Я уничтожу вас. 6 страница. От размышлений отвлек какой-то странный раздражающий зуд на уровне плеча

От размышлений отвлек какой-то странный раздражающий зуд на уровне плеча. Я взглянула на него и увидела средней глубины порез, из которого тончайшей, словно паутинка, струйкой вытекала кровь. Значит, нож меня всё-таки задел. А это означает, что где-то рядом есть ВРАГ.

Одна эта мысль смела и заслонила собой все предыдущие. Какая разница, кто я и где, если рядом находится (человек?) существо, жаждущее моей крови? Я не могу позволить ему успеть первым! Ноги мягко спружинили о ветку, и через секунду я уже бежала по земле, почти её не чувствуя. Руки привычно скользнули за пояс и на бегу вытащили два метательных ножа, крепко сжав их в кулаках. Я знала, что они там будут. Просто знала. Задавшись определенной целью (убийство?), разум и ноги несли меня туда, откуда прилетел первый клинок. Окружающий ландшафт интересовал меня равно настолько, насколько мог быть полезен. Лишь краем глаза я успевала замечать мелькающие вокруг деревья и пустые, мертвые дома.

Своего врага я настигла настолько неожиданно, что не успела ни толком разглядеть его, ни остановиться. Тело просто почувствовало исходящую волну ненависти от тёмной фигуры впереди, отдало немедленный приказ рукам, и они, размахнувшись и даже не прицеливаясь, метнули вперед один из ножей. Сила размаха была такой, что лезвие вошло в затылок почти по рукоять. Враг нелепо взмахнул руками, будто хотел взлететь, опустился на колени и наконец повалился на землю, словно мешок с картошкой.

Я остановилась как раз возле тела. Рассматривать его подробнее не было желания, я лишь наклонилась и, ногой прижав плечо к земле, вытащила оружие. Обтёрла его о серое одеяние мёртвого врага. Струя крови, куда более сильная, чем моя, вытекала из страшной раны и превращала серые одежды в тёмно-бордовые. Это зрелище меня заворожило. Ладони сами потянулись вниз и, прижавшись к пойме глубокой раны, окрасились в ярко-алый цвет. Невольная ухмылка растянула губы против воли. Мне нравилось это зрелище. Как же красиво…

Наблюдая за медленно синеющим телом, я совсем упустила из виду момент, что враг мог быть и не один. Лишь когда серые тени взяли меня в плотное кольцо и начали сужать свой дьявольский круг, я соизволила поднять голову. Страха не было. Нисколько. Я стряхнула с рук красные капли, подняла клинки и встала с колен на ноги. Враги… Как много врагов… И какое сладкое чувство разливается внутри. Через несколько минут здесь будет столько крови, что я смогу погрузить в неё не только руки, но и лицо, спину, грудь…

Никто из них не заметил начала моей атаки (думаю, конца тоже никто не успеет почувствовать). Я летела по кругу, – от одного к другому – и вместе со мной мелькали острые, сияющие на солнце лезвия, перерезая артерию за артерией, пронзая сердце за сердцем. Ничто не было в силах остановить меня. И лишь когда на пути остался один единственный враг, я почувствовала, что нож в правой руке тихонечко вибрирует… Сильнее… Сильнее…

И уже почти перешагнув тонкую грань меж сном и реальностью, я обернулась в свой сон и вздрогнула. Из-под серого капюшона на меня хищно смотрел не кто иной, как Клык.

Рука лежала на мобильном телефоне. То ли я случайно сбила его со спинки дивана, то ли целенаправленно сгребла во сне и запрятала под подушку, но сейчас именно он вибрировал в мокрой, до боли сжатой ладони. Это что, будильник? Да ладно, быть не может, рано еще. Я пальцами разлепила веки и взглянула на экранчик. Смска. От Макса. В шесть утра?! Макс, чтоб тебя!

Я скинула одеяло на пол и села на подушку. Всё, заснуть уже не получится. Руки были такими же мокрыми, как и во сне, только уже не от крови. Я вздохнула, лёгким движением задвинула сон как можно глубже в душу и наконец взглянула на смс. «Сегодня не увидимся. По делам. Скажи классной. Будь умницей». Как всегда, кратко и лаконично, абсолютно в духе Максима, когда он переходит от слов к делу. Наверное, опять в поликлинику или еще куда. Впрочем, неважно. Будь что серьезное, он бы сам об этом сказал.

Прерванный сон тихонечко бился где-то в глубине груди словно морской прибой, в такт сердцу. Наверное, когда-нибудь придёт такой день, когда я посмотрю на себя в оконное отражение и не увижу там ничего кроме солнечных бликов. Вот тогда я пройду сквозь хрупкое стекло и уйду в свои сны. Там, где можно никого и ничего не бояться. Не бояться нового, только что родившегося очередного дня.

Я встала, подошла к окну и раздвинула шторы. Сон слетел с глаз ненужной шелухой, и даже тьма за окном не вернула его обратно. Ощущение крови на ладонях никуда не уходило. Еще один тяжелый вздох. И почему в нашем мире свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого? А зачастую даже и не свобода вовсе – простые желания и похоть. Обидно как-то за свой мир.

Нет, не хочу, чтобы этот день начинался такими мыслями. Надо избавиться от их, быстро и безжалостно. Я посмотрела в окно и поняла, что мне больше не хочется оставаться в этой душной комнате ни одной минутки. Туда. В ночь. В надежду. В рассвет.

Исчезать незаметно я научилась уже очень давно. Десяти минут хватило с лихвой, чтобы привести себя в относительный порядок, а еще через двадцать минут я уже сидела на полуразрушенной веранде заброшенного дома, что не так далеко от моего собственного. В тот посёлок, где стояли большие заброшенные дома, я не пошла: снега за ночь намело разве что не по горлышко. Даже до этого строения я добиралась с превеликим трудом через темноту, отсутствие фонарей и сугробы примерно с половину моего роста, так что идти дальше я не рискнула. Открытой крыши здесь не было, но зато была большая веранда на уровне второго этажа. В детстве мы любили прыгать с неё прямо в снег – и было ни капельки не больно. Но сейчас прыгать мне, конечно же, не хотелось. С трудом, устав после неравных битв со снежными заносами, я поднялась на веранду, подошла к краю, кое-где скалившемуся провалами отсутствующих кирпичей, и уселась прямо там, где и стояла.

Было зябко и по-утреннему морозно. Надевая два свитера, я знала, что не ошибусь. Потом, когда пойду в школу, можно будет снять один, но сейчас лучше поостеречься.

И хотя усталость мягко сжимала мои ноги и голову в своих пушистых ладошках, плохие мысли тут же вымелись одна за другой без права на возвращение. Невозможно было плохо думать о мире и жизни, слушая звенящую морозную тишину, глядя на светлеющие снег и небо, на скрытую под снежным покрывалом землю, кусты, деревья. Если такие вещи не прогоняют плохое из твоей души, значит, жить тебе осталось всего ничего. Я смотрела на переливающееся нежными красками небо, похожее на пухлую розово-белую зефирину, и радовалась только одному – что я жива и живу.

Живу по-настоящему.

А потом я задремала. Не заснула полностью, но прижавшись к бетонной стене и сквозь закрытые веки глядя на нежный зимний рассвет, мысленно перенеслась куда-то совсем в другое место. Сознание разделилось на два потока, и я отпустила его в свободное плавание, погрузившись в сон и одновременно слушая звенящую мелодию волшебницы-зимы без единой ноты и звука.

Просто думала. На самом деле, если честно, размышлять наедине с самой собой мне малость вредно. Я неизменно начинаю загонять себя в логические тупики, словно проверяя нервную систему на прочность. Это еще одна моя особенность. Я могу издеваться над собой, ехидничать, насмехаться, унижать даже.
Но гораздо больше было в жизни таких моментов, когда я сидела на полу, забившись в самый дальний угол, обхватив себя руками, и шептала «Не плачь, пожалуйста, хорошая моя, не надо, ты моя сильная, ты моя любимая, солнышко, радость моя, всё хорошо, нас больше никто не тронет, всё хорошо, девочка». Только это не нарциссизм, нет. Это мой особый, личный вид шизофрении – как способ выжить. Просто кроме меня самой, мне никто никогда больше таких слов не говорил. Самолечение, самоисцеление. Я сама наношу себе раны, но сама же их и зализываю. Многие, да почти что все, считают меня холодной и равнодушной. Потому что я никогда не злюсь и эмоционально не реагирую на подколки, грубые шутки и издевательства, порой даже слишком нетактичные. А разгадка проста: все возможные душевные и половину из возможных физических ран я себе уже нанесла. Чтобы потом, после чужих слов не было так же больно. Раны от собственных слов залечить гораздо проще. А после тыкать иглой острых слов в уже однажды омертвевшую ткань – совершенно бесполезно. Бессмысленно. Я сама создала эту холодную броню, которая хоть и отделяет меня от других людей и делает мало похожей на живую, но зато и защищает лучше любого оружия.

Но сейчас мне было настолько хорошо, что ни вставать, ни идти куда-то не хотелось совершенно. Если бы я только могла, то согласилась бы в этот момент стать невидимой и всеми забытой. Но капля сиюминутного желания шла совершенно вразрез с наполеоновскими планами наступающего дня. Я тянула до последнего, но наконец наступил тот момент, когда сидеть дольше было уже невозможно. Я поднялась и нехотя побрела назад, к дому.

Идти в школу без Макса было, с одной стороны, как-то непривычно, а с другой, даже не знаю… Вроде бы немножко легче. В последнее время мне стало казаться, что я слишком сильно к нему привыкла. А это плохо. Недопустимо. Я не хочу ни к кому привыкать или привязываться. Потому что всё проходит, потому что ничего вечного нет, потому что рано или поздно все люди уходят, оставляя тебя бессознательно качаться на тяжелых волнах одиночества, а я… Я просто очень боюсь потерять еще хоть что-нибудь. Хоть одну вещь, одного человека. Я сильная, но даже на один единственный раз меня больше не хватит. Пусть я лучше буду такой, какой меня видят другие – холодной, молчаливой, мрачной и отталкивающей, но зато я буду живой. Живой и спокойной, а не сжимающей лезвие и разбивающей кулаки о стены в очередном приступе бессилия и отчаяния.

Вот с такими мыслями я и переступила школьный порог. Я же говорю, мне вредно думать.

На часах было уже 7 минут девятого, я скачками неслась по лестнице, спешно пытаясь придумать причину опоздания и выбирая между цунами и землетрясением, влетела в класс и… остановилась. В кабинете было лишь пять человек, да и те сидели на партах, болтая ногами.

-А…

-Английского не будет, - весело сообщила мне Ленка. – Училка не придет сегодня.

Я красноречиво изогнула левую бровь. Ленка только рукой махнула.

-Ой, да мы сами не знаем, то ли её кто-то сбил, то ли она кого-то сбила… Вот классно, правда?!

Я прекрасно поняла, что последнее предложение относилось к факту отмены урока, а не факту аварии, но все же после этих слов во рту появился какой-то странный противный привкус. Привкус гнили. Я молча покачала головой, развернулась и вышла за дверь. Вот и выбирай в будущем профессию учителя. Чтоб я сдохла под кучей железных обломков, а мои ученики потом вот так же радостно прыгали на моей могиле. Ну уж нет…

Интересно, а куда все подевались? Небось кто домой пошел, кто где-нибудь тут по школе шляется. Эх, не вовремя Макс занятия прогуливает. Сейчас бы рюкзаки на спину закинули да и прочь отсюда. Куда-нибудь… Да хоть и на крышу соседнего дома. Или в столовку. Или к гаражам бы смотались, есть у нас там одно местечко секретное. Но без Макса никуда идти не хотелось. Без него на улице было слишком холодно.

Я поежилась и медленным шагом стала спускаться по лестнице. Раз уж такие дела, пойду в столовой посижу. Там и тепло, и можно сесть где-нибудь в углу, никто тебя даже замечать не будет.

В кои-то веки день начался хорошо и относительно спокойно, и где-то внутри промелькнула короткая мысль «Ненадолго». Но я даже представить себе не могла, сколь коротким будет это самое «недолго», и какую грандиозную подставу готовил грядущий день, мерзко хихикая и потирая лапки.
Так вот, «недолго» кончилось уже на последней ступеньке лестницы. Когда я не ушами даже, кончиками пальцев услышала, почувствовала тихий хнычущий плач под лестницей.

Помните, я говорила, что умею чувствовать чужую боль? Вот точно так же я почувствовала её и сейчас. Только в этот раз удержалась на ногах, ничего не било меня по нервам остро заточенным ножом. Эта боль была совсем другая. Та обрушилась лавиной, инстинктивно заставила разум бежать, спасать или искать спасения самому, предупреждала об опасности, а эта волнами прокатывалась по душе, как по мокрому песку, не оставляя никаких следов. Это были плач и боль полностью отчаявшегося человека, полностью потерявшего веру в избавление от тяжкого груза, уже не ждущего помощи ниоткуда. Полная беспросветность. Но было в нём и другое. Сперва неуловимые, а затем всё более и более отчетливые, в плаче явственно проскакивали ноты гнева, чуть ли не ярости. Мало-помалу они усиливались, перекрыв собой безнадежность, и тихий плач перешел в такое же тихое яростное подвывание, полное ненависти. Я физически почувствовала, как волны превратились в маленьких юрких змеек, и те обвили моё тело, больно жаля и кусая его. Никогда и представить себе не могла, что вот так «выглядит» человеческая ненависть. Никогда я к ней не прислушивалась, всегда ловила кончиками пальцев лишь боль и ничего больше. И, наверное, была права.

Инстинктивно стряхнув с себя видение, я провела ладонью по глазам и, не раздумывая, шагнула в полумрак подлестничного закутка. Что же могло вызвать в человеческой душе столь отвратительный чувственный диссонанс? Мне хотелось если и не помочь, то хотя бы просто успокоить. Ведь это же наверняка ребенок, наверняка кто-то из малышей…
Но увидев, какого такого малыша я собралась утешать, я едва не села там же, где стояла. Передо мной прямо на пыльном, испачканном побелкой полу, откинув назад растрепанные волосы и уткнувшись лицом в мокрые от слез ладони сидела Кара.
Первые десять секунд я просто стояла и молча смотрела на скрюченную фигурку. Сказать, что у меня был шок, значило не сказать ничего. Моя КАРА? Здесь? В таком виде?! Не-е-т… Простите великодушно, глаза, но я отказываюсь вам верить. Вы же и сами понимаете, что я могла бы найти в этом грязном уголке кого угодно, да хоть самого президента, но только не вот эту девушку. Только не её.

В мозгу уже совершенно созрело решение развернуться и пойти потихоньку домой, чтобы хорошенько проспаться («В любой непонятной ситуации просто ложитесь спать»), как вдруг Кара убрала ладони (лицо было совершенно опухшим от слез) и подняла на меня взгляд. Поначалу отпрянула, не узнав. Но потом…

-Анька!

И две худенькие ручки с мокрыми ладошками в мольбе протянулись ко мне.

В тот же миг оцепенение слетело, я подбежала к ней, схватила за плечи и быстро притянула к себе, крепко обняв. Сестрёнка моя глупенькая, что ж ты так?..

В этот момент Карины нервы, видимо, сдали окончательно, и слезы хлынули нескончаемым потоком. Я прижала её лицом к плечу, чтобы никто больше не услышал этих судорожных всхлипов, и просто сидела, слегка покачивая её, без слов. Внутри ворочалось какое-то тяжелое, противное чувство, мерзкое, как варёная жаба. Впервые в жизни мне совершенно осознанно захотелось чьей-то смерти. Смерти причины этих слез. Так не плачут из-за сломанного ногтя или каблука, не плачут, я знаю. Поначалу Карину буквально трясло, но потом завывания стали тише, соленые потоки всё меньше. Наконец я решительно отняла её от плеча, быстро стерла растекшуюся тушь со щек и прямо спросила:

-Кто?

Кара молча помотала головой из стороны в сторону, будто воды в рот набрала. Ах, мы еще и гордые.

-Не нет, а да. Говори давай.

-Я, - Кара судорожно втянула в себя воздух, - Я… Не надо…

Я села напротив, схватила рукой её подбородок и подняла. Кара не умеет прямо смотреть в глаза, ей это неприятно, я знаю. Нет, ты мне всё скажешь, никуда не денешься, дурочка.

Кара продолжала мотать головой, пытаясь высвободиться из моих ладоней, но куда там – порой хватка и у меня может быть железной.

-У-у-у… У-у тебя, - внезапно судорожно всхлипнула она, - и та-а-к… Из-за него, - снова всхлип, - проблемы!

И в тот же момент Кара с силой хлопнула себя по губам, поняв, что конкретно проболталась, и, зажав ладонью рот, в ужасе уставилась на меня. Понятно. Проблемы в этой школе у меня только из-за одного человека. И, кажется, сейчас этих проблем стало на одну больше.

Когда надо, я умею выглядеть очень спокойной. Правая рука отпустила подбородок и легла на плечо.

-Рассказывай. Всё.

Не убирая ладоней ото рта и ужаса из глаз, Карина снова бешено замотала головой. Хорошо, пусть так. Я быстро поднялась с колен и пошла к лестнице.

Кара метнулась быстрее молнии, схватила за плечи, буквально повисла на мне.

-Ты куда?!

Я внимательно посмотрела ей в глаза. Кара снова не выдержала, отвела взгляд.

-Если не хочешь мне ничего рассказывать, я пойду и спрошу у него.

-У кого?!

-У Клыка.

-Это не он, - начала было Кара, но я оборвала её на полуслове.

-Милая моя девочка, мне много кто в жизни приносит проблемы, но Клык, кажется, делает это регулярнее всех остальных. И перестань мне врать. Сейчас же.

Руки моей глупенькой сестренки безвольно опустились.

-Хорошо… Я сама расскажу. Только… Ты не ходи к нему, ладно?..

Я промолчала. Что-то настойчиво подсказывало, что этого обещания я всё равно сдержать не смогу.
Мы вернулись на то же место, под лестницу. Сели друг напротив друга. Кара молчала, до боли сжимая ладони и не решаясь начать разговор.

-Так что случилось? – я решила ей помочь.

-Я… Он… Не знаю, как это сказать, - руки её, холодные и бледные, безвольно опустились.

-Он обидел тебя? Чем? Что-то сказал? Сделал?

-Я… Он… Я, - слова никак не желали подыскиваться, Кара мучительно ломала пальцы, но вдруг её словно осенило. Она прижала ладошки к ключицам.

-Вот…

Сначала я никак не смогла взять в толк, что моя девочка имеет в виду. Ударил, что ли? В грудь? Да нет, тогда бы хоть малейший след остался. А так вся кожа мертвенно бледная, без единого покраснения. Я продолжала смотреть на маленькую ложбинку на шее между двух хрупеньких косточек, где подземным ключом часто-часто бился пульс. И вдруг осенило уже меня. И стоило лишь понять причину этих слез и истерики, как я едва не взвыла от досады. Не на себя – на Кару. Скажу больше, мне захотелось немедля надавать ей кучу пощечин, хлестких и звонких. Даже кулаком ударить как следует. Заслужила, дура.

На глупой шейке моей глупой подружки не было того, что я привыкла видеть на ней каждый день еще со времен нашего первого знакомства. А именно – золотой подвески.

Тут надо будет сделать небольшой, как сейчас говорят, флэшбэк, иначе говоря, вернуться немного в прошлое и кое-что объяснить. Иначе смысл столь сильной злости не будет понят никем.

Мы с Карой знали друг друга еще детьми. Я, кажется, уже упоминала, что родители её очень даже богаты, а если не упоминала, то делаю это сейчас. Конечно, справедливым будет вопрос – а как же мы тогда вообще подружились, при такой резкой разнице в социальном положении? Очень просто. Когда наша дружба начиналась, дела её отца только-только пошли в гору. Ну а когда он уже окончательно упрочил своё высокое положение в сфере бизнеса, когда Карина стала менять телефоны каждую неделю, а новые туфли каждый день, эту дружбу уже невозможно было разбить ничем.

Следует также добавить еще несколько плюсов в пользу крепости наших отношений. Во-первых, Карины родители очень сильно меня любили, едва ли не больше самой Кары. Обожая свою дочь до безумия, они прекрасно видели её, мягко говоря, неважные способности к самостоятельности и рассудительности. Я же всегда, еще с того самого начала, была её оберегом. Её разумом и опорой. Уже тогда чётко разделились наши роли: это я её хранила и вела за собой, по правильной дорожке, ровность которой проверялась моими собственными коленями. Это я, вопреки влиянию отцовского потакания и развращающего общества, не позволила ей превратиться в совершенно тупую гламурную дурочку. Да, цветок из неё вырос нежный, крайне наивный, порой до глупости, без меры избалованный, но всё же гниль не тронула лепестков. Я всегда очень тщательно за этим следила. Знала, что если уйду, оставлю, то всё пойдет прахом. Без меня она не справится. Как ни странно, Кара тоже это знала и потому-то столько лет так отчаянно цеплялась за мою руку, не давая уйти. И я не уходила, потому что видела – если буду рядом, из неё еще выйдет толк, моя Кара еще станет умницей. Да так оно и было, а если б было иначе, я давно бы ушла, и никакие цепи дружбы не удержали бы меня рядом с гнилым человеком. Карины родители тоже всё это видели и прекрасно понимали, потому-то меня и любили. Даже не то, что любили, скорее уважали, а это для меня было намного ценнее.

Надо отдать должное и самой Карине. Никогда даже самой малостью она не унизила меня намеренно, не указала на низшее место, ни разу не разделила нас на «кто я и кто ты». А однажды она еще и обожглась на моей гордости, принеся на день рождения дорогущий плеер и сказав (не со зла, по наивности): «Ну ведь ты же себе такой не купишь!». Я ничем не показала вдруг наполнившей горло горечи. Крепко обняла её и поблагодарила за подарок. А на следующий день положила плеер в коробочку и отнесла Кариному отцу. Он даже отговаривать меня не стал, только подержал немного за руку, серьезно глядя в глаза. Наверное, потом поговорил с дочерью, этого я не знаю. Но больше Кара таких подарков не делала, о злополучном плеере не вспоминала, и социальных границ меж нами тоже больше не чертила.

Думаю, всего вышесказанного будет вполне достаточно, чтобы понять – Кара никогда не поступалась моим мнением, к которому прислушивались даже её родители. Никогда, кроме одного-единственного исключения.

Золотая подвеска. Камень, нет, не преткновения, а столкновения, предмет наших извечных споров. Тут, пожалуй, придется сделать еще одно отступление, так сказать, для полноты картины.

Семья у Кары была очень большая. Дяди, тети, бабушки, дедушки… Бесчисленное количество. Когда Карина показывала их фотографии, где они собирались все вместе, мне казалось, что слово «семья» здесь совершенно не подходит. Скорее династия или род. А род и вправду был очень древний и выдающийся, не растерявший за бесконечные годы свои лучшие черты характера и внешности. Я знала, что все эти люди на фотографиях были не просто людьми. Каждый из них был чем-то известен, и всегда только лучшим, в абсолютно разных жизненных сферах. Ум, красота, честность, величественность. Сама Кара мне мало что рассказывала про семью, не любила моя девочка «эти родственные бредни», но зато я много чего узнавала от её мамы. Та была только рада гордо пересказывать легенды своего рода пусть даже и чужому человеку, раз уж родная дочь совершенно не желала их слушать. И была одна легенда, которая нравилась мне больше всех остальных. Судя по всем имевшимся в наличии доказательствам, в Кариной семье по материнской линии всегда рождались только девочки. Всегда. Вплоть до последних подлинных документов, датировавшихся еще прошлыми веками. Девочек могло быть по двое, трое, бывало даже четверо, но вот мальчиков не было никогда.

Вы, наверное, уже поняли, причем тут золотая подвеска. Именно её носили все женщины рода, считая еще с тех самых прошлых веков. Именно она передавалась от одной наследницы к другой, и именно её Карина получила от матери на своё семилетие. До сих пор, вспоминая об этом, я не могу понять: зачем, боже, зачем было надевать столь дорогое, столь ценное украшение на шею маленькой глупой девчонки?! Не понимаю.

Кроме того, было условие: носить не снимая, как крестик. И Кара носила. А меня постоянно душило чувство нехорошего предчувствия, что добром это не кончится. И каждый раз, когда мы гуляли поздно вечером, я провожала Кару до двери квартиры, потому что понимала – увидь кто на её груди вот этот жалкий кусочек блестящего желтого металла, оторвут и с грудью, и с шеей.

Мы постоянно ругались с ней по этому поводу. Я не понимала, зачем такую смертельно дорогую вещь носить не снимая, везде, на любые дискотеки и ночные прогулки. А Кара не понимала, почему её нужно НЕ носить, и какой смысл одевать подвеску лишь на скучные семейные праздники. Совершенно не понимала, как и её родители. Я и с ними пыталась говорить на эту тему, с взрослыми, умными людьми, которые так сильно тряслись над своей единственной дочерью. Бес-смыс-лен-но. Меня не слышали. Понимали всегда и во всём, кроме этого вопроса. В конце концов я опустила руки и перестала навязывать Каре своё мнение. И вроде бы мы забыли об этих спорах, и больше совсем не вспоминали. Как теперь оказалось, преждевременно.

Не скажу, что мне в первый раз захотелось кого-нибудь убить – не в первый. Зато первый раз я возжелала немедленно свернуть голову тому созданию, которое до этого столько лет лишь охраняла и берегла. И не просто свернуть, а каким-нибудь особо зверским способом.

Сказать, что сейчас меня трясло или колотило от злости – это просто промолчать в тряпочку. Мне казалось, что скажи эта дура еще хоть слово, я ударю её так, что она отлетит к противоположной стене. Сколько раз, бог несуществующий, сколько раз я говорила, предупреждала, сколько раз я себе язык до крови стирала, уговаривая и Кару, и её мать… Почему, ДА ПОЧЕМУ, чёрт побери, меня никто никогда не слушает?!

И тут Кара снова заплакала. Молча, без единого всхлипа.

Злость ушла. Мне захотелось заплакать самой, от бессилия и какой-то собственной бесполезности. Столько раз я её уберегала, закрывала и спиной и грудью, подставляя собственное сердце, и вот сейчас, когда совсем ни в чем не виновата, чувствую настолько дикую вину, что аж где-то в груди щиплет, как от зеленки. Я смотрела на её лицо, совершенно посиневшее от слез, и казалась себе человеком, в одиночку идущим через пустыню. Будто я шагаю и вижу, что прямо на меня идет страшная песчаная буря, которая уничтожит, растерзает тело и заметет всё, что от него останется. Инстинкт самосохранения мечется в панике, мол, беги, спасайся, да только разум говорит ему – прости, но мы одни посреди пустыни, нам некуда бежать. И я продолжаю идти вперед, в надвигающуюся мглу, с каждым шагом приближая и приближая мучительную смерть…
Я стряхнула наваждение и снова посмотрела на Кару. Надо было что-то делать. Если не мне, то больше некому.

-Ну и что мы будем делать?

(Мы. Почему, собственно, мы? Какого черта я вообще на это подписалась? Да-да-да. Мы в ответе за прирученных нами зверушек. И человечков. Но я чую всем, что только может чуять, что добром это не кончится. Никак нет).
Жалобный всхлип.

-Не знаю-у-у…

Зато я знаю.

-Берем телефон, звоним папе, рассказываем всё как есть.

Логично? Вполне. Но Кара затряслась в таком ужасе, что со стены посыпалась штукатурка.

-Нет, нет, нет!

-Что значит нет? Или ты хочешь самолично пойти попросить Клыка вернуть тебе подвеску?! Чёрт, да как она вообще у него оказалась?! Ты мне даже не объяснила ничего, а ждешь помощи!

Карина глубоко вдохнула и выдохнула, будто собираясь с мыслями.

-Он у меня её… Забрал.

-Забрал? Это как? Просто подошёл, взял, и забрал? – нервно хмыкнула я.

-Да.

-Нет, погоди, ты что, серьёзно? - вот теперь я полностью развернулась и уставилась на её лицо, пытаясь понять – это Кара так шутит, или так пытается мне соврать.

-Да, - голос тусклый, какой-то совсем мёртвый.

Она не врала. Чёрт возьми, я никак не могла найти подвох в её словах, но она не врала! Я хорошо знаю Кару, она не умеет врать незаметно. Наполненные слезами глаза, трясущиеся губы, кисти рук – что-нибудь да всегда её выдаст. А сейчас всё было спокойно и совершенно безжизненно.

Что ж, отставим в сторону непонимание, и попробуем разобраться.

-Где это случилось?

-Во дворе… Там… У забора…

-Сейчас, перед уроками?

-Да.

-Ты стояла, он шел мимо, подошел к тебе, так? Что дальше?

-Он… Он, - Кара опять начала давиться слезами.

-Один был?

-Да.

-Он что-нибудь тебе сказал?

-Да.

-И что же?! – почти крикнула я. Меня уже стало раздражать это выцеживание фактов в час по чайной ложке.

-Он… На неё показал, - Кара опять неосознанно коснулась того места на груди, где еще утром висела подвеска, - сказал, что милая вещица… И что…

-И что?

-Что моя шея её только уродует.

Я изумленно выдохнула. Нет, я понимала, что только Клык мог сделать подобное, но сказать вот так … Нет. Он же никогда не оскорбляет красивых девушек. Если только они не принадлежат ему, конечно.

-А потом?

-Подошел, снял её…

-Снял?! Не сдернул?

-Нет. Расстегнул цепочку и снял. И ушёл, - завершив нехитрый рассказ, Карина снова спряталась лицом в ладонях. Мне было не до её утешения. Я всеми доступными мыслительными способностями пыталась осознать сказанное, но у меня не получалось.

Нет, Клык, конечно, был страшной сволочью в неограниченном количестве, но при этом, как ни комично это прозвучит, в весьма строгих рамках. Я знаю его и знаю хорошо, если не до корней волос, то совершенно точно до кончиков пальцев. Он способен на многие страшные вещи, и это я тоже знаю. Когда-нибудь наберусь смелости и расскажу, на какие…

Но вот это, то, что он сделал, это же простое воровство, да еще такое открытое. Нет, он не мог этого сделать, он бы никогда до подобного не опустился. Я бы поверила, если б это сделал кто-нибудь из его мальчишек, но он сам… Боже, да просто – зачем? Он всё равно не знает истинной ценности этой подвески, а даже если и знает, то антиквариат не входит в сферу его интересов. Да Боже мой, он мог бы просто пойти в ювелирный магазин и купить хоть сотню таких украшений, один в один, точные копии. Но зачем поступать вот так?! Не понимаю. Ничего не понимаю.

Дата добавления: 2015-06-30