Аналитика 20 страница

и из-за ее слишком близкого общения с одной из своих подруг, ей приписывали лесбийские наклонности[135]. А ведь к тому же, она была замужем за приятелем Кафки – Эрнстом Поллаком[136]. Причем, по всей видимости, только Кафка не желал видеть эфемерности их брака. «Поллак, -- пишет Давид[137], -- все больше и больше становится завсегдатаем кафе… открыто изменяет… жене…». Милена увлеченасвоей подругой Сташей Прохазковой.

«Девушки, – отмечает К. Давид[138], -- охотно афишировали мальчишеские манеры». Зато Кафка убежден, что ее семья превосходна. «Живой огонь»

Милены, – пишет он Максу Броду, -- горит лишь для ее мужа»[139].

К тому же Милена была не прочь «побаловаться» наркотиками. Два раза даже проходила курс добровольного лечения в клинике[140]. Да к тому же еще и чуть ли не год лежала в психиатрической лечебнице[141]. (Кстати, в той же

самой, куда чуть позже, будет помещена Юлия Вохрыцек [142]).

Дора Диамант – последняя любовь Кафки. Познакомившись в лагере отдыха берлинского еврейского дома[143], они оставались неразлучны все одиннадцать

месяцев, уготованные судьбой, до внезапной кончины Кафки от обострившегося туберкулеза.

К моменту их встречи, Кафке было сорок. Доре – девятнадцать[144]. Достаточно трудно сейчас судить, что на самом деле ему понравилось в этой скромной еврейской беженке?[145] Быть может, ее молодость? Возможность с помощью нее

попытаться хоть как-то уцепиться за жизнь. Ведь ко времени своего общения с Дорой Кафка был уже тяжелобольной. Но как бы то не было, чуть позже он умрет в присутствии только двух людей: своего врача Роберта Клопштока, и Доры. Доры

Диамант.

Но уже как финальным аккордом, прозвучит наше предположение, что, быть может, все эти женщины, Кафке-то были… и не так чтобы очень нужны…

Просто, в какой-то мере, во-первых, он должен был следовать устоявшимся правилам, своего рода, модели проживания в социуме, в обществе. И в своем возрасте,-- Франц Кафка просто обязан был задуматься о возможной спутнице жизни. А кроме того, как бы то ни было, но его подобное одиночество вообще могло показаться кому-то и странным.

Особенно учитывая его слишком загадочную (неразлучную, а потому и загадочную) дружбу с Бродом. Ведь у кого-то, (кто их слишком близко знал), вполне могли зародится и подозрения, (а за ними и предположения), о нечто большем, сближающим этих двух «друзей». К тому же и поведение их больше напоминает именно

поведение влюбленных, нежели просто друзей. Чего стоит только обмен «записочками»?!

Хотя даже если и опустить этот факт (сославшись, например, на то, что, попросту не было телефона – хотя и у Кафки, и у Брода на работе таковые уже стояли), то даже того, что написано в этих самых записках, вполне хватит, что б подтвердить наше предположение. Ну не общаются так просто друзья, и все тут!

Впрочем,-- про друзей. Зигмунд Фрейд в работе: «Методика и техника психоанализа», (быть может, и имея ввиду нечто похожее, но, безусловно, без какой-либо конкретики в адрес наших героев,-- хотя было бы заманчиво предположить,

что,-- жившие в одно время и в одном городе,-- Кафка и Фрейд знали о существовании друг друга) писал[146]: «…все чувства и отношения, оцениваемые в жизни как симпатия,

дружба, доверие и т. п., генетически связаны с сексуальностью…».

А в своей работе «Три очерка по теории сексуальности», Фрейд замечает, что[147]: «…У всех невротиков (без исключения) находятся в бессознательной душевной жизни стремления к инверсии, фиксации либидо на лицах своего пола…». И далее[148]: «Инвертированный мужчина не может устоять

перед очарованием, исходящим от мужских свойств тела и души, он сам себя чувствует женщиной и ищет мужчину».

Таким образом, по мнению Фрейда[149]: «…удается доказать наличие гомосексуальных побуждений у каждого невротика…».

А не к этим ли самым «невротикам» принадлежал и Кафка?..

«Бессонная ночь. Уже третья подряд. Я… засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру. Сон полностью отлетает, у меня ощущение, будто я совсем не спал или сном был объят лишь поверхностный слой моего существа, я должен начать работу по засыпанию сначала и чувствую, что сон отвергает мои попытки. И с этого момента всю

ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами. Часам к пяти последние остатки сна уничтожены, я только грежу, и это изнуряет еще больше, чем бодрствование. Короче говоря, всю ночь

я провожу в том состоянии, в каком здоровый человек пребывает лишь минуту перед тем, как заснуть…», -- это одна из ранних записей в дневнике, сделанная 2 октября 1911 г.[150].

Напомним, что на тот момент Францу Кафке было 28 лет. Вести дневник он начал чуть более года назад. Но это ничуть не означает, что схожих состояний у него не было раньше. Как косвенное свидетельство, самые первые строчки в дневнике, слегка завуалированные набросками романа, да размышлениями о некой танцовщице Эдуардовой, навеянными, вероятно, недавним посещением гастролировавшего в Праге Петербургского имперского балета[151]: «…Наконец-то после пяти месяцев жизни, в

течении которых я не смог написать ничего такого, чем был бы доволен… я надумал…поговорить с самим собой. На это я еще способен… здесь еще можно что-то выбить из той копны соломы, в которую я превратился за эти пять месяцев и судьба

Дата добавления: 2015-06-04