Часть третья влияние демократии на нравы как таковые 1 страница

Глава I КАКИМ ОБРАЗОМ НРАВЫ СМЯГЧАЮТСЯ ПО МЕРЕ ТОГО, КАК УРАВНИВАЮТСЯ УСЛОВИЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЛЮДЕЙ

Мы признаем, что в течение нескольких веков условия существования людей уравнивались, одновременно замечая, что человеческие нравы становились мягче. Эти параллельно протекавшие процессы независимы друг от друга, или же между ними существует некая тайная связь, из-за которой один не может развиваться, не приводя в движение другой?

Смягчению нравов какого-либо народа может содействовать множество причин; тем не менее, среди них всех равенство условий существования людей мне представляется самой важной. Равенство условий и смягчение нравов, следовательно, на мой взгляд, есть не только одновременные, но также и соотнесенные друг с другом явления.

Когда баснописцы хотят заинтересовать нас поведением животных, они наделяют их человеческими мыслями и чувствами. Аналогичным образом поступают и поэты, изображающие духов и ангелов. Сколь бы крайней ни была нужда и сколь бы полным ни было блаженство, они не затронут нашего ума и сердца, если не предстанут пред нами в образах, воплощающих нас самих в иных обличьях.

Все эти рассуждения имеют вполне непосредственное отношение к рассматриваемой нами теме.

Когда люди в аристократическом обществе разделены на замкнутые иерархические группы, соответствующие роду их занятий, имущественному положению и рождению, члены каждого сословия, считая себя как бы детьми одного семейства, испытывают по отношению друг к другу то чувство постоянной и активной привязанности, которое никогда не встречается у граждан демократического общества.

Совсем иначе, однако, относятся друг к другу представители различных сословий.

У аристократического народа каждая каста имеет свои взгляды, чувства, особые права, свой независимый образ жизни. Поэтому представители одного сословия не похожи на людей, принадлежащих ко всем другим сословиям; они думают и чувствуют совершенно иначе и едва ли считают, что все они составляют единое человечество.

Вследствие этого они не могут хорошо понимать чувства других людей или же правильно оценивать их на основании собственных критериев.

Иногда они проявляют пылкую готовность оказать друг другу помощь, но это не противоречит тому, что было сказано выше.

Те же самые аристократические институты, которые привели к возникновению стольких разновидностей в пределах единого рода людского, одновременно и объединяют их всех с помощью крайне тесной политической связи.

Хотя крепостной не питает никакой естественной заинтересованности в судьбе дворянства, он по крайней мере считает своим долгом преданно служить тому из них, кто является его хозяином; и хотя дворянин считает себя сделанным из другого теста, нежели его крестьяне, он тем не менее, подчиняясь долгу и чести, вынужден защищать всех, живущих в его владениях, даже рискуя собственной жизнью.

Вполне очевидно, что подобные взаимные обязанности не порождаются естественным правом, являясь следствием права политического, и что общество в данном отношении получило больше, чем могла бы дать сама природа человека. Помощь оказывалась не конкретному человеку, а лишь вассалу или сеньору. Феодальные институты обнаружили чрезвычайную чувствительность к бедам определенных людей, но не к бедственному положению всего человеческого рода. Они благоприятствовали не столько смягчению нравов, сколько проявлениям щедрости, и, стимулируя великую преданность, не порождали истинной привязанности, ибо подлинное чувство привязанности может появляться только между равными людьми, а в века правления аристократии равными считались только люди, принадлежащие к одному сословию.

Когда авторы средневековых хроник, по своему происхождению или воспитанию принадлежавшие к аристократии, сообщают о трагической кончине какого-нибудь дворянина, их горе безмерно; о массовых же избиениях и пытках простых людей они повествуют, не дрогнув и не затаив дыхания.

Это не значит, что данные книжники испытывали привычную ненависть или стойкое презрение к простонародью. Война между различными классами в государстве еще не была объявлена. Они подчинялись скорее инстинкту, чем страсти, и, поскольку о страданиях бедняков они имели лишь самое смутное представление, они не проявляли живого интереса к их участи.

Подобным же образом поступали и простолюдины, когда цепь феодальной зависимости стала распадаться. Одни и те же столетия явили миру примеры героической преданности вассалов своим сеньорам и свидетельства неслыханной жестокости, время от времени проявлявшейся низшими сословиями по отношению к высшим.

Не следует полагать, что подобная взаимная бесчувственность вызывалась лишь отсутствием общественного порядка и просвещения, ибо ее следы обнаруживаются и в событиях последующих столетий, оставшихся, несмотря на всю их просвещенность и образцовый порядок, все же аристократическими.

В 1675 году низшие сословия в Бретани восстали по причине введения нового налога. Эти бурные волнения были подавлены с беспримерной жестокостью. Вот что рассказывает о них своей дочери свидетельница этих ужасов госпожа де Севинье:

«Роше, 3 октября 1675 года

Бог мой, сколь забавно Ваше, дочь моя, письмо, отправленное из Экса! Перечитывайте по крайней мере Ваши письма перед тем, как их послать. Пусть они изумляют Вас своим остроумием и, доставляя это удовольствие, служат Вам утешением за тот труд, которого Вам стоило столь длинное послание. Итак, Вы целовали весь Прованс? Расцеловав всю Бретань, Вы не получите ни малейшего удовольствия, если, конечно, Вам не нравится запах вина. Хотите услышать новости из Ренна? Его жители должны были собрать налог в сто тысяч экю с условием, что, если они не найдут этой суммы в двадцать четыре часа, она будет удвоена и востребована солдатами. Солдаты изгнали жителей из всех домов на главной улице и запретили всем остальным пускать их к себе под страхом смерти, так что можно было видеть, как эти несчастные — женщины на сносях, старики и дети — со слезами на глазах покидали этот город, не зная, куда идти, не имея ни пропитания, на ночлега Позавчера колесовали скрипача, с которого все началось и который подстрекал к краже гербовой бумаги; он был четвертован, и его останки были вывешены в четырех концах города. Схватили шестьдесят горожан, и завтра их будут вешать. Эта провинция послужит хорошим уроком для всех остальных, в особенности научив их тому уважению, с которым следует относиться к губернаторам и губернаторшам, и отучив бросать камни в их сад¹.

Погода вчера стояла очаровательная, и госпожа де Тарент была в лесу. Никаких хлопот ни с комнатой, ни с угощением для нее. Она приезжает верхом и таким же образом уезжает».

В другом письме она добавляет:

«Вы очень забавно пишете мне о наших неприятностях; мы так много больше не колесуем: одного в неделю для поддержания правосудия. Правда, что казнь через пове-

¹ Дабы почувствовать уместность этой последней шутки, следует вспомнить, что госпожа де Гриньян была женой губернатора Прованса.

шение теперь кажется мне зрелищем, подкрепляющим силы. С тех пор как я нахожусь в этой провинции, у меня сложились совершенно иные представления о справедливости и правосудии. Ваши каторжники на галерах кажутся мне обществом честных людей, удалившихся от света, чтобы вести спокойный образ жизни».

Было бы ошибкой считать, что госпожа де Севинье, начертавшая эти строки, — натура эгоистическая, варварская: она страстно любила своих детей и глубоко переживала горе своих друзей; читая письма, можно даже уловить, что она с добротой и терпением относилась к своим вассалам и слугам. Однако госпожа де Севинье ясно не осознавала, что значат страдания человека, если этот человек не дворянин.

В наше время самый жестокосердный из людей, сочиняя послание самому бесчувственному из адресатов, не посмел бы хладнокровно отпускать столь жестокие остроты, как те, что я только что воспроизвел, и даже если бы его собственная мораль позволила ему так поступить, нравы, царящие в народе, воспрепятствовали бы этому.

Откуда этовзялось? Стали ли мы более чувствительными, чем наши отцы? Не знаю. Но можно сказать определенно, что наша чувствительность простирается на значительно большее количество субъектов.

Когда народ почти не знает различий по чинам и все люди примерно одинаково думают и чувствуют, каждый из них способен мгновенно оценить ощущения всех остальных: для этого ему надо лишь мельком заглянуть в самого себя. Поэтому нет такого страдания, которого бы он не понял без труда и вся глубина которого осталась бы тайной для его чувств. Совершенно неважно, о ком идет речь — о незнакомых или даже о врагах: его воображение тотчас же заставляет его оказаться на их месте. Оно всегда примешивает нечто личное в его чувство жалости и побуждает его страдать, когда терзают тело другого человека.

В века демократии люди редко жертвуют собой ради других, но им свойственно общее чувство сострадания, распространяющееся на всех представителей рода человеческого. Они не станут приносить бессмысленное зло, и, если это не очень вредит им самим, они могут облегчать страдания других людей, причем делать это с удовольствием; они не равнодушны, а добры.

Хотя американцы положили эгоизм, так сказать, в основу своего социально-философского учения, им тем не менее очень хорошо знакомо чувство жалости.

Нет страны, где уголовное право применялось бы с большей мягкосердечностью, чем в Соединенных Штатах. В то время как англичане, по-видимому, сознательно и педантично сохраняют в своем уголовном законодательстве кровавые следы средневековых уложений, американцы почти исключили смертную казнь из своих кодексов.

Мне думается, что Северная Америка — единственная страна в мире, где за последние пятьдесят лет ни один гражданин не был лишен жизни за политические правонарушения.

Доказательством того, что необычайное добродушие американцев обусловлено главным образом социальным устройством их общества, служит их манера обращения со своими рабами.

Говоря в целом, на территории Нового Света, быть может, нет ни одной европейской колонии, где физические условия жизни чернокожих были бы более терпимыми, чем в Соединенных Штатах. Тем не менее и здесь рабы испытывают ужасные муки и постоянно подвергаются очень жестоким наказаниям.

Нетрудно понять, что судьба этих несчастных не вызывает особой жалости в сердцах их хозяев и что они относятся к рабству не только как к выгодному для них порядку вещей, но также и как к общественному злу, которое их едва ли трогает. Таким образом, один и тот же человек, полный самых гуманных чувств по отношению к себе подобным, когда они занимают равное с ним положение в обществе, становится бесчувственным к их горестям, если это равенство исчезает. Поэтому мягкость общественных нравов следует объяснять равенством в большей мере, чем цивилизованностью и просвещенностью людей.

То, что я говорил об отдельных личностях, в определенной степени приложимо и к целым народам.

Когда каждая нация имеет свои особые убеждения, верования, законы и обычаи, она считает себя как бы единственным полноправным представителем всего человечества в целом и способна воспринимать только собственные горести. Если между народами, на-

строенными подобным образом, разыгрывается война, она не обойдется без проявлений варварства.

Во времена наивысшего расцвета своей культуры римляне перерезали горло полководцам противника после того, как проводили их по улицам, привязанными к колеснице триумфатора, и отдавали пленников на съедение диким зверям для развлечения народа. Цицерон, столь громогласно возражавший против идеи распятия римского гражданина на кресте, не произнес ни единого слова в осуждение столь ужасных злоупотреблений военными победами. Ясно, что в его глазах иноземец не принадлежал к тому же самому человеческому роду, что и римлянин.

Напротив, по мере того как народы сближаются, уподобляясь друг другу, они становятся все более способными на чувство взаимного сострадания, а их представления о правах народов — более гуманными.

Глава II КАКИМ ОБРАЗОМ ДЕМОКРАТИЯ УПРОЩАЕТ И ОБЛЕГЧАЕТ ОБЫЧНЫЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ МЕЖДУ АМЕРИКАНЦАМИ

Демократия не создает прочной взаимосвязи между людьми, но она облегчает их повседневные взаимоотношения.

Вообразите себе двух англичан, волею случая встретившихся среди антиподов; они окружены чужаками, языка и нравов которых они совершенно не знают.

Эти двое сначала внимательно осмотрят друг друга, испытывая острое любопытство и своего рода скрытое беспокойство, затем они отвернутся в разные стороны или же если они подойдут друг к другу, то приложат все усилия, чтобы во время разговора сохранить холодный, рассеянный вид и не говорить ни о чем, кроме вещей малозначительных.

Между ними, однако, нет никакой неприязни; они никогда прежде не виделись и взаимно расположены верить в совершенную добропорядочность друг друга. Почему же с таким усердием они стараются избегать один другого?

Чтобы это понять, необходимо вернуться в Англию.

Когда исключительно происхождение, независимо от размеров состояния, определяет классовую принадлежность людей, каждый точно знает, какую ступеньку социальной лестницы он занимает; он не стремится с нее подняться и не боится спуститься ниже. В обществе, устроенном подобным образом, люди различных сословий редко общаются друг с другом; однако, когда случай заставляет их вступать в контакты, они охотно это делают, не надеясь и не боясь утратить свою классовую принадлежность. Их взаимоотношения не основаны на равенстве, но они лишены натянутости.

Когда родовую аристократию сменяет аристократия денежного мешка, ситуация становится совершенно иной.

Привилегии отдельных людей все еще чрезвычайно значительны, но возможность их получить открыта для всех; из этого следует, что люди, обладающие ими, постоянно угнетены страхом их потерять или хотя бы отдать часть из них. Те же, кто их еще не имеет, хотят получить их любой ценой и, если им это не удается, желают хотя бы казаться наделенными привилегиями, что вполне им доступно. Поскольку общественная ценность людей более не определяется явно и неизменно родовитостью, а бесконечно изменяется в зависимости от размеров их состояний, ступени социальной лестницы по-прежнему сохраняются, только теперь нельзя с первого взгляда со всей определенностью установить, кто какую из них занимает.

Это тотчас же приводит к тайной гражданской войне всех против всех. Одни стремятся с помощью тысячи уловок проникнуть в круг тех, кто выше их, или же представить дело так, что они в него вхожи. Другие постоянно борются, отражая натиск этих узурпаторов их прав, или, скорее, один и тот же индивидуум обременен двумя заботами: стараясь попасть в более высокие общественные сферы, он бесстрашно сдерживает натиск снизу.

Таково в наши дни положение Англии, и я думаю, что именно это положение является главной причиной того, о чем говорилось выше.

У англичан еще очень сильна аристократическая гордость, и, поскольку границы аристократии стали размытыми, всякий из них постоянно остерегается, как бы не воспользовались его любезностью. Не имея возможности с первого взгляда установить социальную принадлежность встреченных им людей, он благоразумно избегает общения с ними. Он боится, что, оказав незначительное содействие, он, вопреки своей воле, обретет нежелательное знакомство; он боится оказывать и принимать услуги и с такой же старательностью уклоняется от бестактного выражения признательности со стороны незнакомого лица, с какой избегает его ненависти.

Многие люди объясняют эту чрезвычайную необщительность, замкнутость и молчаливость англичан причинами чисто физиологическими. Я охотно допускаю, что кровь оказывает определенное влияние, но убежден, что причины социальные играют значительно большую роль. В данном отношении доказательством этого служат американцы.

В Америке, где привилегии, связанные с происхождением, никогда не существовали и где богатство не приносит никаких особых прав его обладателям, незнакомые между собой люди охотно встречаются в общественных местах, не видя для себя никакой выгоды или опасности в свободном обмене мыслями. Встречаясь случайно, они не ищут и не избегают друг друга, поэтому их общение носит непринужденный, прямой и открытый характер. Вы видите, что они почти ничего не ждут друг от друга и ничего не опасаются, и поэтому не чувствуют себя обязанными ни демонстрировать свое общественное положение, ни скрывать его. Выражение их лиц может быть холодным и серьезным, но оно никогда не бывает высокомерным или скованным, и если они не говорят друг другу ни слова, то потому, что у них нет настроения разговаривать, а вовсе не потому, что они считают молчание выгодным для себя.

В чужих странах двое американцев сразу же становятся друзьями по той простой причине, что они — американцы. Никакие предрассудки не отталкивают их друг от друга, а общность родины — притягивает. Кровного единства двух англичан недостаточно для их сближения: им необходимо еще и равенство по общественному положению.

Американцы, как и мы, обращают внимание на эту необщительность англичан между собой, и она их изумляет не меньше, чем нас самих. А между тем американцы близки к англичанам по происхождению и по религии, у них один язык и частично сходны нравы. Они отличаются лишь по социальным условиям существования. Поэтому имеются основания утверждать, что сдержанность англичан является следствием социально-политического устройства страны в большей степени, чем физиологических особенностей ее граждан.

Глава III ПОЧЕМУ АМЕРИКАНЦЫ НЕ СТОЛЬ ЧУВСТВИТЕЛЬНЫ У СЕБЯ НА РОДИНЕ И ОБНАРУЖИВАЮТ ТАКУЮ ОБИДЧИВОСТЬ, КОГДА НАХОДЯТСЯ В НАШЕЙ СТРАНЕ

По своему характеру американцы мстительны, как все серьезные, вдумчивые народы. Они почти никогда не прощают оскорблений, однако обидеть их нелегко, и их злоба распаляется столь же медленно, как и угасает.

В аристократических обществах, где малочисленная группа лиц заправляет всеми делами, внешние формы человеческого общения подчиняются более или менее устоявшимся условностям. Каждый считает, что знает совершенно точно, какими знаками приличествует свидетельствовать свое почтение или же выражать свою благосклонность, и знание правил этикета полагается обязательным для всех.

Нормы поведения, принимаемые господствующим классом, затем служат образцом для всех остальных сословий, и, более того, каждое из них вырабатывает свой собственный кодекс, которому должны подчиняться все его представители.

Наука учтивости и хорошего тона, таким образом, представляет собой целый свод запутанных правил, овладеть которыми в совершенстве трудно и которые тем не менее рискованно нарушать, так что люди ежедневно подвергаются опасности невольно наносить или же получать жестокие оскорбления.

По мере того как сословные различия стираются и люди, различные по своему образованию и происхождению, сталкиваются и перемешиваются в одних и тех же общественных местах, договориться о правил ах хорошего тона становится почти невозможно. Когда закон не вполне установлен, его несоблюдение не считается преступлением даже в глазах людей, знающих этот закон; они больше внимания уделяют содержанию поступков, чем их форме, сразу сделавшись как менее обходительными, так и менее придирчивыми.

Американец не придает никакого значения великому множеству мелочей; он считает, что они не имеют лично к нему прямого отношения, или же полагает, что окружающие не подозревают о наличии этого отношения. Поэтому он либо не воспринимает их поведение как проявление неуважения к себе, либо прощает его; манеры американца от этого становятся менее галантными, а характер обретает простоту и мужественность.

Эта свойственная американцам взаимная терпимость и та мужественная доверчивость, с которой они относятся друг к другу, обусловлены еще одной, более общей и более глубокой причиной.

Я уже освещал эту причину в предыдущей главе.

Поскольку в Соединенных Штатах люди в гражданской жизни не столь разительно отличаются друг от друга по своему общественному положению и поскольку в политической деятельности эти различия вообще никакой роли не играют, американец не считает себя обязанным оказывать кому бы то ни было из своих сограждан знаки особого почтения и сам их ни от кого не ожидает. Не видя в том никакой необходимости, он не ищет страстно общения с кем-либо из своих соотечественников и поэтому с трудом представляет себе, что его общество может оказаться для кого-то нежелательным; никого не презирая по причине более низкого общественного положения, он не ожидает, что кто-то будет презирать его самого вследствие данного обстоятельства, и не считает, что кто-то хочет его обидеть, до тех пор пока оскорбление не становится явным.

Социальные условия объективно содействуют тому, что американцы редко обижаются из-за мелочей. С другой стороны, та демократическая свобода, которой они пользуются, способствует превращению этого благодушия в одну из основных черт национального характера.

Политические институты Соединенных Штатов заставляют граждан всех классов постоянно контактировать между собой и действовать сообща в крупных начинаниях. Занятые подобным образом люди не имеют слишком много времени для размышлений о деталях этикета, и к тому же они слишком заинтересованы в поддержании согласия, чтобы задерживать на них свое внимание. Поэтому они с легкостью приобретают навык судить о тех, с кем встречаются, прежде всего по тому, какие от них исходят чувства и идеи, не придавая особого значения манерам и не позволяя себе волноваться по пустякам.

Как я неоднократно замечал в Соединенных Штатах, американцу трудно дать понять, что его присутствие вам докучает. Окольным путем вы никогда этого не достигнете.

Если я по всякому поводу возражаю американцу, желая дать ему почувствовать, что беседа с ним меня утомляет, он всякий раз предпринимает новые попытки убедить меня; я начинаю упрямо молчать, тогда он воображает, что я глубоко задумался, осмысляя представленные им доводы, а когда я в конце концов разом вскакиваю и молча удаляюсь прочь, он полагает, что у меня имеется какое-то неотложное дело, о котором я ему не сказал; я могу избавиться от него, только став его смертельным врагом.

На первый взгляд кажется удивительным, что тот же самый человек, очутившись в Европе, сразу оказывается мелочным и трудным в общении и что здесь он становится столь же обидчивым, сколь дома был нечувствителен к обидным вещам. Эти два таких различных следствия вызываются одной и той же причиной.

Демократические институты в целом дают людям высокое представление о своей родине и о самих себе.

Сердце американца, выезжающего за границу, наполнено гордостью. Он прибывает в Европу и сразу видит, что мы не столь озабочены, вопреки его ожиданиям, судьбой Соединенных Штатов и великого народа, населяющего их. Это начинает его раздражать.

Он слышал, что в нашем полушарии жизнь совершенно другая. Он и собственными глазами видит, что среди народов Европы следы сословных различий еще полностью не стерты, что богатство и происхождение по-прежнему обеспечивают какие-то неопределенные привилегии, которые столь же трудно не заметить, как и точно определить. Это

зрелище изумляет его и приводит в волнение, ибо для него оно совершенно новое; ничто из виденного им в своей стране не способствует его пониманию. Поэтому он не имеет ни малейшего представления о том, какое место ему приличествует занимать в этой полуразрушенной иерархии, посреди этих классов, еще вполне определенных для того, чтобы испытывать ненависть и презрение друг к другу, но уже настолько близких, что он всегда может запутаться в различиях между ними. Он боится претендовать на место, слишком для него высокое, но в особенности опасается поставить себя слишком низко; эта двойная опасность постоянно держит его в напряжении, приводя в замешательство и придавая неуверенность его поступкам и речам.

Традиция говорит ему, что в Европе церемониал имеет бесчисленное множество вариантов в зависимости от ранга человека; этот призрак минувших времен вызывает в нем беспокойство, и он тем больше страшится, что ему не оказывают должных знаков внимания, чем меньше он представляет, в чем же должно заключаться это внимание. Таким образом, он всегда похож на человека, пытающегося избежать ловушек, которые окружают его со всех сторон; светское общение для него — не развлечение, а трудная работа. Он взвешивает все ваши действия, испытующе рассматривает выражение вашего лица и старательно анализирует все ваши высказывания, не содержится ли в них скрытых оскорбительных для него намеков. Я не знаю, можно ли встретить хоть одного живущего в деревне помещика, который был бы придирчивее его в вопросах правил хорошего тона; себя он заставляет подчиняться самым пустяковым законам этикета и не терпит, чтобы они нарушались кем бы то ни было по отношению к нему; он одновременно чрезмерно щепетилен и чрезвычайно требователен; он готов делать все, что положено, но боится, что делает слишком много, и, не разбираясь толком в допустимых границах, становится смущенно-высокомерным и крайне сдержанным.

Но это не все. Человеческое сердце способно еще на одну странную уловку.

Американец постоянно рассуждает о том замечательном равенстве, которое господствует в Соединенных Штатах; он громогласно гордится своей страной, сумевшей добиться этого; втайне, однако, он сокрушается по поводу данного обстоятельства и стремится показать, что лично он являет собой исключение из этого общего, превозносимого им порядка вещей.

Едва ли встретится американец, который бы не хотел иметь хотя бы отдаленного родства с первыми переселенцами, основателями колоний, а что касается отпрысков знатных английских родов, то Америка, как мне показалось, только ими и заселена.

Когда состоятельный американец высаживается в Европе, то он в первую очередь старается окружить себя всеми признаками роскоши; он так сильно опасается быть принятым за рядового гражданина демократической страны, что измышляет сотни способов напомнить вам о своем богатстве, предоставляя все новые и новые его доказательства. Как правило, он поселяется в самом фешенебельном районе города и окружает себя беспрестанно снующей толпой прислуги.

Я слышал, как один американец сетовал по поводу того, что даже в лучших салонах Парижа встречается смешанное общество. Царящий в них вкус не показался ему достаточно утонченным, и он дал понять, что, на его взгляд, в них не хватало строгости и изысканности манер. Он не привык к тому, чтобы столь изощренная интеллектуальность была облечена в столь вульгарные формы поведения.

Подобные парадоксы не должны удивлять.

Если бы следы древних аристократических различий не были полностью стерты в Соединенных Штатах, американцы не были бы столь простыми и терпимыми в своей собственной стране и были бы менее требовательными и напыщенными в нашей.

Глава IV СЛЕДСТВИЯ, ВЫТЕКАЮЩИЕ ИЗ ТРЕХ ПРЕДЫДУЩИХ ГЛАВ

Когда люди испытывают естественное сочувствие к страданиям друг друга, когда они часто и легко общаются между собой, встречаясь ежедневно и не страдая обидчивостью, легко понять, что в случае необходимости они с готовностью оказывают друг другу помощь. Когда американец обращается за помощью к окружающим, очень редко бывает,

чтобы они ему в ней отказали, и я часто наблюдал, как они самопроизвольно оказывали горячую поддержку ближнему.

Случается ли на дороге какое-либо непредвиденное происшествие, они тотчас же отовсюду сбегаются к пострадавшему; обрушивается ли внезапное горе на семью, тысячи незнакомых людей добровольно открывают свои кошельки; скромные, но весьма многочисленные пожертвования облегчают нужду этого семейства

У самых цивилизованных народов планеты часто бывает так, что несчастный человек оказывается среди толпы столь же одиноким, как дикарь в своему лесу; подобного почти никогда не увидишь в Соединенных Штатах. Всегда холодные в обращении и часто грубые американцы почти не бывают бесчувственными, и даже если они не спешат предлагать свои услуги, то в них никогда не отказывают.

Все это не противоречит тому, что я выше писал об индивидуализме. Фактически эти явления не только не отрицают друг друга, но и неразрывно связаны между собой.

Равенство условий существования наряду с тем, что оно дает людям ощущение независимости, выявляет их бессилие; они свободны, но подвержены тысяче случайностей, и жизненный опыт очень скоро подсказывает им, что, даже если они обычно не нуждаются в помощи других людей, почти всегда может наступить такой момент, когда без этой помощи они не смогут обойтись.

В Европе мы каждый день видим, что люди одной профессии, сколь бы черствыми и эгоистичными они ни были, охотно помогают друг другу; у них одни и те же беды, и этого достаточно, чтобы они сообща искали средства борьбы с ними. Поэтому, когда одному из них угрожает опасность и другие с помощью незначительной временной жертвы или же резкого усилия могут его выручить, они попытаются это сделать. И дело не в том, что они глубоко заинтересованы в его участи: в случае если их усилия оказываются бесполезными, они тотчас же забывают о нем, возвращаясь к своим собственным делам. Однако в их среде существует своего рода молчаливая и почти непроизвольная договоренность, согласно которой каждый обязан оказывать другим временное содействие, дабы самому иметь возможность обратиться к ним за помощью.

Распространите сказанное мною об одном классе на весь народ в целом, и вы поймете мою мысль.

Дата добавления: 2015-07-02