Всполох

ОЛЬГЕРД

Этой ночью плохо спалось Михайле Александровичу, и утром, выходя из опочивальни, князь чувствовал гнетущую усталость, каждый сустав ломило. Проходя мимо знакомой бойницы, князь вдруг услышал со двора замка шум, бряцание оружия, конский топот. Михайло Александрович вернулся к бойнице, прильнул щекой к холодному камню. На виске у него вздрагивала жилка в такт тревожно бьющемуся сердцу. Князь увидел: со двора замка один за другим умчались за ворота пятнадцать всадников, одетых по–дорожному, в бараньих кожухах, накинутых на кольчуги. Михайло Александрович проследил: поскакали они в разные стороны. Гонцы!

Не смея поверить в удачу, князь дрожащими пальцами теребил когда–то холеную, а теперь запущенную, окосматевшую темную бородку и глядел, глядел на опустевший двор замка. Внезапно ему на голову мягко легла рука. Князь вздрогнул, обернулся:

– Уля!

Княгиня Ульяна улыбнулась ему:

– Видел?

Князь кивнул.

– А ты говорил, не послушает меня Ольгерд Гедеминович, а вот, видишь, гонцы поскакали к князю Кейстуту, к Смоленскому князю, к сыновьям – Ольгердовичам – и к иным князьям литовским. Всем им великий князь один приказ послал: рать собрать не мешкая.

Михайло Александрович задохнулся, прислонился к стене.

– Сестра! Одну тебя князь Ольгерд Гедеминович слушает!

– Винись! Не верил, – засмеялась она в ответ.

– Винюсь, винюсь…

И никто из них не заметил, что поднимавшийся по лестнице Ольгерд увидел их, остановился и слушает с усмешкой. Потом великий князь Литовский повернулся и, стараясь не шуметь, пошел вниз.

«Что ж, если замысел нанести Москве удар глубокой осенью, когда никто в походы не ходит, совпал с мольбами жены заступиться за князя Михайлу, и теперь они думают, что, вняв мольбам ее, он погнал нынче гонцов, пусть так! Пусть думают! Жена ласковей будет!»

Золотая метель листопада несется над Москвой, засыпает улицы и переулки мокрой листвой, обнажает сады. А тучи ползут и ползут без конца и края, темные, тяжелые, низкие. Вот–вот зацепят за коньки теремов, за кресты колоколен. Непогодь такая, что, как говорится, хороший хозяин собаки не выгонит; в такую пору только дома сидеть, но на улицах полно людей.

Из Кремля то и дело добрые кони выносят пригнувшихся к луке седла всадников, они мчатся не разбирая дороги, только грязь летит из–под копыт, только успевай сторониться. Мерным шагом проходят отряды ратников. Народ расступается перед ними и сзади смыкается вновь. Ни смеха, ни шуток. С затаенной тревогой смотрят люди. Ратники проходят с суровыми лицами. Струи воды бегут по стали доспехов; войлок, надетый под кольчуги, намокает. Холодно. Женщины, толпясь у калиток, вздыхают им вслед, но ни те, у кого на плечах панцирь, ни те, кто кутается в промокший плат, и не думают прятаться от дождя. Сурово гудит потревоженный улей Москвы.

В этой уличной толпе медленно пробирается к дому Семена Me лика Фома со своей приемной дочкой.

– Эй, Оленка, чего на воинов загляделась? Рано тебе, мала! Ты лучше под ноги гляди да к тыну прижимайся, там посуше…

Фома ворчит, а сам заботливо посматривает на девочку.

– Замараешься, тети Насти стыдно будет.

– Ничего. Я с кочечки на кочечку прыг–скок, – отвечает Аленка, с улыбкой поглядывая на Фому. Тот сразу мягчает.

– Так, так, умница.

Но вот и дом Семена. Аленка загляделась на кружевную резьбу, на высокое крыльцо под острым чешуйчатым шатром. Свежая дранка на нем едва успела потемнеть и сейчас отливает серебром.

– Хороший дом у дяди Семена, – шмыгнув носиком, серьезно, будто и впрямь разбирается, заявила Аленка, поднимаясь вместе с Фомой на крыльцо.

Открыла им Настя. Обрадовалась.

– Заходите, гости дорогие! Заходите!

Но Фома лишь переступил порог – сразу сказал:

– Не в гости пришли мы к тебе, Настя, а с поклоном.

– Что такое, Фомушка? Чем могу – услужу.

– Да вишь, какая беда, старушка соседка, у которой я Оленушку оставлял, померла намедни. Вот и пришел к тебе. Приюти на время похода дочку мою названую. Кланяйся, Оленка.

Девочка поклонилась низко, степенно:

– Возьми меня, тетенька Настя! Я баловаться не буду. Только пусть твой Ванюшка меня не обижает. Я мальчишек боюсь.

Прятавшийся за спину матери Ваня, услышав, что речь пошла о нем, выдвинулся бочком, поглядел на Аленку, улыбнулся. Та улыбнулась ему. Ваня сразу осмелел:

– И говорить о том нечего, дядя Фома. Коли ты в поход уходишь, куда же девчонке деться, кроме как к нам? Аленка, пойдем котят смотреть.

– Пойдем, Ваня.

Фома и Настя только переглянулись.

– Видал, как решили? – засмеялась Настя. – Мой–то каков! То от него девчонкам проходу нет, только и знает, что за косы дергать, а здесь – на тебе… Твоя стрекоза враз захороводила моего пострела. Ой, девка! Что из нее только будет, как подрастет.

Настя повела Фому в горницу.

– В поход?

– В поход, Настя. Так ничего, что я тебе Оленку подкинул?

– Вестимо, ничего. Трудно тебе с ней, не твое это дело с ребенком возиться… – Настя запнулась. – Ты на меня, Фома, не посерчай, давно хотела спросить, долго ли ты будешь бобылем жить. Глядеть на тебя жалко. Неужто до сих пор свою «хозяюшку» помнишь?

Фома смутился.

– Помнить помню, да не в этом суть. Сперва не до того было, а теперь остепенился, своим домом зажил, достаток пришел…

– Как достатку не быть, – откликнулась Настя, – такой кузнец везде проживет безбедно, а у нас на Москве и подавно. У нас доброе рукомесло не захиреет – живой город Москва. Вот и ты московским мастером стал, сам говоришь, остепенился…

– И подавно не женюсь! Говорю, не в том суть…

– В чем же?

Левая бровь Фомы дернулась кверху. Строптиво мотнув головой, он рыкнул:

– Не бывать у Оленки мачехе!

– Вон ты какой... – тихо откликнулась Настя, но не договорила: скрипнула калитка. Настя переменилась, в лице, торопливо поднялась. Во все время, пока они говорили, Фома в простоте душевной и не заметил Настиных наплаканных глаз, Настя будто муху неотвязную отогнала, тряхнула головой и пошла в сени, Фома за ней. Едва в дверях показался Семен, Фома сразу закричал:

– Ну как, Семен, в поход?

Семен молча обтер сапоги, молча прошел в горницу. Сел.

– Ну как, идем в поход? Решено?

Семен взглянул на Настю, стоявшую в дверях, вцепившись рукой в косяк.

– Идем, да не все…

Фома от удивления разинул рот, но Семен не улыбнулся, как бывало.

– Не пустил меня князь в поход.

Настя схватилась рукой за грудь. Не сразу поверила своему счастью, а Семен, взглянув на жену, хмуро добавил:

– Дмитрий Иванович и слушать меня не стал, а Володимир Андреевич одно твердит: «Сиди в Москве, коли у тебя плечо тверской стрелой пробито».

– Вот оно что, – Фома присвистнул, – а ведь и правда! Ты, чай, и меч не удержишь?

Семен ему хмуро:

– Уж если и на тебя благоразумие напало, делать нечего.

– Во! Во! А ты не кручинься. Литву и без тебя побьем.

– Ой, не хвались, Фома!

Фомка встал фертом, руки в боки.

– Што мне не хвалиться? На том стою!

– Не хвались, не время. Вести плохие.

– Какие вести?

– Несметная сила идет на нас. Под стягами Ольгерда не только литовские, но и русские полки. Ведет он с собой брата своего Кейстута. Идут на нас рати сыновей Ольгердовых и сына Кейстута Витовта, идет князь Лев Смоленский, да и Михайло Тверской наскреб полчишко. Вражьи рати уже перешли рубежи, жгут и грабят порубежные места. В волости Хохлове убит князь Стародубский Семен Крапива, с ним вместе легла и рать его. Вчера еще были вести, что подошел Ольгерд к Оболенску, [240]а сегодня гонцы прискакали – Оболенск взят на щит, разграблен дочиста, рать посечена, князь Костянтин Юрьевич Оболенский погиб в битве.

Фома забыл и руки опустить, так и стоял фертом, слушая страшную повесть. Семен заметил это и невольно улыбнулся, потом, оглянувшись на жену, сказал:

– Настенька, собери чего–нибудь. Надо Фому на прощанье попотчевать.

Настя вышла. Тогда Семен быстро встал и обнял Фому за плечи.

– Простимся на всякий случай, друже, – сказал он задушевно, – если прогневил тебя, прости.

Фома легонько оттолкнул Семена, спросил удивленно:

– Ты чего панихиду запел? – Весело фыркнул. Но Семен не развеселился, и, глядя на его хмуро сведенные брови, Фома притих.

– Сегодня Дмитрий Иванович приказал быть воеводой над московским полком Дмитрию Минину, Серпуховским воеводой будет Акинф Шуба. Смекай. Князья в поход не идут. Значит, встречать будем Ольгерда здесь, на каменных стенах. Сил–то собрать мы не поспеем, чтобы в открытом поле бой принять. Ну, а вашей передовой рати большой кровью придется заплатить. А удержите ли ворогов – бог весть.

У Фомы на языке вертелся укор – дескать, сам в бой просился, не пустили, так меня пугать начал, но в глазах у Семена было такое суровое спокойствие, что Фома понял: друг не пугает его, но, зная, что не многие вернутся домой из тех, кто уйдет навстречу Ольгерду, он просто прощается с ним, как пристало воину и мужу в час перед битвой.

Дата добавления: 2015-06-26