Данная книга предназначена исключительно для ознакомления! 5 страница

Особенное внимание научной общественности привлек экспе­римент, выполненный одиннадцатью нейропсихологами, которые съехались в лабораторию Гарвардского университета. В универси­тетской клинике находилась женщина с мозговой травмой, у нее бы­ла музыкальная агнозия, которая напрочь лишила ее музыкальной памяти. Она не различала знакомые и незнакомые мелодии, но при этом в момент звучания больная смогла охарактеризовать их эмоци­ональный тон и характер. Значит, восприятие эмоционального ха­рактера музыки и музыкальная память идут разными путями, име­ют собственное «место жительства» в человеческом мозгу, а интона­ционный слух, ведающий эмоциональной выразительностью музы­ки — отдельное и автономное психическое образование. Этот экспе­римент был опубликован в журнале Nature (Природа) в 1999 году и, вероятно, убедил многих скептиков в реальном существовании ин­тонационного слуха.

Интонационный слух, работающий с ненотируемыми свойства­ми звука, оправдал все ожидания: он оказался старейшим, древней­шим, замеченным даже у обезьян и младенцев; он справился с рас­познаванием эмоционального смысла музыки в любых условиях, когда музыкальный и культурный опыт был бесполезен, и при­шлось обратиться исключительно к непосредственному восприя­тию. Он оказался автономным и независимым, подтверждая, что и в музыке анализировать и запоминать — это одно, а переживать, со­чувствовать и волноваться — это совсем другое, и для обеих функ­ций природа предусмотрела разные психологические механизмы.

'Boucher, R; Bryden, M. (1997)Laterality effects in the processing of melody and timbre. Nett-ropsychologia, 35(11), p. 1467.

^Музыкальные способности

КАК РАБОТАЕТ ИНТОНАЦИОННЫЙ СЛУХ

Природа человека целостна, и ему очень трудно разъять на от­дельные части, компоненты и составляющие свои жизненные впе­чатления. Человеку нравится или не нравится конкретная ситуация, которая возбуждает его любопытство или явное отторжение — отно­шение человека к ситуации объединяет все, что присутствует в ней, в целостный образ. И самый большой прорыв в детском мышлении совершается тогда, когда ребенок наконец-то поймет, что стул, на котором он сидит, когда пьет чай, чашка, из которой он пьет чай и шоколадка, которая делает этот чай таким вкусным — это мебель, посуда и еда, то есть разные по сути вещи. Когда человек выучится формальной классификации предметов, поймет суть обобщающих умственных действий, он перестанет быть ребенком — в нем про­снется абстрактное мышление. А в детстве человек мыслит конкрет­но, образно и ситуативно: такое мышление психолог Лев Выготский называл «комплексным».

Встречаясь с искусством, человек возвращается в детство, ста­новится непосредственным, чувствующим и восприимчивым созда­нием, и к нему вновь приходит детская склонность к ассоциирова­нию предметов, к связыванию их на основе эмоциональной и ситуа­тивной близости в один психологический «комплекс». Все стано­вится всем, все со всем сливается: цвет,- свет и звук, звук и запах, звук и вес легко переходят друг в друга, объединенные восприятием человека. Звук при этом может стать тяжелым или воздушным, мас­ляным или деревянным, гладким или шероховатым и каким угодно еще — он начнет подчиняться не законам физики, а законам сине­стезии, подразумевающей сильные психологические ассоциации между восприятием разных модальностей: слуховой, зрительной, обонятельной или осязательной. «Последнее, что мы можем опреде­лить словом в невербализуемых впечатлениях от музыки, это сине­стезии — бесчисленные «неадекватные восприятия» звучаний, как если бы они были ощущениями зрительными, тактильными, вкусо­выми, обонятельными, мышечными и т.д., - пишет музыковед Ген­рих Орлов. - Не следует ли видеть в синестезиях реликты прими­тивного переживания звука как Присутствия, следы первобытных мистических партиципаций в органическом нерасчлененном един­стве мира? Не являются ли они интимными символами магическо­го самоотождествления с реальностью?¹»

¹ Г. Орлов Древо музыки - Вашингтон-Спб., 1992, с.174

*^Интонационный слух

Синестезиями в музыке заведует интонационный слух. Тембры голосов и инструментов легко ассоциировать с весом и цветом: звук баса будет бархатным, темным и тяжелым, а звук сопрано — легким, хрустальным и светлым. Пронзительные и мощные звуки, как гири, падающие вниз, могут быть похожи на волшебника-великана, на его размашистые жесты и тяжелую походку, а тихий шелест арф и скри­пок может напомнить и шелест леса, и журчание ручья и летние тра­вы, колеблемые легким ветерком. Нота «ми» или нота «ля», взятые вне тембра, как голые абстракции, не вызовут таких образных ассо­циаций как не вызовет их и ритмическая фигура, оторванная от тем­бра, темпа и характера движения. Именно интонационный слух че­рез моторные, зрительные, тактильные и другие ассоциации связы­вает музыку с огромным миром жизни и культуры.

Один из фундаментальных каналов связи музыки и бытия — это движение и осмысленный жест. Музыка движется и жестикулирует: она наполнена движениями резкими и плавными, суетливыми и не­спешными, музыка летит стрелой, ползет черепахой или идет, чека­ня шаг как солдаты на параде. Эту интимную связь музыки и теле­сной моторики подтвердили эксперименты шведского психолога Бьерна Саломонссона (Salomonsson, Bjoern): исследуя связь теле­сно-двигательных ассоциаций со звуком, он подтвердил глубокую психологическую зависимость между звучанием и необходимым те­лесным откликом на него, что неудивительно — ведь и сам звук есть движение, звучащая струна или столб воздуха вибрируют, то есть движутся.

Младенцы, исследованные Саломонссоном, «вибрировали» по­добно струне, слыша звуки: их восприятие было активным откли­ком тела на вибрацию звука — стоило изменить характер звука, как тут же менялся и характер движения младенцев — на разные темб­ры и разные регистры они откликались разными движениями. «Для младенцев, чье слуховое восприятие уже активно, - пишет автор, -примитивные аффекты состоят в основном из телесных реакций и переживания их младенцем,, дальним фоном которых уже брезжит идеальное содержание. Отдельные звуки, звуковые последователь­ности и музыка будут таким образом символизировать эти аффек­тивные телесные выражения. И младенец, и взрослый слушатель ус­танавливают ассоциативное сходство между выразительным аф­фектом и миром звука, получающим свое завершение в соответст­вии с миром архаических значений»¹. Дети более старшего возраста,

Salomonsson, В. (1989) Music and affects: Psychoanalytic viewpoints.Source Scandinavian Psychoanalytic Review, 12(2), p. 126

музыкальные способно

пробуя себя в роли композитора, рисуют разнообразные движения: «Первые сочинения детей, - пишет Розамунд Шутер-Дайсон, - отра­жают их моторную энергию и неконтролируемые жесты. Слушая за­пись своих собственных сочинений, они часто повторяют те движе­ния и жесты, которые пытались изобразить в музыке»'.

Связь музыки и движения курьезным образом подтверждают и маркетинговые исследования, которые предупреждают нас о потен­циальной опасности музыки: слушая музыку, мы рискуем купить то, что нам совсем не нужно. Человек, которому кажется, что тихое журчание музыки в магазине не имеет к нему никакого отношения, глубоко заблуждается: наши мускулы реагируют на музыку совер­шенно непроизвольно и начинают под нее «танцевать». Под медлен­ную и убаюкивающую музыку, усыпляющую бдительность и замед­ляющую движения, покупатели движутся вдоль полок медленно и неспешно, продолжая лениво накладывать в корзинку то, что под руку попадет. Доходы супермаркетов при этом возросли на 39,2%. Директора, которые рискнули включить бодрую и веселую музыку, желая взбодрить покупательские массы и повысить им настроение, невольно активизировали мускулатуру, и естественной двигатель­ной реакцией стало «прочь из магазина!», после чего нововведение пришлось отменить. Об этом рассказал психолог Р.Миллиман (Mil-liman, R.) в 1982 году.

Звук и его свойства вызывают к жизни не только моторные ас­социации и телесно-двигательные реакции, но также и зрительные впечатления, казалось бы, не связанные столь прямо со звуком. Су­ществование подобных ассоциаций еще раз подтвердили четыре американских психолога и опубликовали свои результаты в статье под названием: «Synesthetic tendencies as the basis of sensory symbol­ism: a review of a series of experiments by means of semantic differen­tial» (Синестетические тенденции как основание сенсорного симво­лизма: обзор серии экспериментов методом семантического диффе­ренциала). На возможность подобных ассоциаций указал КЛеви-Стросс в классическом труде «Структурная антропология»: «Практи­чески все дети и некоторые подростки, - писал он, - самопроизвольно ассоциируют звуки, фонемы или тембры музыкальных инструмен­тов, с цветами и формами»². Ученые выделили два универсальных кросс-модальных фактора: легкость и остроту, которые надо было об­наружить в цветах, формах, музыке, звуках, наборах слов, выражени­ях лиц и кинофрагментах, что вполне удалось испытуемым.

¹ Shuter-Dyson, R., Clive, G. (1981) The Psychology of Musical Abilities, London, p.108.

² КЛеви-Стросс Структурная антропология - M., 1983, с.86.

нтонационпыи слух

Острота содержится в зрительных впечатлениях как очевидная форма: все, что может уколоть и порезать, в мире зрительных впе­чатлений будет острым — острые углы, острые носы, острые сучья, которые, в конечном счете восходят ко все тем же тактильным и мо­торным ощущениям — ведь они ассоциируются с определенными действиями и через них переходят на предметы, с помощью которых эти действия совершаются: мягкое и поглаживающее движение не может быть острым. В слуховых впечатлениях острота неизбежно связана с пронзительностью, «тонкостью» звука, который наверня­ка вызвал бы у младенцев некое подобие выпада, тычка, удара — звук режет слух так же, как потенциально «режут и колют» острые предметы: острый звук трубы, острый как серия звуковых «уколов» «Танец с саблями» Хачатуряна...

Столь же успешной была работа со звуко-цветовыми ассоциаци­ями, которую проделали 1256 испытуемых в возрасте от 3 до 78 лет — с ними работали американские психологи Роберт Катиетта и Кел-ли Хаггерти (Cuttietta, Robert; Haggerty, Kelly). «Ассоциации музы­ки с цветом могут не быть результатом раннего хромэстетического опыта, как иногда предполагалось. Напротив, цветовые ассоциации могут быть способом музыкального восприятия, способом достаточ­но распространенным и устойчивым для всех возрастов»'. То есть музыкальные впечатления становятся цветовыми непосредственно, через эмоцию, читаемую в музыке. Например, воинственные кличи труб легко станут красными, но никогда голубыми, а ослепительно-помпезный мажор может быть желтым, белым и оранжевым, но ни­когда коричневым и никогда лиловым, потому что коричневый и лиловый — это сумрак и покой, это цвета земли и леса, а помпезный мажор слишком ярок и блестящ, слишком светел и вызывающе от­крыт, чтобы стать коричневым и лиловым. Эмоционально-смысло­вые значения мз^зыки, читаемые интонационным слухом, и анало­гичные значения цвета накладываются друг на друга так тесно, что уже сливаются, и непонятно предшествовало ли «красной» музыке в нашем опыте красное солнце, красные знамена и красный плащ то­реадора или, как утверждают исследователи, все яркое, сильное и торжественно-угрожающее само становится красным, и для глаза и для слуха в равной степени.

Интонационный слух способен увидеть в музыке пространст­венный образ, едва ли не картину. Вызывая к жизни определенные

¹ Cutietta, Robert A; Haggerty, Kelly J. (1987) A comparative study of color association with music at various age levels. Journal of Research in Music Education, 35(2), p. 78.

^Музыкальные способности

жесты и движения, музыка по закону комплексного мышления, же­лающего видеть всю ситуацию целиком, «подверстывает» к ним пространственное обрамление; слушатель, силой собственного во­ображения превращенный в зрителя, должен «увидеть», где совер­шаются описанные музыкой события. Если слышится тяжелый, втаптывающий шаг с размашистыми прыжками, нарисованный Прокофьевым в пьесе «Монтекки и Капулетти», то невозможно представить, чтобы это движение уместилось на каком-нибудь пя­тачке, в каком-нибудь замкнутом «колодце»: рыцари одеты в тяже­лые доспехи — размашистые жесты,и тяжелая поступь требуют большой площади и объема, где, преодолевая сопротивление собст­венной тяжести и мощи, двигаются «персонажи» пьесы.

Музыкальное восприятие тесно связано с пространственными представлениями: этой теме специально посвящена статья музыкове­да М.Арановского «О психологических предпосылках предметно-про­странственных слуховых представлений». Некоторые исследователи считают пространственные представления основой музыкального вос­приятия: «Не требует доказательств, - пишет музыковед В.Холопова, -что музыка существует только в восприятии человека, и действитель­ная реальность произведения может рассматриваться и оцениваться лишь как психологическая реакция на него. Здесь-то и обнаружива­ется главный парадокс музыки как «временного искусства»: с пози­ции психологии восприятия, музыкальное произведение входит в человеческое сознание в первую очередь через пространственные представления...»¹

Способность слушателей рисовать целостные пространствен­ные картины, включающие и цвет, и форму, проверили психологи Делис, Флер и Керр (Delis, Fleer and Kerr). К симфонической пьесе без особых примет, которую вполне можно было исполнять в мага­зине в роли фонового сопровождения (так называемой muzzak), психологи приклеили «лейблы»: в первом случае фрагмент назы­вался «Зимний лес», а во втором «Возрождение справедливости». Первое название пробуждало зрительные ассоциации, а второе на­сильственно заглушало их, хотя собственные значения музыки, по утверждению экспериментаторов, были далеки от какой-либо об­разности — пьеса была весьма блеклая и неинтересная. Экспери­мент доказал, что душа слушателя жаждет зрительных ассоциаций, и, найдя их, принимает и запоминает все что угодно: слушатели, которые приняли «музыкальную жвачку» за «Зимний лес» сумели

¹ В. Холопова Музыка как вид искусства - Спб., 2000, с. 161.

Интонационный слух

даже узнать фрагмент из исполненной пьесы, когда его вставили в ряд других, неизвестных им фрагментов. А те слушатели, которые следили за «Возрождением справедливости», так и не сумели ниче­го вообразить, и никакие попытки узнать ранее услышанный фраг­мент в ряду других так ничем и не кончились. Так психологи под­твердили, что зрительные ассоциации стимулируют слуховые впе­чатления и способствуют их запоминанию, в то время как лишенные зрительных эквивалентов, слуховые образы легко увядают.

Ненотируемые свойства звука и фиксирующий их интонацион­ный слух тяготеют к психологической театрализации, и замечают это прежде всего исполнители. Рассказывая о романсе Брамса «На­прасная серенада», пианист Джералд Мур, легендарный концерт­мейстер многих выдающихся певцов, сквозь реверансы и воздыха­ния главного героя дошел до финала пьесы, где слышится резкий и сухой аккорд — композитор обозначил его исполнение именно так, sforzando, то есть внезапно, коротко и сильно (в XIX веке компози­торы начали подсказывать исполнителям как играть, потому что му­зыка уже не умещалась в одну большую Традицию, где сочинение и исполнение было делом одних и тех же людей). «Вне всяких сомне­ний, - пишет Джералд Мур, - Брамс показывает нам, что девушка за­крывает со стуком окно». Свои впечатления от романса «Могила Анакреона» он описывает столь же конкретно и образно, не боясь обвинений в вульгаризации: «...фортепианная постлюдия ласково берет нас за руку и уводит прочь. Мы уходим с неохотой, то и дело оборачиваясь назад, чтобы еще раз взглянуть на место упокоения поэта»¹. Мысль пианиста насыщена моторными ассоциациями плав­ных и неспешных движений, которые вписаны в пространственный образ дороги с кладбища — подобные ассоциации представляют со­бой классический образец работы интонационного слуха...

Интонационный слух насыщает звучание мускульно-моторны-ми и зрительно-пространственными ассоциациями, которые, буду­чи психологически привязанными к звучанию, становятся очень личностными, интимными впечатлениями. Звук требует отклика, вовлечения, соучастия, и непременно получает их: механизмом та­кого соучастия, как отмечали многие музыковеды, служит бессозна­тельное подпевание — благодаря интонационному слуху, для кото­рого подвывание и нытье, крик и лепет вполне эквивалентны пению, каждый слушатель внутренне музицирует, сознает он это или нет. В таком непременном соучастии в исполнении многие музыканты

с.256

¹ Дж. Мур Певец и аккомпаниатор. Воспоминания. Размышления о музыке - М, 1987,

^Музыкальные способности

видели особую силу музыкального искусства: «Искусство изобра­жения все же не дает слушателю такого опыта переживания, - гово­рил дирижер Эрнест Ансерме, - как искусство непосредственного выражения, ибо перед образом слушатель становится в какой-то ме­ре зрителем, он также видит образ извне. Тогда как, слушая музыку субъективного выражения, слушатель переживает ее для себя, и акт выражения автора становится его собственным»¹.

Психологический механизм такого присвоения звучания, как если бы сам слушатель «проговаривал» слышимую музыку, связан с механизмом речевого интонирования, локализованного в правом полушарии: в отличие от лексико-грамматических ресурсов языка, его интонационные возможности расположены именно в правом, пространственном полушарии. Это и понятно: мелодия речи, как и всякая другая мелодия, легко превращается в линию, в контур — она становится восходящим зигзагом, если человек говорит в восклица­тельном тоне или превращается в волнистую, едва отмеченную бу­горками линию, если человек воркует, «курлыкает». Без своеобраз­ной «мелодической линии» не может быть и целостной речевой ин­тонации.

Нейропсихологические эксперименты показывают, что травмы, связанные с утратой речевого «пения», делают невозможным и ме­ханизм личностного присвоения музыки — она. уже не переживает­ся как живое высказывание, хотя ее суть и смысл остаются больно­му вполне понятны. Пусть музыка печальна, но больному не груст­но, пусть музыка величественна, но больной не поднимает выше го­лову и осанка его не выпрямляется — он эту музыку наблюдает со стороны, не вовлекаясь в нее и не переживая как событие своей эмо­циональной жизни. Шестеро нейропсихологов экспериментирова­ли с пациентом, правополушарные функции которого, включая ре­чевое интонирование, были разрушены. Он уже не мог объединять отдельные звуки в мелодическую линию, и оттого, по его собствен­ному выражению, «слушал музыку без всякого удовольствия», хотя правильно отвечал на вопросы о ее эмоциональном значении. Но присвоить это значение, пережить его пациент уже не мог. Результа­ты этого исследования были опубликованы в журнале Brain (Мозг).

Эксперименты и наблюдения подтвердили целостность и всео-хватность интонационного слуха, механизм действия которого включает и мускульный аппарат человека через ассоциации звука с движением и жестом, и речевой аппарат человека через внутреннее

¹ Э. Ансерме Беседы о музыке - Л., 1976, с.48.

птонационныи слух

«пение», «проговаривание», связанное с речевым интонированием
— такое «соинтонирование» неизбежно сопутствует музыкальному
восприятию. Интонационный слух также способствует появлению
зрительно-пространственных и цветовых ассоциаций, включенных
в процесс слушания музыки и обогащающих слуховые впечатления.
Интонационный слух как слух наименее специфический, наименее
связанный с высотно-ритмическими, чисто музыкальными законо­
мерностями, размыкает слуховое поле музыки, открывая для Homo
Musicus зримый и осязаемый мир. ■,. •

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ ИНТОНАЦИОННОГО СЛУХА

Психологическая на\^ка традиционно связывает музыкальное искусство и мир человеческих эмоций, выделяя в качестве привыч­ных «лейблов» радость, грусть, страх и гнев. Экспериментаторы охотно пользуются этими определениями, В них есть много хоро­шего, и, прежде всего их ограниченность; музыканты могли бы с возмущением заметить, что психологи святотатствуют, пытаясь вместить в прокрустово ложе пресловутых эмоциональных «лейб­лов» все многообразие музыкальных переживаний. Однако истина состоит в том, что мир эмоций — мир древний, и ситуаций, имею­щих для нас серьезное значение, совсем немного. Это обретение — пищи, жены или имущества, и тогда древний человек радуется; или это потеря — и древний человек грустит. Ему что-то угрожает, и эмоция страха безошибочно защищает его. И, наконец, гнев гово­рит только об одном: «Не бойся! Вперед на врага!», и древний чело­век бросается на обидчика. Этих четырех эмоций — радости, грус­ти, страха и гнева — достаточно, чтобы принципиально описать наш эмоциональный механизм, и дальнейшее усложнение этого ме­ханизма будет излишним: эмоциональные оппозиции «позитив-не­гатив» (радость и грусть) ачоащита-нападение» (страх и гнев) яв­ляются необходимым и достаточным условием выживания челове­ка в окружающем мире, а значит, основополагающие функции эмо­ций в человеческой психике в основном выполнены. Отсюда и для научного анализа такой примитивный набор эмоциональных ка­честв вполне достаточен и показателен, несмотря на его кажущую­ся узость.

Эмоции, как видно из примеров, это результат некоторого вза­имодействия, его сухой остаток, результат события, которое само

^Музыкальные способности

по себе может и не иметь форму коммуникации. Но музыка — не результат, а процесс, процесс общения. Он эмоционально окрашен, однако требует помимо чисто эмоционального описания дополни­тельного ряда понятий, которые учитывали бы особенности музы­ки как «голоса другого», как закодированного в звуках сообщения. Как человек переживает процесс общения, и что он означает для него? Откуда возникают эмоции, которые этот процесс возбужда­ет? И тогда для классификации музыкального восприятия основ­ными станут так называемые коммуникативные архетипы — не ме­нее древние, чем радость, гнев или печаль — стереотипы, «вечные образцы» человеческой коммуникации, где ее содержание и внеш­ние атрибуты обнажают свои незыблемые основания. Понятие «ар­хетип», средоточие древнейших следов человеческой психики, дремлющих по сей день в глубинах бессознательного, ввел в науч­ный обиход психолог Карл Юнг в 20-е годы XX века.

Существуют четыре главных вида общения между людьми, че­тыре коммуникативных архетипа. Первый — это взаимодействие лидера и толпы, начальника и подчиненного, высшего и низшего; второй — это обращение низшего к высшему, когда первый взыва­ет, просит и надеется, а его собеседник слушает и решает; третий тип социальной коммуникации — общение равных с равными, и от­того оно наиболее естественно и легко; четвертый — общение с са­мим собой, со своей душой. Коммуникативные архетипы диктуют определенный эмоциональный тонус, двигательный эквивалент и пространственные координаты процесса общения, создают его обобщенный образ, имеющий интермодальный характер — зри­тельный, моторно-двигательный и слуховой, где все эти модально­сти пребывают в нерасторжимом единстве.

Если представить, как во все времена общаются лидеры и тол­па, вожди и народы, полководцы и их войско, то непременно обна­ружится значительное сходство, продиктованное ситуацией. Лидер будет повелевать толпой, чтобы она признала в нем сильнейшего. Вождь должен призвать толпу к бою, к подвигу, и она беспреко­словно последует за ним. Так же ведет себя не только предводитель многотысячных масс, но и бригадир на стройке и даже петух в ку­рятнике: он горделиво прохаживается, выпятив грудь, и громко ку­карекает, пронзительно и крайне уверенно заявляя о своем превос­ходстве — природа власти всегда и всюду одна и та же, кто бы и кем бы ни повелевал.

Пространственно-двигательный, энергийный аналог коммуни­кативного архетица призыва, проявляясь в звуковой форме, подра-

s ^Интонационный слух

зумевает некую оболочку; интонации архетипа призыва без сомне­ния громкие, восходящие, причем восходящие резко и поступатель­но, без колебаний. Этот «голос» обнимает широкий диапазон, он размашист и крепок, характер его движения крупный, резкий и сильный, захватывающий большое пространство. Моторный экви­валент архетипа призыва часто заключает в себе призывный жест, который трактуется как жестовый «выкрик»: «Вперед! За мной!» — в подобных позах стоят памятники вождям. Именно таковы были древнейшие образцы архетипа призыва, относящиеся к заклинани­ям жрецов, к шаманским камланиям эвенков и чукчей, к древней­шим военным и охотничьим ритуалам.

Коммуникативные архетипы вбирают в себя обобщенные кон­структы, patterns, отражающие в звуке смысл общения, его прост­ранственные, мускульно-моторные и интонационные характеристи­ки. Интонационный слух, нацеленный на распознавание первич­ных, наиболее «грубых» свойств звука, прежде всего распознает коммуникативный архетип через интонационный профиль, общий характер движения, через его пространственные и энергийные каче­ства. Если имеется в виду коммуникативный архетип призыва, то этим уже предопределяется тип мелодического движения, его темп и общий характер, динамические характеристики звучания, артику­ляционный и акцентный профиль музыки, независимо от ее стиле­вых и видовых качеств. Архетип призыва в танцевальных охотничь­их ритуалах Африки, в рыцарских кличах вагнеровской оперы и мо­лодцеватых ариях Верди будет принципиально один и тот же с точ­ки зрения своего звукового воплощения, поскольку содержание об­щения и его чувственные и смысловые эквиваленты будут принци­пиально те же самые.

Архетип призыва, чрезвычайно богатого на музыкальные «вы­ходы», имеет еще одну популярную разновидность, где лидер обща­ется с толпой не как полководец с армией солдат, но как тамада на свадьбе говорит с гостями или солистка варьете языком жестов об­щается со зрителем. Содержание такого общения — это подбадрива­ние, попытка зажечь, повести за собой в делах отнюдь не столь важ­ных как общий подвиг или защита от врага. Здесь естественны прыжки, резкие, но не слишком мощные удары, подбрасывания; пространство «действия» уже не так широко и беспредельно как в воинственной разновидности архетипа призыва, оно даже может за­мыкаться в круг (по кругу движется агрессивно-кокетливая Одил-лия с 32 фуэте под соответствующую музыку Чайковского). Инто­национный профиль этой разновидности коммуникативного архе-

узыкаяьные способности

типа призыва будет возвратным, похожим на битье по мячу, когда голос упорно прыгает на один и тот же интервал, как бы отскакивая от опоры. К этой разновидности архетипа призыва относятся жанры застольной песни (в том числе знаменитая «Застольная» из «Трави­аты» Верди), русского канта, классический пример которого «Славься» Глинки, всевозможные спортивные и походные песни, как, например, «Марш энтузиастов» Дунаевского. Среди некласси­ческих хитов такого рода «It's a long way to Tiperrary» (»Далек путь до Типеррэри», английская походная песня конца Второй мировой), ария главной героини «Я танцевать хочу» из мюзикла «Моя пре­красная леди», ария Карамболины из «Фиалки Монмартра» — даже из этого краткого перечня ясно, как любим архетип призыва в его развлекательной разновидности (первую, основную разновидность можно назвать героической) всеми легкими жанрами от бытовых песен до оперетты и мюзикла.

Второй коммуникативный архетип, другой древнейший вид об­щения, тяготеет к просительности. Множество ситуаций такого ро­да есть в традиционных ритуалах: здесь и выпрашивание невесты у родителей, и моление о ниспослании дождя, и оплакивание умер­ших, которое по сути своей тоже просьба о залечивании душевных ран на земле и о благоденствии усопшего на небе. Прошение это об­ращено к божеству в языческих религиях, когда божество — тот же человек, только более властный и сильный. Социальный смысл ар­хетипа прошения — это общение низшего с высшим: теперь уже не сильный лидер говорит с послушной толпой, а лицо подчиненное и чувствующее свою зависимость обращает свой голос к тому, в ком оно врздит исполнение своих желаний. Все лирические виды обще­ния, все любовные признания и мольбы принадлежат коммуника­тивному архетипу прошения.

Архетип прошения тоже проявляется в чувственных категори­ях, воплощая его содержание. В этом виде общения интонационный контур чаще волнистый — проситель неуверен, и его неуверенность отражается в неизбежных голосовых колебаниях, и поскольку чув­ство его велико и искренне, эти волны весьма крупные, «горбатые», с явными подъемами и спадами. Мускульно-моторная составляю­щая архетипа прошения опирается на поклон, склонение головы и всего корпуса — интонационный профиль, соответствующий базис­ной форме прошения, такой поклон воспроизводит: подобные мело­дии исходят иногда из так называемой «вершины-источника» как, например, знаменитая фраза-вопрос Ленского: «Что день грядущий мне готовит?» или аналогичная фраза-вопрос Татьяны: «Кто ты,

Дата добавления: 2015-06-25