Генерал Лесовский. 2 страница

- Как зачем? Да разве вы не знаете, что Родион Гейман не приходил на

лекцию, вы, не желая потерять времени по-пустому, пошли слушать другую.

- Он не поверит.

- Это уж его дело.

Когда мы входили на университетский двор, я посмотрел на моего барона:

пухленькие щечки его были очень бледны, и вообще ему было плохо.

- Слушайте, - сказал я, - вы можете быть уверены, что ректор начнет не

с вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями; вы же <и в самом деле

ничего особенного не сделали. Не забудьте одно: за то, что вы шумели, и за

то, что лжете, - много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь

да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим вам

ваше существование.

Барон обещал и честно сдержал слово.

Ректором был тогда Двигубский, один из остатков и образцов допотопных

профессоров, или, лучше сказать, допожарных, то есть до 1812 года. Они

вывелись теперь; с попечительством князя Оболенского вообще оканчивается

патриархальный период Московского университета. В те времена начальство

университетом не занималось, профессора читали л не читали, студенты ходили

и не ходили, " ходили притом не в мундирных сертуках a linstar 104.

конноегерских, а в разных отчаянных и эксцентрических платьях, в крошечных

фуражках, едва державшихся на девственных волосах. Профессора составляли два

стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно

из немцев, другой - из ненемцев. Немцы, в числе которых были люди добрые и

ученые, как Л одер, Фишер,. Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались

незнанием и нежеланием знать русского языка, хладно(130) кровием к

студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным

курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не

снимали. He-немцы, с своей стороны, не знали ни одного (живого) языка, кроме

русского, были отечественно раболепны, семинарски неуклюжи, держались, за

исключением Мерзлякова, в черном теле и вместо неумеренного употребления

сигар употребляли неумеренно настойку. Немцы были больше из Геттингена,

не-немцы - из поповских детей.

Двигубский был из не-немцев. Вид его был так назидателен, что какой-то

студент из семинаристов, приходя за табелью, подошел к нему под

благословение и постоянно называл его "отец ректор". Притом он был страшно

похож на сову с Анной на шее, как его рисовал другой студент, получивший

более светское образование. Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или

с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью

"Materia Medica" 105, неизвестно зачем проживавшим в математической

аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо

знал химию, - с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню -

baton de coton 106, яд - рыбой (poisson 107), а слово "молния" так несчастно

произносил, что многие думали, что он бранится, - мы смотрели на них

большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов,

представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к

Тредьяковскому и Кострову, - времени, в котором читали Хераскова и Княжнина,

времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно

лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну

Баваркой 108, а другую Пруденкой 109.

Но Двигубский был вовсе не добрый профессор, он принял нас чрезвычайно

круто и был груб; я порол страшную дичь и был неучтив, барон подогревал то

же самое. Раздраженный Двигубский велел явиться на другое утро в совет, там

в полчаса времени нас допросили, осудили, (131) приговорили и послали

сентенцию на утверждение князя Голицына.

Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить

студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции

явился инспектор, русской службы майор и французский танцмейстер, с

унтер-офицером и с приказом в руке - меня взять и свести в карцер. Часть

студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не

первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками;

университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.

В грязном подвале, служившем карцером, я уже нашел двух арестантов:

Арапетова и Орлова, князя Андрея Оболенского и Розенгейма посадили в другую

комнату, всего было шесть человек, наказанных по маловскому делу. Нас было

велено содержать на хлебе и воде, ректор прислал какой-то суп, мы отказались

и хорошо сделали: как только смерклось и университет опустел, товарищи

принесли нам сыру, дичи, сигар, вина и ликеру. Солдат сердился, ворчал, брал

двугривенные и носил припасы. После полуночи он пошел далее и пустил к нам

несколько человек гостей. Так проводили мы время, пируя ночью и ложась спать

днем.

Раз как-то товарищ попечителя Панин, брат министра юстиции, верный

своим конногвардейским привычкам, вздумал обойти ночью рундом

государственную тюрьму в университетском подвале. Только что мы зажгли свечу

под стулом, чтобы снаружи не было видно, и принялись за наш ночной завтрак,

раздался стук в наружную дверь; не тот стук, который своей слабостью просит

солдата отпереть, который больше боится, что его услышат, нежели то, что не

услышат; нет, это был стук с авторитетом, приказывающий. Солдат обмер, мы

спрятали бутылки и студентов в небольшой чулан, задули свечу и бросились на

наши койки. Взошел Панин.

- Вы, кажется, курите? - сказал он, едва вырезываясь с инспектором,

который нес фонарь, из-за густых облаков дыма. - Откуда это они берут огонь,

ты даешь?

Солдат клялся, что не дает. Мы отвечали, что у нас был с собою трут.

Инспектор обещал его отнять и обобрать сигары, и Панин удалился, не заметив,

что количество фуражек было вдвое больше количества голов. (132)

В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас

может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение

показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он

отступил на шаг, посмотрел на меня с тем грозно грациозным видом, с которым

в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: "сидите, пожалуй", вышел

вон. За последнюю выходку досталось мне дома больше, нежели за всю историю.

Итак, первые ночи, которые я не спал в родительском доме, были

проведены в карцере. Вскоре мне приходилось испытать другую тюрьму, и там я

просидел не восемь дней, а девять месяцев, после которых поехал не домой, а

в ссылку. Но до этого далеко.

С этого времени я в аудитории пользовался величайшей симпатией. Сперва

я слыл за хорошего студента; после маловской истории сделался, как известная

гоголевская дама, хороший студент во всех отношениях.

Учились ли мы при всем этом чему-нибудь, могли ли научиться? Полагаю,

что "да". Преподавание было скуднее, объем его меньше, чем в сороковых

годах. Университет, впрочем, не должен оканчивать научное воспитание; его

дело - поставить человека a meme 110 продолжать на своих ногах; его дело -

возбудить вопросы, научить спрашивать. Именно это-то и делали такие

профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны, и такие, как Каченовский.

Но больше лекций и профессоров развивала студентов аудитория юным

столкновением, обменом мыслей, чтений... Московский университет свое дело

делал; профессора, способствовавшие своими лекциями развитию Лермонтова,

Белинского, И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть в бостон

и еще спокойнее лежать под землей.

А какие оригиналы были в их числе и какие чудеса - от Федора Ивановича

Чумакова, подгонявшего формулы к тем, которые были в курсе Пуансо, с

совершеннейшей свободой помещичьего права, прибавляя, убавляя буквы,

принимая квадраты за корни и х за известное, до Гавриила Мягкова, читавшего

самую жесткую науку в мире - тактику. От постоянного обращения с предметами

героическими самая наружность Мягкова приобрела строевую (133) выправку:

застегнутый до горла, в несгибающемся галстуке, он больше командовал свои

лекции, чем говорил.

- Господа! - кричал он, - на поле - Об артиллерии!

Это не значило: на поле сражения едут пушки, а просто, что на марже 111

такое заглавие. Как жаль, что Николай обходил университет, если б он увидел

Мягкова, он его сделал бы попечителем.

А Федор Федорович Рейс, никогда не читавший химии далее второй

химической ипостаси, то есть водорода! Рейс, который действительно попал в

профессора химии, потому что не он, а его дядя занимался когда-то ею. В

конце царствования Екатерины старика пригласили в Россию; ему ехать не

хотелось, - он отправил, вместо себя, племянника...

К чрезвычайным событиям нашего курса, продолжавшегося четыре года

(потому что во время холеры университет был закрыт целый семестр), -

принадлежит сама холера, приезд Гумбольдта и посещение Уварова.

Гумбольдт, возвращаясь с Урала, был встречен в Москве в торжественном

заседании общества естествоиспытателей при университете, членами которого

были разные сенаторы, губернаторы, - вообще люди, не занимавшиеся ни

естественными, ни неестественными науками. Слава Гумбольдта, тайного

советника его прусского величества, которому государь император изволил дать

Анну и приказал не брать с него денег за материал и диплом, дошла и до них.

Они решились не ударить себя лицом в грязь перед человеком, который был на

Шимборазо и жил в Сан-Суси.

Мы до сих пор смотрим на европейцев и Европу в том роде, как

провинциалы смотрят на столичных жителей, - с подобострастием и чувством

собственной вины, принимая каждую разницу за недостаток, краснея своих

особенностей, скрывая их, подчиняясь и подражая. Дело в том, что мы были

застращены и не оправились от насмешек Петра I, от оскорблений Бирона, от

высокомерия служебных немцев и воспитателей-французов. Западные люда толкуют

о нашем двоедушии и лукавом коварстве; они принимают за желание обмануть -

желание выказаться и похвастаться. У нас тот же человек готов наивно

либе(134)ральничать с либералом, прикинуться легитимистом, и это без всяких

задних мыслей, просто из учтивости и из кокетства; бугор de lapprobativite

112 сильно развит в нашем черепе.

"Князь Дмитрий Голицын, - сказал как-то лорд Дюрам, - настоящий виг,

виг в душе".

Князь Д. В. Голицын был почтенный русский барин, но почему он был

"виг", с чего он был "виг" - не понимаю. Будьте уверены: князь на старости

лет хотел понравиться Дюраму и прикинулся вигом.

Прием Гумбольдта в Москве и в университете было дело нешуточное.

Генерал-губернатор, разные вое- и градоначальники, сенат - все явилось:

лента через плечо, в полном мундире, профессора воинственно при шпагах и с

трехугольными шляпами под рукой. Гумбольдт, ничего не подозревая, приехал в

синем фраке с золотыми пуговицами и, разумеется, был сконфужен. От сеней до

залы общества естествоиспытателей везде были приготовлены засады: тут

ректор, там декан, тут начинающий профессор, там ветеран, оканчивающий свое

поприще и именно потому говорящий очень медленно, - каждый приветствовал его

по-латыни, по-немецки, по-французски, и все это в этих страшных каменных

трубах, называемых коридорами, в которых нельзя остановиться на минуту, чтоб

не простудиться на месяц. Гумбольдт все слушал без шляпы и на все отвечал -

я уверен, что все дикие, у которых он был, краснокожие и медного цвета,

сделали ему меньше неприятностей, чем московский прием.

Когда он дошел до залы и уселся, тогда надобно было встать. Попечитель

Писарев счел нужным в кратких, но сильных словах отдать приказ, по-русски, о

заслугах его превосходительства и знаменитого путешественника; после чего

Сергей Глинка, "офицер", голосом тысяча восьмисот двенадцатого года,

густо-сиплым, прочел свое стихотворение, начинавшееся так:

Humboidt - Promethee de nos jours! 113

А Гумбольдту хотелось потолковать о наблюдениях над магнитной стрелкой,

сличить свои метеорологические заметки на Урале с московскими - вместо этого

ректор (135) пошел ему показывать что-то сплетенное из высочайших волос

Петра I...; насилу Эренберг и Розе нашли случай кой-что рассказать о своих

открытиях 114.

У нас и в неофициальном мире дела идут не много лучше: десять лет

спустя точно так же принимали Листа в московском обществе. Глупостей

довольно делали для него и в Германии, но тут совсем не тот характер; в

Германии это все стародевическая экзальтация, сентиментальность, все

Blumenstreuen 115; у нас - подчинение, признание власти, вытяжка, у нас все

"честь имею явиться к вашему превосходительству". Тут же, по несчастью,

прибавилась слава Листа как известного ловласа; дамы толпились около него

так, как крестьянские мальчики на проселочных дорогах толпятся около

проезжего, пока закладывают лошадей, любознательно рассматривая его самого,

его коляску, шапку... Все слушало одного Листа, все говорило только с ним

одним, отвечало только ему. Я помню, что на одном вечере Хомяков, краснея за

почтенную публику, сказал мне:

- Поспоримте, пожалуйста, о чем-нибудь, чтоб Лист видел, что есть здесь

в комнате люди, не исключительно занятые им.

В утешение нашим дамам я могу только одно сказать, что англичанки точно

так же метались, толпились, тормошились, не давали проходу другим

знаменитостям: Ко-шуту, потом Гарибальди и прочим; но горе тем, кто хочет

учиться хорошим манерам у англичанок и их мужей!

Второй "знаменитый" путешественник был тоже в некотором смысле

"Промифей наших дней", только что он свет крал не у Юпитера, а у людей. Этот

Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу, был

министр народного просвещения С. С. (еще (136) не граф) Уваров. Он удивлял

нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал;

настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех

наук, их казовые концы или, лучше, начала. При Александре он писал

либеральные брошюрки по-французски, потом переписывался с Гете по-немецки о

греческих предметах. Сделавшись министром, он толковал о славянской поэзии

IV столетия, на что Каченовский ему заметил, что тогда впору было с

медведями сражаться нашим праотцам, а не то, что песнопеть о самофракийских

богах я самодержавном милосердии. Вроде патента он носил в кармане письмо от

Гете, в котором Гете ему сделал прекурьезный комплимент, говоря: "Напрасно

извиняетесь вы в вашем слоге: вы достигли до того, до чего я не мог

достигнуть, - вы забыли немецкую грамматику".

Вот этот-то действительный тайный Пик де ла Миран-доль завел нового

рода испытания. Он велел отобрать лучших студентов для того, чтоб каждый из

них прочел по лекции из своих предметов вместо профессора. Деканы,

разумеется, выбрали самых бойких.

Лекции эти продолжались целую неделю- Студенты должны были

приготовляться на все темы своего курса, декан вынимал билет и имя. Уваров

созвал всю московскую знать. Архимандриты и сенаторы, генерал-губернатор и

Ив. Ив. Дмитриев - все были налицо.

Мне пришлось читать у Ловецкого из минералогии - и он уже умер!

Где наш старец Ланжерон!

Где наш старец Бенигсон!

И тебя уже не стало,

И тебя как не бывало!

Алексей Леонтьевич Ловецкий был высокий, тяжело двигавшийся, топорной

работы мужчина, с большим ртом и большим лицом, совершенно ничего не

выражавшим. Снимая в коридоре свою гороховую шинель, украшенную воротниками

разного роста, как носили во время первого консулата, - он, еще не входя в

аудиторию, начинал ровным и бесстрастным (что очень хорошо шло к каменному

предмету его) голосом: "Мы заключили прошедшую лекцию, сказав все, что

следует, о кремнеземии", потом он садился и продолжал: "о глиноземии..." У

него были созданы неизменные рубрики для формулярных списков (137) каждого

минерала, от которых он никогда не отступал; случалось, что характеристика

иных определялась отрицательно: "Кристаллизация - не кристаллизуется,

употребление - никуда не употребляется, польза - вред, приносимый

организму..."

Впрочем, он не бежал ни поэзии, ни нравственных отметок, и всякий раз,

когда показывал поддельные камни и рассказывал, как их делают, он прибавлял:

"Господа, это обман". В сельском хозяйстве он находил моральными качествами

хорошего петуха, если он "охотник петь и до кур", и отличительным свойством

аристократического барана - "плешивые коленки". Он умел тоже трогательно

повествовать, как мушки рассказывали, как они в прекрасный летний день

гуляли по дереву и были залиты смолой, сделавшейся янтарем, и всякий раз

добавлял: "Господа, это - прозопопея" 116.

Когда декан вызвал меня, публика была несколько утомлена; две

математические лекции распространили уныние и грусть на людей, не понявших

ни одного слова. Уваров требовал что-нибудь поживее и студента с "хорошо

повешенным языком". Щепкин указал на меня.

Я взошел на кафедру. Ловецкий сидел возле неподвижно, положа руки на

ноги, как Мемнон или Озирис, и боялся... Я шепнул ему:

- Экое счастье, что мне пришлось у вас читать, я вас не выдам.

- Не хвались, идучи на рать... - отпечатал, едва шевеля губами и не

смотря на меня, почтенный профессор.

Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило

в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я

никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами - они

надеялись на меня; под кафедрой за столом - "сильные мира сего" и все

профессора нашего отделения; Я взял вопрос и прочел не своим голосом: "О

кристаллизации, ее условиях, законах, формах".

Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову:

если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие

же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге,

будут довольны, потому что я у них в фавере. (138)

Итак, во имя Гайю, Вернера и Митчерлиха я прочел свою лекцию, заключил

ее философскими рассуждениями и все время относился и обращался к студентам,

а не к министру. Студенты и профессора жали мне руки и благодарили, Уваров

водил представлять князю Голицыну - он сказал что-то одними гласными, так,

что я не понял. Уваров обещал мне книгу в знак памяти и никогда не присылал.

Второй раз и третий я совсем иначе выходил на сцену. В 1836 году я

представлял "Угара", а жена жандармского полковника - "Марфу" при всем

вятском бомонде и при Тюфяеве. С месяц времени мы делали репетицию, а

все-таки сердце сильно билось и руки дрожали, когда мертвая тишина вдруг

заменила увертюру и занавесь стала, как-то страшно пошевеливаясь,

подниматься; мы с Марфой ожидали за кулисами начала. Ей было меня до того

жаль или до того она боялась, что я испорчу дело, что она мне подала

огромный стакан шампанского, но и с ним я был едва жив.

С легкой руки министра народного просвещения и жандармского полковника

я уже без нервных явлений и самолюбивой застенчивости явился на польском

митинге в Лондоне, это был мой третий публичный дебют. Отставной министр

Уваров был заменен отставным министром Ледрю-Ролленом.

Но не довольно ли студентских воспоминаний? Я боюсь, не старчество ли

это останавливаться на них так долго; прибавлю только несколько подробностей

о холере 1831 года.

Холера - это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до

того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной

союзницей Николая, - раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало

страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи

наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась,

перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть "Холера в

Москве!" - разнеслась по городу.

Утром один студент политического отделения почувствовал дурноту, на

другой день он умер в университетской больнице. Мы бросились смотреть его

тело. Он исхудал, как в длинную болезнь, глаза ввалились, черты были

искажены; возле него лежал сторож, занемогший в ночь. (139)

Нам объявили, что университет велено закрыть. В нашем отделении этот

приказ был прочтен профессором технологии Денисовым; он был грустен, может

быть испуган, На другой день к вечеру умер и он.

Мы собрались из всех отделений на большой университетский двор; что-то

трогательное было в этой толпящейся молодежи, которой велено было расстаться

перед заразой. Лица были бледны, особенно одушевлены, многие думали о

родных, друзьях; мы простились с казеннокоштными, которых от нас отделяли

карантинными мерами, и разбрелись небольшими кучками по домам. А дома всех

встретили вонючей хлористой известью, "уксусом четырех разбойников" и такой

диетой, которая одна без хлору и холеры могла свести человека в постель.

Странное дело, это печальное время осталось каким-то торжественным в

моих воспоминаниях.

Москва приняла совсем иной вид. Публичность, не известная в

обыкновенное время, давала новую жизнь. Экипажей было меньше, мрачные толпы

народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях; кареты, возившие

больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими; люди сторонились от

черных фур с трупами. Бюльтени о болезни печатались два раза в день. Город

был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного

дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно занимало умы, страх перед

болезнию отнял страх перед властями, жители роптали, а тут весть за вестью -

что тот-то занемог, что такой-то умер...

Митрополит устроил общее молебствие. В один день и в одно время

священники с хоругвями обходили свои приходы. Испуганные жители выходили из

домов и бросались на колени во время шествия, прося со слезами отпущения

грехов; самые священники, привыкшие обращаться с богом запанибрата, были

серьезны и тронуты. Доля их шла в Кремль; там на чистом воздухе, окруженный

высшим духовенством, стоял коленопреклоненный митрополит и молился - да мимо

идет чаша сия. На том же месте он молился об убиении декабристов шесть лет

тому назад.

Филарет представлял какого-то оппозиционного иерарха, во имя чего он

делал оппозицию, я никогда не мог понять. Разве во имя своей личности. Он

был человек умный и ученый, владел мастерски русским языком, (140) удачно

вводя в него церковнославянский; все это вместе не давало ему никаких прав

на оппозицию. Народ его не любил и называл масоном, потому что он был в

близости с князем А. Н. Голицыным и проповедовал в Петербурге в самый разгар

библейского общества. Синод запретил учить по его катехизису. Подчиненное

ему духовенство трепетало его деспотизма; может, именно по соперничеству он

и ненавидели друг друга с Николаем.

Филарет умел хитро и ловко унижать временную власть; в его проповедях

просвечивал тот христианский, неопределенный социализм, которым блистали

Лакордер и другие дальновидные католики. Филарет с высоты своего

первосвятительного амвона говорил о том, что человек никогда не может быть

законно орудием другого, что между людьми может только быть обмен услуг, и

это говорил он в государстве, где полнаселения - рабы.

Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах:

"Гражданский закон вас осудил и гонит, а церковь гонится за вами, хочет

сказать еще слово, еще помолиться об вас и благословить на путь". Потом,

утешая их, он прибавлял, что "они, наказанные, покончили с своим прошедшим,

что им предстоит новая жизнь, в то время как между другими (вероятно,

других, кроме чиновников, не было налицо) есть еще большие преступники", и

он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.

Проповедь Филарета на молебствии по случаю холеры превзошла все

остальные; он взял текстом, как ангел предложил в наказание Давиду избрать

войну, голод или чуму; Давид избрал чуму. Государь приехал в Москву

взбешенный, послал министра двора князя Волконского намылить Филарету голову

и грозился его отправить митрополитом в Грузию. Митрополит смиренно

покорился и разослал новое слово по всем церквам, в котором пояснял, что

напрасно стали бы искать какое-нибудь приложение в тексте первой проповеди к

благочестивейшему императору, что Давид - это мы сами, погрязнувшие в

грехах. Разумеется, тогда и те поняли первую проповедь, которые не добрались

до ее смысла сразу.

Так играл в оппозицию московский митрополит.

Молебствие так же мало помогло от заразы, как хлористая известь;

болезнь увеличивалась.

Я был все время жесточайшей холеры 1849 в Париже. (141) Болезнь

свирепствовала страшно. Июньские жары ее помогали, бедные люди мерли, как

мухи; мещане бежали из Парижа, другие сидели назаперти. Правительство,

исключительно занятое своей борьбой против революционеров, не думало брать

деятельных мер. Тщедушные коллекты 117 были несоразмерны требованиям. Бедные

работники оставались покинутыми на произвол судьбы, в больницах не было

довольно кроватей, у полиции не было достаточно гробов, и в домах, битком

набитых разными семьями, тела оставались дни по два во внутренних комнатах.

В Москве было не так.

Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но

благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и

как-то все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства

правительства. Составился комитет из почетных жителей - богатых помещиков и

купцов. Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было

открыто двадцать больниц, они не стоили правительству ни копейки, все было

сделано на пожертвованные деньги. Купцы давали даром все, что нужно для

больниц, - одеяла, белье <и теплую одежду, которую оставляли

выздоравливавшим. Молодые люди шли даром в смотрители больниц для того, чтоб

приношения не были наполовину украдены служащими.

Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря en

masse 118 привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по

больницам, и они остались там безвыходно до конца заразы. Три или четыре

месяца эта чудная молодежь прожила в больницах ординаторами, фельдшерами,

сиделками, письмоводителями, - и все это без всякого вознаграждения и притом

в то время, когда так преувеличенно боялись заразы. Я помню одного студента

малороссиянина, кажется Фицхелаурова, который в начале холеры просился в

отпуск по важным семейным делам. Отпуск во время курса дают редко; он,

наконец, получил его - в самое то время, как он собирался ехать, студенты

отправлялись по больницам. Малороссиянин положил свой отпуск в карман и

пошел с ними. Когда он вышел из больницы, отпуск был давно (142) просрочен -

и он первый от души хохотал над своей поездкой.

Москва, по-видимому сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и

богомольем, свадьбами и ничем - просыпается всякий раз, когда надобно, и

становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза.

Она в 1612 году кроваво обвенчалась с Россией и сплавилась с нею огнем

1812.

Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была

будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла в своих стенах

женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту

Лукрецию Борджиа без итальянской крови, русскую царицу немецкого

происхождения, - и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.

Дата добавления: 2015-06-04