Философия Л.Н.Толстого как выражение его жизненной драмы

Философские идеи в русской литературе XIX века

Л.Н.Толстой (1828—1910) вступает в литературный и об­щественно-философский круг 50-х годов как человек иного образования, иных навыков и традиций по сравнению с рус­ской интеллигенцией 40-х годов. Толстой не славянофил и не западник. Его понимание бытия и внутренняя сокровенная жизнь выражены в «бесконечном лабиринте сцеплений», со­ставляющих сущность его искусства и публицистики. Поэто­му не следует у него искать системы, строгих понятий. Он сам категорически возражал против «бессмыслицы отыскания отдельных мыслей» в его творчестве.

В творчестве Толстого традиционно выделяются проблемы философии истории, сущности и назначения искусства, соот­ношения религии и нравственности. Однако обособленное их изучение, а также широко распространенное противопостав­ление Толстого-мыслителя Толстому-художнику ведет к уп­рощенному пониманию его наследия. Толстой целиком погру­жен в эстетическое освоение повседневности, он сам ее часть и ее выразитель. Поэтому изучение этих традиционных тем не­отделимо от центрального понятия философии Толстого — по­нятия жизни.

Распространено мнение о Толстом как гении художествен­ной зоркости и наивном защитнике морали, капризном мысли­теле, о Толстом до «кризиса» и — после него. Однако подобная двойственность не является особенностью художника-мысли­теля. В самой действительности второй половины XIX века, как писал Толстой, не было ничего устойчивого. «Все — личности, семьи, семьи, общества, все изменяется, тает и переформиро­вывается, как облака. И не успеешь привыкнуть к одному со­стоянию общества, как его уже нет, и оно перешло в другое»¹. Зыбкая текучесть социальности формирует личность Толстого, который опытом личной жизни и творчества свидетельствует миру свой же тезис о том, что человек — не факт, а длящийся акт. «Он (человек — авт.) один итотже,тозлодей,то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессмысленнейшее существо.

Толстой — философ жизненной повседневности. Его творче­ство, дневники, письма являются тенью «маятника» духовных исканий. Пытаясь разрешить собственные, неизбежно возни­кающие у каждого проблемы, он выходит из узко личного мира в сферу широкой социальности. Однако ее ответы-рецепты вы­зывают только неудовлетворенность. Тогда Толстой замыкает­ся в себе и результаты своих мучительных размышлений пред­лагает общественности как универсальное средство для решения абсолютно всех проблем — и индивидуально-личнос­тных и социальных. Истинное понимание явлений для него воз­можно только путем многократного и различно организован­ного сопоставления частей, извлеченных из самой действительности. Читатель, умеющий таким же образом из­влечь смысл из его текстов, — «самый дорогой мне читатель», — пишет Толстой в прологе к «Войне и миру». И продолжает: если бы все читатели были такие, он никогда бы не писал своих «ис­торических и тем более философских рассуждений».

Основная тема его размышлений — смысл жизни, смерть и бессмертие, отчаяние и надежда, вера и неверие человека, живущего в культуре. Продолжением и развитием темы были проблемы отношений между человеком и обществом, религи­ей и нравственностью, культурой и государством, социальной деятельностью (для Толстого — искусством) и жизнью. Уни­версализм найденных ответов настолько очевиден Толстому, что он перестает отличать индивидуальное от социального, человека от общества, себя от мира. Для него весь мир — это Лев Толстой. Когда вдруг обнаруживается, что у мира, исто­рии есть своя логика — это вызывает растерянность, депрес­сию, но дает стимул к творчеству. Но когда «мир» уверовав­ших в него последователей, которых он «заразил» своими идеями, ждет от него реальной передачи его собственного «я» миру социальности — это кончается трагическим уходом из Ясной Поляны, смертью.

Толстой вступил в круг избранной интеллигенции тогда, когда там уже начались брожения. Большую часть жизни он проводит в Ясной Поляне, где создает свои литературные ше­девры, пишет проекты о лесонасаждении в Тульской губернии, занимается педагогикой. Его первые статьи: «Прогресс и оп­ределение образования», «Кому у кого учиться, крестьянским детям у нас или нам у крестьянских детей?», где он подверга­ет критике устои культуры, — определили отношение к нему как к «нигилисту», обуреваемому жаждой отрицания ради от­рицания (сам Толстой много позже говорил о своем «нигилиз­ме» только «в смысле отсутствия всякой веры»). Такое впечат­ление все больше усиливалось под влиянием его позднейших публикаций «Так что же нам делать?», «Исповедь», «Что та­кое искусство?», религиозно-этических трактатов «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?», «Царство Бо-жие внутри нас» и др. В этих работах Толстой предстает не про­сто как обличитель и взрыватель существующих форм социаль­ности, но как пророк, которому открылись новые, неведомые другим горизонты. И в этом качестве он всегда целен и целеуст­ремлен. Вообще говоря, вся история философии свидетельству­ет, что мыслительные конструкции философа, выходящего за рамки посредственности, часто становятся личной программой жизни, удивляющей, обескураживающей но — программой, ло­гика которой обуславливает изгибы судьбы мыслителя и зас­тавляет будущих интерпретаторов ломать головы.

Толстого всегда отличали стремление к самодисциплине, к рефлексии, а также — активизм самоутверждения. В юности он испытывал увлечение Руссо, всю жизнь восхищался Кантом. Шопенгауэр вызывал «неперестающий восторг» настолько, что, споря с Декартом, Толстой записал: «Volo, ergo sum» («Желаю, следовательно, существую»). Ранняя смерть родителей, по его признанию, «впервые поселила чувство ужаса перед смертью». Страх этот преследовал всю жизнь. Страдание от неразрешимо­го конфликта жизненной силы и смерти, бытия и небытия, от безысходности смерти, Толстой всю жизнь носил в себе, и это оказало влияние на его духовные искания. Вместе с тем в днев­нике 1855 он записывает: «Мне нужно во что бы то ни стало приобрести славу»'. В письме 1874 г. он пишет: «Сорок веков смотрят на меня и... весь мир погибнет, если я остановлюсь»².

Стремление прикрепить себя к вечности «достижением сла­вы» усиливается и трансформируется в ощущение полной уко­рененности в мире настолько, что Толстой чувствует себя дви­жущей силой бытия. Бытие для него — существование, сконцентрированное в «здесь и сейчас». Толстовская онтоло­гия — всегда бытие в пространстве и во времени. Эти понятия не являются философскими абстракциями, они входят в его повседневное жизненное самоощущение и переживаются как бытовая реальность. Поэтому он так обостренно, болезненно переживает свою конечность перед лицом тиранов человече­ства — времени и пространства. Единственное и бесспорное доказательство собственного бытия для Толстого — это пребы­вание в «этой» точке и в «это» мгновенье. Поэтому Толстой за­полняет собой пространство и время своих произведений. Офи­цер Оленин в «Казаках», меланхоличный Пьер Безухов, очаровательно-изысканный Андрей Болконский и Каратаев в • «Войне и мире», помещик Левин в «Анне Карениной», отец Сергий и князь Нехлюдов — точные отражения многогранной натуры Толстого. Для писателя исключается протяженность времени и пространства без его участия: это равно небытию, смерти, остановке всего. Время — это он сам, своей деятель­ностью организующий его пульсацию, ритм.

Страх смерти и обостренное восприятие чувственности мира создают гигантское напряжение между полюсами бы­тия и небытия, жизнью и смертью, ничто. «Быть» для Тол­стого значит утверждать себя в жизни, структурировать ее и быть воспринятым. «Бытие» означает жить в бесконечном многообразии форм его человеческого восприятия. Возника­ет своеобразная перекличка с идеей феноменальности кантов-ского мира. Но не больше. Толстой-человек, укореняя себя в мире, занят поиском новых форм, организующих реальность. Толстой-художник пытается также создавать «новые формы художественных восприятий». В этом причина его неуемных восторгов от произведений детского творчества в яснополян­ской школе для крестьянских детей. У Толстого понятие фор­мы, оформленности — ключ к категории бытия. Небытие — отсутствие формы, бесструктурность, — смерть, которая все растворяет. В связи с этим следует отметить несовпадение для Толстого понятий хаоса и небытия. Хаос — это не ничто, но нечто, содержащее творческие потенции к рождению новых, более совершенных форм. Толстовская радикальная крити­ка культуры и абсолютный отказ от существующих форм со­циальности, как «неистинных, лживых», обездушивающих человека, отказ от любых авторитетов ведет к распадению со­циального организма, к хаосу. По мысли Толстого, из хао­са — конденсата возможностей — рождается плодотворное начало более гуманных форм культуры (государства, рели­гии, нравственности, искусства).

Как уже говорилось, отношение к себе как к центру мира, обусловило видимое многообразие Толстого в его персонажах — героях и незримое самоповторение в произведениях. Переход в сферу публицистики выявляет этот прием постоянного возвра' щения к идеям, которые появляются в юности, а затем лишь конкретизируются и уточняются. Постоянное самоповторение создает смысловую глубину и связывает все творчество в еди­ное целое, что также позволяет говорить о цельности, монолит­ности воззрений Толстого, об отсутствии противоречий между художником и мыслителем. Все дело в том, что в художествен­ных произведениях прием самоповторения, самоутверждения через многообразие героев, ситуаций эстетически и художе­ственно конструктивен. Но в публицистике (см. напр., «Так что же нам делать?», «Что такое искусство?» и др.) он обнажен и выполняет заданную мыслителем свою социально деструктив­ную функцию. Так, Толстой-писатель создает великолепные эпические полотна. Почти в это же время Толстой-публицист пишет: «Только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело толь­ко для него важно и одно дело только оно делает — оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет»'. Оказыва­ется, история, культура, искусство — лишь «кажущееся» дело. Отказываясь от им же созданных в литературе «кажимостей», Толстой-публицист погружает жизнь в хаос, из которого он сам же (но уже как художник) создает космос.

Толстой внутреннюю жизнь отдельного человека делает ос­новой конструирования социальной жизни. Нравственное пре­ображение человечества начинается в сердце отдельного чело­века. Мысль, согласно которой царство Божие находится внутри нас, Толстой понимает буквально: стоит только каж­дому проникнуться этой идеей, осознать свои внутренние ус­тои — и внешний мир станет отражением наших преображен­ных душ. Состояния человеческой души, индивидуальные нравственные установки человека, многократно умноженные, порождают соответствующие им внешние формы социальных отношений: справедливость или несправедливость, богатство или бедность, правовое общество или бесправие. «Жизнь че­ловеческая изменяется не от внешних форм, а только от внут­ренней работы каждого человека над самим собой»'. Всякое внешнее усилие, будь то политическая борьба, революция или другие формы насильственных действий, лишь «умаляет жизнь». Все сказанное находит непосредственное продолже­ние в толстовском понимании истории.

Толстой не приемлет философию истории Гегеля. Для него смысл истории богаче, нежели движение некоего духа. Но и голые факты бывших событий сами по себе бессмысленны. Сам Толстой всегда конкретен в анализе свершившейся обществен­ной «предопределенности» и патетики «частной жизни». С дру­гой стороны, проекция настоящего в прошлое, прерываемая его философскими рассуждениями, способствует созданию реаль­ности более значительной и конкретной в пространственно-вре­менном измерении, чем факты прошлого, ушедшего в небытие. Этим он преодолевает гегелевские традиции «исторического воззрения» ради того, что другой русский писатель и философ Н.Я.Данилевский (1822—1885) назвал «эпическим понимани­ем прошлого». Полемизируя с европейской философией исто­рии, Толстой писал: «Историческое воззрение может породить много занимательных разговоров, когда делать нечего, объяс­нять то, что всем известно; но сказать слово, на котором бы мог­ла строиться действительность, оно не в состоянии»'.

На основе принципов понимания истории, высказанных в педагогических статьях, вырос роман «Война и мир». Мысль Толстого идет дальше, когда он утверждает необходимость нового «человеческого» измерения истории, «как этодногда делает предание, иногда сама жизнь, иногда великие мысли­тели и художники». С полной определенностью его взгляды сказались в полемике 1870 г. с историком С.М.Соловьевым (1820—1879), где «истории-науке», беспомощной в раскрытии и понимании жизни и смерти человека, противопоставлялась «история-искусство», которая «идет не в ширь, а в глубь, а предмет ее может быть описание всей Европы и описание ме­сяца жизни одного мужика в XVI веке².

Толстому нужен был не столько метод-объяснение истори­ческих фактов, сколько метод-оправдание эстетической реф­лексии (в форме художественных образов), «оформляющий», т.е. по-своему структурирующий историю и тем самым «ори­ентирующий читательские восприятия».

Но история-искусство, внушающая читателям авторские идеи, по сути дела является мифологическим способом освое­ния действительности. Так, с «Войны и мира» Толстой все боль--ше уходит в пространство мифа, а история с ее персонажами, фактами и героями все больше мифологизируется. Это неизбеж­но ведет к тому, что искусство писателя, выполняя «чужое по­ручение», становится часто «головным, рассудочным», проиг­рывая в художественности. Один из первых, кто отметил данное обстоятельство, был Г.Флобер, писавший И.С.Тургеневу: «Бла­годарю за то, что Вы дали мне возможность прочитать роман Толстого. Это перворазрядная вещь! Какой художник и какой психолог! Два первых тома изумительны, но третий страшно катится вниз. Он повторяется! И философствует! Одним словом, здесь виден он сам, автор и русский, тогда как до тех пор видны были природа и человечество»'.

Следуя принципам реализма и правды «истории-искусст­ва», Толстой дегероизирует героя, который всегда в чем-то превышает «норму» человеческого. Иначе говоря, он редуци­рует личность не к индивидуальности, но к субъектной ано­нимности, безликости, которая, с его точки зрения, только и является основой и завершением этого мира. Истинными ге­роями «Войны и мира» оказываются не «самовлюбленный, хитрый и неверный Кутузов», а краснолицый бедный офицер, старый товарищ Кутузова; не нарядный красавец Долохов, не Андрей Болконский, а Тушин и Тимохин — люди близкие к разночинцам; сам Пьер Безухов понял войну, когда он пошел в толпе, и этот путь впоследствии приводит его к бунту и стол­кновению с Николаем Ростовым. Из «лабиринта сцеплений» идей и поступков героев рождается мысль Толстого: «человек знает, кто он, но не знает, кем бы мог быть». Следовательно, человек не знает собственного «Я».

Напомним, что в основе Толстовского понимания индиви­дуальности лежит представление о текучести душевной жиз­ни как непрерывном претворении общего, безлико-социально­го в «свое индивидуальное». Противопоставление общего и индивидуального (душевного) всегда сохраняется: герои его взаимодействуют друг с другом под влиянием сил, от них не зависящих. Но внутренняя свобода человека существует, хотя и ограничена массовой, «роевой» психологией. Центральным вопросом философии Толстого является возможность разреше­ния основного жизненного противоречия. Неповторимость человеческого существования в его душевно-телесных харак­теристиках сталкивается с бесконечностью мирового целого, в которой тонет хрупкая человеческая индивидуальность. Ужас смерти, бессмыслица жизни постоянно присутствуют не только в творчестве Толстого-художника («Смерть Ивана Иль­ича», «Анна Каренина», «Исповедь»), но и в сознании Толсто­го-человека. «Нужно и дорого, — писал Толстой в «Испове­ди», — разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь»'. Выход за рамки собственного «Я» оправдан только в мире ду­ховном, в мире нравственности. Не безликая и бездушная за­кономерность природы, но сверхиндивидуальная жизнь духа может стать основой разрешения жизненного противоречия.

Так появляется толстовская интуиция нравственности и как источника человеческого мира, и как свидетельства бес­смертия единичной души в общем — человеческом. Теперь становится понятен толстовский мотив дегероизации героев, его самоповторения как «вечное возвращение» к идее вечнос­ти, лишенной мистики, таинственности и преодолевающей смерть вневременной нравственности.

Суть «великой, громадной мысли», записанной Толстым в 1854 году, осуществлению которой он чувствует себя способ­ным посвятить жизнь, — «основание новой религии, соответ­ствующей развитию человечества, религии Христа, но очищен­ной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле»². Это значит, что проблема смерти из факта жизни как бы переносится в душу человека (со смертью Толстой поступа­ет так же, как с историческими фактами в «Войне и мире»), которая, соприкоснувшись с идеей вечной нравственности, ста­новится причастна к бессмертию.

Конкретность мышления требует образца, эталона, которым для Толстого явилось коллективное крестьянское сознание как целокупность «вечного человека». Когда Толстой, повторяясь, с упоением говорит о преимуществах цельного, не «разорванно­го» патриархально-общинного сознания (ему «скорбь познания» недоступна), за этим кроется не только и не просто банальная идея «жить по правде». Традиционно-стабильное, консервативное кре­стьянское сознание для Толстого лишь модель, взяв которую за образец можно будет создать «новое небо и новую землю», где, по его мнению, жизнь десакрализуется, исчезнут поверья, суе­верия, легенды, где героем будут не случайные, конечные еди­ничности в этом мире, но — сама нравственность как осуществ­ленная актуальность человеческого бессмертия.

Подобной программы абсолютного гуманизма в истории че­ловечества не было, наверное, потому, что мысль Толстого была скорее эстетической рефлексией чувствующей и переживающей души, вобравшей в себя весь мир, нежели рефлексией трезво мыслящего разума, «выгороженного» из мира. С другой сторо­ны, в призывах Толстого вернуться к коллективности народно­го сознания, к дерефлексивному состоянию, к «нищете нача­ла» на почве «бесконечного, ничем не устранимого отчаяния и одиночества, никем до этого человека не испытанного с такой страшной ясностью»¹ и бросающего общество, порывающего связи с ним, ведущего жизнь изгоя (даже всемирно известно­го), — отчаянные попытки обретения Толстым «здесь-бытия», собственной аутентичности, самотождественности в мышлении, в культуре, в жизни. Это сближает Толстого с идеями Ницше, Гуссерля, Хайдеггера — необходимостью возвращения челове­ка к первоосновам бытия, сообщающего «всему живому, слож­ному» простоту, неразделенность, истинность. Однако, в отли­чие от них, Толстой погружен в текучесть диалектики повседневности: «И кто определит мне, что свобода, что деспо­тизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного и другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свести их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?...И кто в состоянии так совершен­но оторваться умом хоть на мгновение от жизни, чтобы незави­симо сверху взглянуть на нее?»².

Запутанная диалектика «живой жизни» поглощает его душу, ум и приводит к однозначному выводу: иметь смелость идти «туда, куда меня вели разум и совесть, без соображения о том, к чему они меня приведут. И я, — пишет Толстой, — был вознаг­ражден за эту смелость. Все сложные, разрозненные, запутанные и бессмысленные явления жизни, окружавшие меня, вдруг ста­ли ясны, и мое прежде странное тяжелое положение среди этих явлений вдруг стало естественно и легко»¹. Так Толстой еще бо­лее утверждается в существовании двух миров. Есть запутанный мир диалектики «живой жизни» и мир вечно пребывающего нравственного совершенства, некоей «высшей разумности, ко­торая всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне»; это «невидимое сознание», близкое трансцендентному сознанию не­мецкой философии; это «то, что опознает одно везде и во всем и в самом себе». «Если, —пишет Толстой, —в человеке пробудилось желание блага, то его существо уже не есть отдельное телесное существо, а это самое сознание жизни, желание блага».

Носителем абсолютной нравственности, по Толстому, яв­ляется коллективное народное сознание, которое не говорит, как у Канта: «ты должен», но спонтанно проявляется с луч­шей, творческой стороны в субъектах действия. Лучшим до­казательством этому для Толстого было искусство народного примитива, которое он противопоставляет Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Золя, известным журналам, которые лишь «верят, что они проводят какие-то мысли и направления».

Какова же сущность нравственности коллективного созна­ния, принципов, «дающих блаженство на земле»? Поскольку мир вечно пребывающего нравственного совершенства форма­лен и свободен по отношению к миру человеческих причин и следствий (иначе он носил бы субъективно-волевой характер), постольку принцип: «не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе», — является его максимой. Морализм идеи достаточно прост: Толстой следует библейской заповеди, иде­альному человеку Христу, но с кантианскими вариациями. С другой стороны, «новая религия» Толстого «без мистики и заг­робного блаженства» требует, чтобы в жизни помимо меня и другие вели себя соответственным образом. А это предполага­ет необходимость соответствующего социального уклада и, ес­тественно, — критику существующих норм социальности.

В отличие от христианского провиденциализма. Толстой настаивает на том, что в этом мире все абсолютно плохо: и в культуре, и в самом человеке, лишь прикрывающемся нормами общепринятой нравственности. Под влиянием Шопенгау­эра он стремится показать, что человеческая воля направлена лишь ко злу и вызывает только страдание. Но осознание этого приходит слишком поздно. К такому выводу как бы подтал­кивает его проза («Смерть Ивана Ильича», «Три старца», «Много ли земли человеку нужно»), стоящая «вне времени». В ней нет его пророчеств, все — человеческое, обыденно-по­вседневное. Кажется, что это не автор говорит, но сама жизнь в конкретности бытия человека свидетельствует себя.

Зло окончательно, по идее Толстого, замирает в «религии любви» к ближнему: человеку стыдно отстраняться, когда другому причиняют боль. Благодаря «любви» должна изме­ниться жизнь общества. Механизмом изменения становится «непротивление злу насилием» и фактическое выпадение лю­дей из «клеточек» социальности, что должно стать основой нового общества справедливости, существующего не на при­знании равноправия людей (к чему пришла французская фи­лософия XVII—XIX веков), а на метафизическом тождестве всех их по существу. Критикуя «язвы общества», Толстой взы­вает к состраданию. А потому его основные понятия этики но­сят характер не обязательности, но — того, что представляет­ся желательным, т.е. великодушным порывом человека, не делающего другому того, чего не желал бы себе.

Однако Толстой все более убеждается, что проповедь совер­шенствования ни к чему не ведет: история идет своим ходом;

сострадание бессильно в борьбе со злом. Ничего не меняет и «ре­лигия любви», которая требует от каждого «отдавать другому, не учитывая, что ты сам получишь взамен». Сам Толстой дает пример расточительности своего ума, чувств, воли, состояния на пользу других или всех. У него много последователей. Но его проповеди не дают ему самоутешения, душевного мира, успо­коения совести, которые он обещает своим последователям. Он бессилен против зла, которое неустранимо. Это означает, что надо принимать мир таким, каков он существует в реальной дей­ствительности, что зло и добро есть неотъемлемость этого мира. Но признать, что добро, жизнь и зло, смерть составляют диа­лектику человеческой повседневности, Толстой не в состоянии. Тема ухода от людей преследует воображение Толстого («Отец Сергий», «Живой труп», «Посмертные записки старца Федора Кузьмича»). Последователи, которых он более чем достаточно «наэлектризовал» своими проповедями, ждут от него «дела».

Говорят, что проповедник в нем одержал пиррову победу над художником (М.Горький, С.Цвейг). Этому возразить легче все­го. Толстой — квинтэссенция реализма в искусстве. То, что он от художественного постижения жизни перешел к прямому изло­жению собственных идей, подкрепляя их своей жизнью, — за­кономерность, заложенная в традиции русского реализма с его требованием изменить жизнь, а не только произносить свой при­говор над жизнью. Толстого при жизни и посмертно называли то юродивым, то святым, то пророком, моралистом. Кто же он?

Произведения Толстого — энциклопедия его собственного миропонимания; его этика по силе убеждения — проповедь;

как жизненная нравственность — юродство; по глубине виде­ния проблем — пророчество; по силе страсти — религия; по форме выражения — искусство, по стимулам к творчеству — честолюбие.

Реальность Толстого была артефактом, произведением ху­дожника, преобразовавшего собственную жизнь в воображе­нии и следовавшего ей в повседневности. Это была эстетичес­кая реальность, очищенная от случайного, неизбежно привходящих социальных «примесей»; реальность облагоро­женная и украшенная.

Как сам Толстой относился к этому? В записной книжке есть рассуждение об истинах: «Толпа хочет поймать всю исти­ну, и так как не может понять ее, то охотно верит. Гете гово­рил: истина противна, заблуждение привлекательно, потому что истина представляет нас самим себе ограниченными, а заб­луждение — всемогущими. — Кроме того, истина противна потому, что она отрывочна, непонятна, а заблуждение связа­но последовательно»¹. Наконец, есть еще одна особенность творчества Толстого, которую он сформулировал с необычной для себя тонкостью и точностью. В письме к Н.Страхову (1878 г.), жалуясь на остановку в работе, он пишет: «Недоста­ет толчка веры в себя, в важность дела, не достает энергии заб­луждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать»². Так в итоге оказывается, что сти­мулом творчества Толстого был не поиск истины («истина представляет нас самим себе ограниченными»), но — «земная стихийная энергия заблуждений», пафос обладания миром.

Если верить записной книжке Толстого, то его этика была превращенной формой эстетического мироотношения, требую­щего полноты собственного осуществления. Эстетическое нача­ло было движущей силой, заставляющей Толстого чувствовать себя центром мира, солнцем, от которого зависит вся жизнь. Видимо, эстетическое начало, обусловившее активизм худож­ника-творца было причиной его «чудачеств», «глупостей», «ку­вырканий» (И.С.Тургенев), скачков от педагогики и лесонасаж­дений до религии «любви» и вопля «Не могу молчать!».

Эстетическая реальность художника-мыслителя, объекти­вация его воображения стала повседневностью графа Толсто­го, то есть мифом его собственной жизни, в которой он уже не отличал воображаемые конструкции от реального «гранита» жизни. Миф, имея собственную логику саморазвития, дикто­вал правила повседневной жизни и законы творчества мысли­телю-художнику Толстому. Граф Толстой свой личный миф хотел сделать абсолютной мифологией, совершив с помощью собственного художественного гения первую в России револю­цию воображения.

Дата добавления: 2015-06-27