Третий международный обзор 4 страница

Австрия, наконец, зашла так далеко, что, опираясь на Россию, смогла открыто выступить против Пруссии. Она так поступила в двух вопросах: в шлезвиг‑гольштейнском и в кургессенском.

В Шлезвиг‑Гольштейне «меч Германии» {Имеется в виду прусский король Фридрих‑Вильгельм IV. Ред.} заключил истинно‑прусский сепаратный мир и предал своих союзников в руки врага, располагающего превосходящими силами. Англия, Россия и Франция решили положить конец независимости герцогств и выразили это намерение в протоколе, к которому присоединилась Австрия. В то время как Австрия и состоящие с ней в коалиции немецкие правительства, в соответствии с Лондонским протоколом, высказались в восстановленном Союзном сейме за вмешательство Германского союза в Гольштейне в пользу Дании, Пруссия пыталась продолжать свою двуличную политику, побуждая борющиеся стороны подчиниться еще не существующему и не поддающемуся определению «союзному третейскому суду», отвергнутому большинством правительств и притом наиболее значительными из них; всеми своими маневрами Пруссия не добилась ничего, кроме того, что была заподозрена великими державами в революционных интригах и получила целый ряд угрожающих нот, которые скоро отобьют у нее охоту к «самостоятельной» внешней политике. Шлезвиг‑гольштейнцам скоро будет предоставлена возможность вернуться под отеческую опеку своего государя, и народ, который позволяет, чтобы им управляли гг. Безелер и Ревентлов, несмотря на то, что вся армия на его стороне, доказывает, что он нуждается еще для своего воспитания в датской плетке.

Движение в Кургессене [298] дает нам неподражаемый пример того, к чему может привести «восстание» в немецком мелком государстве. Добродетельное сопротивление бюргеров обманщику Хассенпфлугу осуществило все, что можно было требовать от подобного зрелища: палата была единодушна, население было единодушно, чиновники и армия были на стороне бюргеров; все противодействующие элементы были удалены, призыв: государи, вон из страны! – осуществился сам собою, обманщик Хассенпфлуг исчез со всем своим министерством; все шло как по заказу, – все партии строго держались в законных рамках, каких‑либо эксцессов удалось избежать, и оппозиция, не ударив пальцем о палец, одержала самую блестящую из побед, известных в летописях конституционного сопротивления. И теперь, когда вся власть была в руках бюргеров, когда их сословный комитет нигде не наталкивался ни на малейшее сопротивление, именно теперь‑то они и должны были себя показать. Теперь они увидели, что вместо кургессенских войск на границе стоят иностранные войска, готовые вступить в страну и в двадцать четыре часа положить конец всему великолепию бюргерского правления. Только теперь начались растерянность и позор. Если прежде они не могли пойти назад, то теперь они не могли двигаться вперед. Кургессенский отказ от уплаты налогов убедительнее, чем какое бы то ни было из предшествовавших событий, доказывает, насколько все коллизии в пределах мелких государств приводят к чистейшему фарсу, единственным результатом которого, в конце концов, является интервенция и устранение конфликта путем устранения как государя, так и конституции. Он показывает, как смешны все те достославные бои, в которых мелкие бюргеры мелких государств с патриотической непреклонностью защищают от неизбежного крушения любое из мелких мартовских завоеваний.

В Кургессене, союзном государстве, которое надо было вырвать из прусских объятий, Австрия прямо выступила против своей соперницы. Австрия как раз и подзадорила курфюрста напасть на конституцию, а затем тотчас же поставила его под защиту своего Союзного сейма. Чтобы придать силу этой защите, чтобы в этом кургессенском деле сломить сопротивление Пруссии господству Австрии и угрозами заставить Пруссию опять вступить в Союзный сейм, австрийские и южногерманские войска расположились теперь во Франконии и Богемии {Чехии. Ред.}. Пруссия также вооружается. Газеты пестрят сообщениями о маршах и контрмаршах армейских корпусов. Весь этот шум не приведет ни к чему, так же как и распри французской партии порядка с Бонапартом. Ни прусский король, ни австрийский император не суверенны, суверенен лишь русский царь. Мятежная Пруссия, в конце концов, подчинится его приказу и, не пролив ни одной капли крови, борющиеся стороны мирно усядутся в Союзном сейме, причем от этого ни в какой мере не уменьшится ни их взаимная мелочная зависть, ни раздоры со своими подданными, ни их недовольство русским верховным владычеством.

Мы переходим теперь к стране в самом абстрактном значении этого слова, к общеевропейскому народу, к народу эмиграции. Мы не будем говорить об отдельных секциях эмиграции – немецкой, французской, венгерской и т. д.; их haute politique {высокая политика. Ред.} ограничивается чистейшей chronique scandaleuse {скандальной хроникой. Ред.}. Но общеевропейский народ in partibus infidelium за последнее время получил временное правительство в лице Европейского центрального комитета, состоящего из Джузеппе Мадзини, Ледрю‑Роллена, Альберта Дараша (поляка) и Арнольда Руге, который в оправдание своего присутствия скромно подписывается: член франкфуртского Национального собрания. Хотя трудно было бы указать, какой демократический собор призвал этих четырех евангелистов к вступлению в их должность, нельзя, однако, отрицать, что их манифест содержит в себе символ веры огромной массы эмигрантов и в соответствующей форме суммирует духовные завоевания, которыми эта масса обязана последним революциям.

Манифест начинается блестящим перечислением сил демократии.

«Чего недостает демократии для победы?.. Организации… У нас есть секты, но нет церкви, есть незрелые и противоречивые философские системы, но нет религии, нет коллективной веры, собирающей верующих под общим лозунгом и приводящей в гармонию их труды… День, когда мы все объединимся и двинемся вместе под предводительством лучших из нас… будет кануном боя. В этот день мы пересчитаем свои ряды, мы будем знать, кто мы такие, мы осознаем свою силу».

Почему же революция до сих пор не победила? Потому, что у революционной власти организация была более слабой, чем у правительств. Таков первый декрет временного правительства эмиграции.

Этому злу теперь‑де надо помочь организацией армии верующих и основанием религии.

«Но для этого надо преодолеть два больших препятствия, устранить два серьезных заблуждения: преувеличение прав индивидуальности, черствую исключительность теории… Мы не должны говорить «я», мы должны научиться говорить «мы»… Те, кто подчиняется своему личному раздражению и отказывается от небольшой жертвы, требуемой дисциплиной и организацией, отрицают, в результате привычек прошлого, ту общую веру, которую сами проповедуют… Исключительность в теории есть отрицание нашего основного догмата. Тот, кто говорит: я нашел политическую истину, и кто ставит условием признания братского сотрудничества принятие ею системы, – тот отрицает народ, единственного прогрессивного толкователя мирового закона, для того лишь, чтобы утвердить свое собственное «я». Тот, кто утверждает, что изолированным трудом своего ума, какой бы мощью он ни обладал, он в настоящее время может дать окончательное решение проблем, волнующих массы, тот осуждает самого себя на ошибки вследствие неполноты своих знаний, отказываясь от одного из вечных источников истины, от коллективной интуиции вовлеченного в действие народа. Окончательное решение есть секрет победы… Наши системы в большинстве случаев не могут быть ничем иным, как анатомированием трупов, обнаружением недуга, анализом причин смерти, бессильным воспринять жизнь или осмыслить ее. Жизнь, это – народ в движении, это – массы, возвышаемые до необычайной силы взаимным соприкосновением, пророческим предчувствием великих дел, которые должны быть выполнены стихийным и внезапным как электрическая искра объединением на улицах; это – действие, доводящее до высшей степени напряжения все силы надежды, самопожертвования, любви и энтузиазма, ныне спящие, и выявляющее человека в единстве его натуры, в полноте его творческих. способностей. Рукопожатие рабочего в один из таких исторических моментов, которые кладут начало новой эпохе, больше чем холодный и бессердечный труд ума или премудрость великого мертвеца последних двух тысячелетий» – старого общества – «скажет нам об организации будущего»[299].

Вся эта напыщенная чепуха сводится таким образом, в конце концов, к самому посредственному филистерскому взгляду, будто революция потерпела крушение благодаря честолюбивому соперничеству отдельных вождей и столкновению мнений различных враждующих между собой учителей народа.

Борьба различных классов и фракций классов между собой, отдельные фазы развития которой именно и составляют революцию, представляются нашим евангелистам лишь печальным результатом существования противоречивых систем, между тем как на самом деле, наоборот, существование различных систем является результатом существования классовой борьбы. Уже из этого одного вытекает, что авторы манифеста отрицают существование классовой борьбы. Под предлогом борьбы против доктринеров они устраняют всякое определенное содержание, всякий определенный партийный взгляд, отрицают за отдельными классами право выражать свои интересы и формулировать свои требования в противовес другим классам. Они предлагают им забыть о противоположности интересов и помириться под знаменем весьма плоской и столь же откровенной неопределенности, которая за видимостью примирения интересов всех партий скрывает господство интересов одной лишь партии – буржуазной. Учитывая опыт, приобретенный этими господами во Франции, Германии и Италии в течение последних двух лет, нельзя даже утверждать, что то лицемерие, с которым здесь буржуазные интересы облечены в ламартиновские фразы о братстве, является бессознательным. Впрочем, насколько основательно знакомство этих господ с «системами», видно уже из того, что они воображают, будто каждая из этих систем является лишь частицей совокупной премудрости их манифеста, односторонне взявшей за основу какую‑либо одну из собранных в нем фраз о свободе, равенстве и т. д. Их представления об общественных организациях переданы поразительным образом: сборище на улице, бунт, рукопожатие – и все готово. Революция для них вообще заключается лишь в ниспровержении существующего правительства; если эта цель достигнута, то окончательная «победа» одержана. Движение, развитие, борьба тогда прекращаются, и под эгидой Европейского центрального комитета, который будет тогда господствовать, начинается золотой век европейской республики и непрерывного благодушного ротозейства. Так же как они ненавидят развитие и борьбу, так эти господа ненавидят мышление, бессердечное мышление, – как будто какой‑нибудь мыслитель, не исключая Гегеля и Рикардо, когда‑нибудь мог дойти до того бессердечия, с каким они поливают публику этими разжиженными помоями! Народ не должен заботиться о завтрашнем дне и может выбросить из головы всякие мысли; когда настанет великий решающий день, народ от одного прикосновения будет наэлектризован, и загадка будущего чудесным образом раскроется ему. Этот призыв к отказу от мышления есть прямая попытка обмануть именно самые угнетенные классы народа.

«Разве мы тем самым говорим» (спрашивает один член Европейского центрального комитета у другого), «что мы должны выступать без знамени, разве мы говорим, что хотим на своем знамени написать простое отрицание? Нас не могут заподозрить в чем‑либо подобном. Являясь представителями народа, давно принимающими участие в его боях, мы далеки от того, чтобы вести его к пустоте».

Чтобы доказать, наоборот, полноту своих мыслей, эти господа преподносят нам поистине достойный Лепорелло[300]список вечных истин и достижений всего предшествовавшего времени в качестве современной общей почвы для «демократии». Этот список резюмируется в следующем назидательном «отче наш»:

«Мы верим в прогрессивное развитие человеческих способностей и сил в направлении предначертанного нам нравственного закона. Мы верим в ассоциацию, как единственно правильное средство достигнуть этой цели. Мы верим, что толкование нравственного закона и норм прогресса не может быть доверено ни отдельной касте, ни индивидууму, а лишь народу, просвещенному национальным воспитанием, руководимому отмеченными печатью добродетели и духа лучшими его представителями. Мы верим в святость обоих, как индивидуальности, так и общества, которые не должны ни исключать друг друга, ни бороться между собой, а гармонически сочетаться ради всеобщего взаимного совершенствования. Мы верим в свободу, без которой исчезает всякая человеческая ответственность, в равенство, без которого свобода только обман, в братство, без которого свобода и равенство являются средствами без цели, в ассоциацию, без которой братство было бы неосуществимой программой, в семью, общину, в государство и отечество, являющиеся прогрессивными сферами, в каждой из которых человек должен последовательно вырастать до сознания и осуществления свободы, равенства, братства и ассоциации. Мы верим в святость труда, в собственность, создаваемую им, как его признак и его плод, в обязанность общества доставлять материал для физического труда посредством кредита, а для труда умственного и морального посредством воспитания… Говоря коротко, мы верим в такой социальный порядок, вершиной которого являются бог и его закон, а основой – народ…»

Итак, Прогресс – Ассоциация – Нравственный закон – Свобода – Равенство – Братство; Ассоциация – Семья, Община, Государство – Святость собственности – Кредит – Воспитание – Бог и Народ – Dio e popolo. Эти фразы фигурируют во всех манифестах революций 1848 г., от французской до валашской, и именно поэтому они фигурируют здесь как общие основы новой революции. Ни одна из этих революций не обошлась без провозглашения святости собственности, которая здесь канонизирована как результат труда. В какой мере всякая буржуазная собственность является «плодом и признаком труда», Адам Смит знал уже гораздо лучше, чем знают наши революционные инициаторы спустя восемьдесят лет после него. Что касается уступки социализму, согласно которой общество должно посредством кредита обеспечить каждого материалом для его труда, то каждый фабрикант обыкновенно оказывает своим рабочим кредит на такое количество материала, которое они могут переработать в течение недели, и кредитная система в настоящее время распространилась настолько, насколько это совместимо с неприкосновенностью собственности, да и самый кредит, в конце концов, есть лишь форма буржуазной собственности.

Суть этого евангелия сводится к такому состоянию общества, при котором бог составляет вершину, а народ, или, как говорится дальше, человечество – основание. Это значит, что эти люди верят в существующее общество, в котором, как известно, бог составляет вершину, а чернь – основание. Если лозунг Мадзини: бог и народ, Dio e popolo, может иметь какой‑то смысл в Италии, где бога противопоставляют папе, а народ – монархам, то выставлять этот плагиат Иоганнеса Ронге, самого поверхностного из подонков немецкого лжепросвещения, в качестве лозунга, долженствующего разрешить загадку века, – это уже слишком! Как легко, впрочем, в этой школе привыкают к небольшим жертвам, которых требуют организация и дисциплина, как легко отказываются от черствой исключительности теорий, доказывает наш Арнольд Винкельрид Руге, который к великой радости Лео на этот раз сумел оценить различие между божеством и человечеством[301].

Манифест заканчивается словами:

«Речь идет о конституции европейской демократии, о создании бюджета, казначейства народов. Речь идет об организации армии инициаторов».

Руге, чтобы стать первым инициатором этого народного бюджета, обратился к демократическим филистерам Амстердама и разъяснил им их особое призвание к тому, чтобы платить. Голландия в опасности!

Лондон, 1 ноября 1850 г.

Написано К. Марксом и Ф. Энгельсом

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch‑okonomische Revue» № 5–6, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

Дата добавления: 2015-06-04