о которой затем долго говорится всё в том же тоне. Наконец, в четырнадцатой строфе мы узнаём, чего эти люди, собственно, хотят, но об этом здесь и говорить не стоит.

С господином Йозефом Швейцером тоже небезинтересно познакомиться:

Мысль – душа, а все дела – это только плоть одна.

Свет познания – супруг, действенность – его жена.

К этому непринуждённо присоединяется то, чего хочет господин И. Швейцер, а именно:

Ах, трещать, пылать хочу я ярким пламенем свобод

До тех пор, как смерть‑гаситель жарких щепок не зальёт. (Стр. 213.)

Его желание исполняется. В этих стихотворениях он уже «трещит» вволю, а что он «щепка», это видно с первого взгляда; но это – презабавная «щепка»:

Вскинув лоб, скрестивши руки, счастлив, волен – я стою! (Стр. 216.)

В этой позиции он, должно быть, неподражаем. К сожалению, лейпцигское августовское волнение[185]заставляет его выйти на улицу, и там он видит трогательные вещи:

Предо мной, – о, стыд и ужас! – пьяны кровью там и тут,

Нежные ростки людские смертную росу сосут. (Стр. 217.)

Герман Эвербек тоже не ударил лицом в грязь. Он затягивает на стр. 227 «Боевую песню», которую, без сомнения, уже ревели херуски в Тевтобургском лесу:

Мы храбро бьёмся за свободу,

За существо у нас в груди.

Уж не боевая ли это песня для беременных женщин?

Мы бьёмся не за деньги, не за орден

И не по прихоти пустой, –

За будущие бьёмся поколенья, и т. д.

В другом стихотворении мы узнаём:

Думы людей – священны.

Священны и чувства их,

Все души нежные чахнут

От дум и чувств таких.

Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.

Мы любим эту землю

С добром её и красой.

И трудимся мы неустанно

На честной ниве людской.

И эта нива вознаграждает наш труд урожаем чувствительных виршей, каких и сам Людвиг Баварский не мог бы изобрести.

Господин Рихард Рейнхардт – тихий, степенный молодой человек. Он «тихими спокойным шагом самораскрытия проходит путь» и преподносит нам стихи ко дню рождения «юного человечества», в которых довольствуется тем, что воспевает:

Свободы чистой любящее солнце,

Любви чистейшей свет свободный,

Любви и мира братский свет.

На этих шести страницах нам становится легко на душе: «любовь» повторяется шестнадцать раз, «свет» – семь раз, «солнце» – пять раз, «свобода» – восемь раз, не говоря уже о «звёздах», «лучезарности», «днях», «отрадах», «радостях», «покое», «розах», «пламени», «истине» и тому подобных второстепенных усладах существования. Если кому‑нибудь на долю выпадет счастье быть воспетым таким образом, тот действительно может сойти в могилу умиротворённым.

Дата добавления: 2015-06-04