О том, с чего начинается Система

«...Я сходен с гоголевским Акакием Акакиевичем, для которого переписка бумаг доставляла удовольствие... В на­учной работе я с удовольствием занимаюсь усвоением новых фактов, чисто технической работой и проч. Если прибавить к этому мой оптимизм, унаследованный мной от моего незаб­венного отца, то и получится, что писал «под спуд» многое, на публикацию чего я вовсе не рассчитывал. Конспектирова­ние серьезных вещей я делаю очень тщательно, даже теперь я трачу на это очень много времени. У меня накопился огром­ный архив. При этом для наиболее важных работ я пишу конспект, а затем критический разбор. Поэтому многое у ме­ня есть в резерве, и когда оказывается возможность печатать, все это вытаскивается из резерва, и статья пишется очень быстро, т. к. фактически она просто извлекается из фонда.

В моей молодости 'мой метод работы приводил к некото­рой отсталости, так как я успевал прочитывать меньше книг, чем мои товарищи, работавшие с книгой более поверхностно. Но при поверхностной работе многое интересное не усваивается и прочтенное быстро забывается. При моей же форме работы о книге остается вполне отчетливое, стойкое впечатление. Поэтому с годами мой арсенал становится гораздо богаче арсенала моих товарищей».

С годами вырисовывались преимущества не только этого приема, но и многих других методов его работы. Как будто: все у него было рассчитано и задумано на десятилетия впе­ред. Как будто и долголетие его тоже было предусмотрено и входило в его расчеты.

Все его планы, даже самый последний, пятилетний план, составлялись им из предположения, что надо прожить по крайней мере, до девяноста лет.

Но до этого далеко — пока что он стремится использо­вать каждую минуту, любые так называемые «отбросы вре­мени»: поездки в трамваях, в поездах, заседания, очереди...

Еще в Крыму он обратил внимание на гречанок, которые вязали на ходу.

Он использует каждую пешую прогулку для сбора насе­комых. На тех съездах, заседаниях, где много пустой бол­товни, он решает задачки.

Утилизация «отбросов времени» у него продумана до ме­лочей. При поездках — чтение малоформатных книг и изуче­ние языков. Английский язык он, например, усвоил главным образом в «отбросах времени».

«Когда я работал в ВИЗРа, мне приходилось часто бы­вать в командировках. Обычно в поезд я забирал определен­ное количество книг, если командировка предполагалась быть длительной, то я посылал в определенные пункты посылку с книгами. Количество книг, бравшихся с собой, исчислялось из прошлого опыта.

Как распределялось чтение книг в течение дня? С утра, когда голова свежая, я беру серьезную литературу (по фило­софии, по математике). Когда я проработаю полтора-два часа, я перехожу к более легкому чтению — историческому или биологическому тексту. Когда голова уставала, то бе­решь беллетристику.

Какие преимущества дает чтение в дороге? Во-первых, не чувствуешь неудобства в дороге, легко с ними миришься', во-вторых, нервная система находится в лучшем состоянии, чем в других условиях.

Для трамваев у меня тоже не одна книжка, а две или три. Если едешь с какого-либо конечного пункта (напр, в Ленинграде), то можно сидеть, следовательно, можно не только читать, но и писать. Когда же едешь в переполненном трамвае, а иногда и висишь, то тут нужна небольшая кни­жечка, и более легкая для чтения. Сейчас в Ленинграде мно­го народу читает в трамваях».

Но «отбросов» было немного. А между тем времени тре­бовалось все больше.

Углубление работы приводило к ее расширению. Надо было всерьез браться за математику. Затем пришла очередь философии. Он убеждался в многообразии связей биологии с другими науками. Систематика, которой он занимался, спо­собствовала его критическому отношению к дарвинизму, осо­бенно к теории естественного отбора как ведущего фактора эволюции. Он не боялся обвинения в витализме, идеализме, но это требовало изучения философии.

Поздно, но он начинает понимать, что ему не обойтись без истории, без литературы, что зачем-то ему необходима музыка...

Надо было изыскивать все новые ресурсы времени. Ясно, что человек не может регулярно работать по четырнадцать — пятнадцать часов в день. Речь могла идти о том, чтобы пра­вильно использовать рабочее время. Находить время внут­ри времени.

Практически, как убедился Любищев, лично он в состоя­нии заниматься высококвалифицированной работой не боль­ше семи — восьми часов.

Он отмечал время начала работы и время окончания ее, причем с точностью до 5 минут.

«Всякие перерывы в работе я выключаю, я подсчитываю время нетто,— писал Любищев.— Время нетто получается го­раздо меньше количества времени, которое получается из рас­чета времени брутто, то есть того времени, которое вы про­вели за данной работой.

Часто люди говорят, что они работают по 14—15 часов. Может быть, такие люди существуют, но мне не удавалось столько проработать с учетом времени нетто. Рекорд про­должительности моей научной работы 11 часов 30 мин. Обыч­но я бываю доволен, когда проработаю нетто — 7—8 часов. Самый рекордный месяц у меня был в июле 1937 года, когда я за один месяц проработал 316 часов, то есть в среднем по 7 часов нетто. Если время нетто перевести во время брутто, то надо прибавить процентов 25—30. Постепенно я совершен­ствовал свой учет и, в конце концов, пришел к той системе, которая имеется сейчас...

Большинство научных книг конспектировалось, а некото­рые подвергались критическому разбору. Все выписки и ком­ментарии регулярно подшивались в общий том. Эти тома, напечатанные на машинке — как бы итоги чтения,— состави­ли библиотеку освоенного. Достаточно перелистать конспект, чтобы вспомнить нужное из книги.

У Любищева было редкое умение извлечь у автора все оригинальное. Иногда для этого хватало странички. Иные солидные книги сводились к нескольким страничкам. Сущ­ность их никак не соответствовала объему.

Кроме работ первой категории, учитывались с той же подробностью и работы второй категории. Скрупулезность эту объяснить было труднее. С какой стати нужно выписывать и подсчитывать, что на чтение художественной литературы затрачено 23 часа 50 минут! Из них: «Гофман, 258стр.-6 часов»; «Предисловие о Гофмане Миримского — 1 ч. 30 м. и т. д., и т. п.

Далее восемь английских названий, всего 530 страниц; написано семь плановых (!) писем. Прочитано газет и журналов на столько-то часов, письма родным — столько-то часов.

Можно было считать такие подробности излишеством, тогда спрашивается, к чему из года в год производить анализ времени, от которого никакой пользы, только зря на него тратится время.

У Любищева все было продумано.

Выясняется, что для Системы нужно было знать все деятельное время, со всеми его закоулками и пробелами. Система не признавала времени, негодного к употреблению. Время ценилось одинаково дорого. Для человека недолжно быть времени плохого, пустого, лишнего. И нет времени отдыха: отдых—это смена занятий, это как правильный севооборот на поле.

Ну что ж, в этом была своя нравственность, поскольку любой час засчитывается в срок жизни, они все равноправны и за каждый надо отчитаться.

Отчет — это отчет перед намеченным планом. Отчет — сразу план на следующий месяц. Что, для примера, было и плане сентября 1955 года? Намечено: 10 дней в Новосибир­ске, 18 дней — в Ульяновске, 2 дня — в дороге. Далее: сколько часов на какую работу затратить. В подробностях. Допустим письма: 24 адреса — 38 часов. Список нужной литературы, которую надо прочесть; что сделать по фотографии; кому на­писать отзыв.

Хотя бы грубо распределялось время по плану работ, предложенному службой, институтом, по прежнему опыту...

«При составлении годовых и месячных планов приходит­ся руководствоваться накопленным опытом. Например, я пла­нирую прочесть такую-то книгу. По старому опыту я знаю, что в час я прочитываю 20—30 страниц. На основании ста­рого опыта я и планирую. Напротив, по математике я плани­рую прочитать 4—5 стр. в час, а иногда и меньше страниц.

Все прочитанное я стараюсь проработать. В чем заклю­чается проработка? Если книга касается нового предмета, ма­ло мне 'известного, то я стараюсь ее проконспектировать. Ста­раюсь на каждую более или менее серьезную книгу написать критический реферат. На основе прошлого опыта можно на­метить для проработки известное количество книг».

«При серьезном отношении к делу обычно отклонение фактически проработанного времени от намеченного бывает в 10°/о. Часто бывает, что не удается проработать намеченное количество книг, создается большая задолженность. Часто появляются новые интересы, а потому задолженность бывает велика, и скоро ликвидировать ее невозможно, а потому имеет место невыполнение плана. Бывает невыполнение пла­на по причине временного упадка работоспособности. Бывают внешние причины невыполнения плана, но, во всяком случае, мне ясно, что планировать свою работу необходимо, и я ду­маю, что многое из того, чего я достиг, объясняется моей си­стемой».

Время, что оставалось для основных работ, планирова­лось: подготовка к лекциям, экология, энтомология и другие научные работы. Обычно работа второй категории превышала работу первой категории процентов на десять.

Всякий раз меня поражала точность, с какой выполнялся план. Случалось, разумеется, и непредвиденное. В отчете за 1938 год Любищев пишет, что работы первой категории не выполнены на 28 процентов:

«Главная причина — болезнь Оли и Вали, отчего увели­чилось общение с людьми».

Время у него похоже на материю —оно не пропадает бесследно, не уничтожается, всегда можно разыскать, во что оно обратилось. Учитывая, он добывал время. Это была са­мая настоящая добыча.

Годовой отчет — уже многостраничная ведомость, целая тетрадь. Там расписано буквально все. В том же 1938 году: сколько заняла экология, энтомология, оргработа, Зообиологический институт, Плодоягодный институт в Китаеве: сколь­ко времени ушло на общение с людьми, передвижение, до­машние дела.

Из этого учета можно узнать, сколько было прочитано, каких книг и сколько страниц художественной литературы на разных языках. Оказывается, за год — 9000 страниц. По­требовалось на них — 247 часов.

Написано за тот же год 552 страницы научных трудов, из них напечатано 152 страницы.

По всем правилам статистики Любищев исследует свой минувший год. Материалов достаточно — это месячные от­четы.

Теперь надо составить годовой план. Он составляется с грубой прикидкой, исходя из помеченных для себя задач.

«Центральный пункт—(1968 год) международный энто­мологический конгресс в Москве, в августе, где думаю сде­лать доклад о задачах и путях эмпирической систематики».

Он пишет, какие статьи надо закончить к конгрессу, что сделать по определению вида Халтика. Сколько дней про­быть в Ульяновске, в Москве, в Ленинграде. Сколько написать страниц основной в эти годы работы «Линии Демокрита и Платона», сколько по таксономии и эволюции — «О будущем систематики». После этого и следует грубое распределение времени в условных единицах.

Работа 1-й категории 570 (564,5)

Передвижение 140 (142,0)

Общение 130 (129)

Личные дела 10 (8,5)»

И так далее, всего— 1095.

В скобках проставлено исполнение. Совпадаемость пока­зывает, как точно он мог планировать свою жизнь на год вперед.

В отчете он придирчиво отмечает:

«Учтенных работ первой категории 564,5 против плана 570, дефицит 5,5, или 1,0%».

То есть все сошлось с точностью до одного процента!

Хотя в месячном отчете есть все подробности, тем не менее, в годовом все сделанное, прочитанное, увиденное раз­бито на группы, подгруппы. Тут и работа, и отдых — букваль­но все, что происходило в минувшем году.

«Развлечение — 65 раз», и следует список просмотренных спектаклей, концертов, выставок, кинокартин.

Шестьдесят пять раз — много или мало?

Кажется, что много; впрочем, боюсь утверждать — ведь я не знаю, с чем сравнивать. С моим личным опытом? Но в том-то и штука, что я не подсчитывал и не представляю, сколько раз в году я посещаю кино, выставки, театр. Хотя бы приблизительную цифру не берусь сразу назвать, тем бо­лее динамику: как у меня с возрастом меняется эта цифра и сколько книг я читаю. Больше я стал читать с годами или меньше? Как меняется процент научных книг, беллетристи­ки? Сколько я пишу писем? Сколько я вообще пишу? Сколько времени в год уходит на дорогу, на общение, на спорт?

Ничего достоверного я не знаю. О самом себе. Как я меняюсь, как меняется моя работоспособность, мои вкусы, интересы... То есть мне казалось, что я знал о себе,— пока не столкнулся с отчетами Любищева и не понял, что, в сущ­ности, ничего не знаю, понятия не имею.

«...Всего в 1966 году учитывалось работ первой катего­рии —1906 часов против плана 1900 часов. По сравнению с 1965 годом превышение на 27 часов. В среднем в день 5,22 часа, или 5 ч. 13 м.»

Представляете — пять часов тринадцать минут чистой научной работы ежедневно, без отпуска, выходных и празд­ников в течение года! Пять часов чистой работы, то есть ни­каких перекуров, разговоров, хождений. Это, если вдуматься, огромная цифра.

А вот как выглядит итог на протяжении ряда лет:

1937 г.— 1840 часов

1398 г.— 1402 часа

1939 г.— 1362 часа

1940 г.— 1560 часов

1941 г.— 1342 часа

1942 г.— 1446 часов

1943 г.— 1612 часов»

и так далее.

Это часы основной научной работы, не считая всей про­чей, вспомогательной. Часы, занятые созданием, размышле­нием...

Ни на одной, самой тяжелой, работе не было, наверное, такого режима — его может установить человек для себя только сам.

Любищев работает побольше иных рабочих. Он мог бы, подобно Александру Дюма, в доказательство поднять свои руки, показывая мозоли. Написать полторы тысячи страниц

в год! Отпечатать 420 фотоснимков! Это — в 1967 году. Ему

уже семьдесят семь лет.

«На русском языке прочитано 50 книг - 48 часов
На английском»» 2 книги — 5 часов

На французском»» 3 книги — 24 часа

На немецком»» 2 книги — 20 часов

Сдано в печать семь статей...»

«...Долгое пребывание в больнице отразилось, конечно, в превышении чтения, но план главной работы перевыполнен, хотя многое не было сделано. Так, например, статья «Наука и религия» заняла в пять раз больше времени, чем предпо­лагалось».

Подробности годовых отчетов напоминают отчет целого предприятия. С каким вкусом и наглядностью очерчен силуэт утекшего времени, все эти таблицы, коэффициенты, диаграм­мы. Недаром Любищев считался одним из крупнейших систе­матиков и специалистов по математической статистике.

В числе прочего имелся переходящий остаток непрочитан­ных книг — задолженность:

«Дарвин Э. «Храм природы» 5 ч.

Де Бройль «Революция в физике» 10 ч.

Трингер «Биология и информация» 10 ч.

Добржанский 20 ч.»

Списки задолженности возобновляются из года в год, оче­редь не убывает.

Есть сведения неожиданные: купался 43 раза, общение — 151 час, больше всего понравились такие-то фильмы...

Читать его отчеты скучновато, изучать — интересно.

Все же, как невероятно много может сделать, увидеть, узнать человек за год! Каждый отчет — это демонстрация че­ловеческих возможностей, каждый отчет вызывает гордость за человеческую энергию. Сколько она способна создать, если ее умело использовать! И, кроме того, впервые я увидел, какую колоссальную емкость имеет один год.

Кроме годового планирования, Любищев планировал свою жизнь на пятилетки. Через каждые пять лет он устраивает разбор прожитого и сделанного, дает, так сказать, общую ха­рактеристику.

«...1964 - 1965 годы... По Халтику: сделал очень много, но если я монографию палеартич. Халтика закончу в следую­щую пятилетку, то буду очень доволен. Коллекцию кончил, однако до нахождения расстояния между рядами не мечтаю и в следующей пятилетке... Таким образом, хотя ни по одно­му разделу я не выполнил формально и половины, тем не менее, по всем заметно продвинулся...»

Обычно он работал широким фронтом. Пятилетка, о ко­торой шла речь, была замята математикой, таксономией, эво­люцией, энтомологией и историей науки. Поэтому и отчеты, и планы состоят из многих разделов, подразделов.

Учет, конечно, хорош, и все же, простите, на кой ляд это все надо, не лучше ли потратить это время на дело? Не съедают ли эти отчеты сэкономленное время?

Множество разных ироничных вопросов возникает, не­смотря на наше восхищение и удивление.

Прежде всего, конечно, в глубине души обязательно про­звучит с ехидством: а кому нужна такая отчетность? Кто, собственно говоря, ее читает? И перед кем, извините, обязан он отчитываться да еще в письменном виде?

Потому как, что бы там ни говорилось, душа не прини­мала все эти отчеты просто как работу добровольную, ради своего потребления,— все искались какие-то тайные причины и поводы. Что угодно, кроме самовнимания - казалось бы, естественнейшего внимания и интереса к себе, ко внутрен­нему своему миру. Изучать самого себя? Странно. Все же он чудак. Наилучшее утешение — считать его чудаком: мало ли бывает на свете чудаков...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ о том, сколько все это стоит и стоит ли оно этого

Сколько же времени занимали эти отчеты? И этот рас­ход, оказывается, был учтен. В конце каждого отчета про­ставлена стоимость отчета в часах и минутах. На подробные месячные отчеты уходило от полутора до трех часов. Всего-навсего. Плюс план на следующий месяц — один час. Итого: три часа из месячного бюджета в триста часов. Один про­цент, от силы два процента. Потому что все зиждилось на ежедневных записях. Они занимали несколько минут, не боль­ше. Казалось бы, так легко, доступно любому желающему... Привычка почти механическая — как заводить часы.

Годовые отчеты отнимали побольше, семнадцать — два­дцать часов, то есть несколько дней.

Тут требовался самоанализ, самоизучение: как меняется производительность, что не удается, почему...

Любищев вглядывается в отчет, как в зеркало. Амальга­ма этого зеркала отличалась тем, что отражала не того, кто есть, а того, кто был, только что минувшее. В обычных зерка­лах человек под собственным взглядом принимает некое вы­ражение, не важно, какое — главное, что принимает. Он—тот, каким хочет казаться. Дневник тоже искажает, там не уви­деть подлинного отражения души.

У Любищева отчет беспристрастно отражал историю про­житого года. Его Система в свои мелкие ячеи улавливала текучую, всегда ускользающую повседневность, то Время, которого мы не замечаем, недосчитываемся, которое пропа­дает невесть куда.

Что мы удерживаем в памяти? События. Ими мы разме­чаем свою жизнь. Они как вехи, а между вехами — пусто... К примеру, куда делись эти последние месяцы моей жизни с тех пор, как я стал писать о Любищеве? Собственно, рабо­ты за столом было немного,— на что же ушли дни? Ведь что-то я делал, все время был занят, а чем именно—не вспомнишь. Суета или необходимое — чем отчитаться за эти девяносто дней? Если бы только эти месяцы... Когда-то, в молодости, под Новый год, я спохватывался: год промелькнул, и опять я не успел сделать обещанного себе, да и другим — не кончил романа, не поехал в Новгородчину, не ответил на письма, не встретился, не сделал... Откладывал, откладывал, и вот уже откладывать некуда.

Теперь стараюсь не оглядываться. Пусть идет, как идет, что сделано — то и ладно. Перечень долгов стал слишком велик.

Конечно, признавать себя банкротом тоже не хочется. Лучше всего об этом не думать. Самое умное — это не раз­мышлять над собственной жизнью.

Упрекать себя Любищевым? Это еще надо разобраться. От таких учетов и отчетов человек, может, черствеет, может, от рационализма и расписаний организм превращается в ме­ханизм, исчезает фантазия. И без того со всех сторон нас тес­нят планы — ПЛ31Н учебы, программы передач, план отдела, план отпусков, расписание хоккейных игр, план изданий. Куда ни ткнешься, все заранее расписано. Неожиданное стало редкостью. Приключений — никаких. Случайности — и те ис­чезают. Происшествия — и те умещаются раз в неделю на по­следней странице газеты.

Стоит ли заранее планировать свою жизнь по часам и минутам, ставить ее на конвейер? Разве приятно иметь перед глазами счетчик, безостановочно учитывающий все промахи и поблажки, какие даешь себе!

Легенда о шагреневой коже — одна из самых страшных. Нет, нет, человеку лучше избегать прямых, внеслужебных отношений со Временем, тем более что это проклятое Время не поддается никаким обходам и самые знаменитые филосо­фы терялись перед его черной, все поглощающей бездной...

Систему Любищева было легче отвергнуть, чем понять, тем более что он никому не навязывал ее, не рекомендовал для всеобщего пользования — она была его личным приспо­соблением, удобным и незаметным, как очки, обкуренная трубка, палка...

А может, она, эта система, была постоянным преодоле­нием? Или, кто знает, многолетней полемикой?.. С чем? С обычной жизнью. С желанием расслабиться и жить расто­чительно, не считая минут, как жили все люди вокруг него.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

где автор привычно сводит концы с концами и получает схему, которая могла бы удовлетворить всех

Из отчетов, дневников, отчасти из писем передо мною возникал железный человек, которому ничто не могло поме­шать выполнить намеченное. Рыцарь плановой жизни. Робот. Подвижник системы.

В 1942 году, когда пришло известие о гибели сына Все­волода, Александр Александрович, несмотря на горе, неукос­нительно продолжал свои работы.

План на 1942 год предусматривал:

«1) Я буду весь год в Пржевальске. 2) Не буду иметь совместительства. 3) Не буду лично вести интенсивной ра­боты по прикладной энтомологии, ограничусь руководством и обследованием фауны Иссык-Кульской области... Исходя из этого, можно общий объем работы первой категории плани­ровать на уровне 1937 года (рекордный год по эффективно­сти), но т. к., во-первых, в связи с войной возможность напечатания исключается, во-вторых, вероятна полная гибель мо­его научного архива в Киеве, в-третьих, необходимо по моему возрасту приступать, не откладывая, к выполнению основного плана моей жизни — «Теоретическая систематика и общая натурфилософия»,— то на 1942 год по основной работе не намечено окончания каких-либо научных работ, кроме трех не­больших докладов научно-политического характера».

Запланировал и выполнил, 1942 год был одним из эф­фективных. Личная трагедия как бы не повлияла на работо­способность.

Пора, пора «приступать, не откладывая»: он словно бы вычислил, сколько ему остается, чтобы «замкнуть круг».

Личная жизнь с ее переживаниями не должна мешать работе — переживаниям и прочим волнениям и горестям от­веден свой час под рубрикой «домашние дела».

Я огрубляю, хотя тридцатилетний кандидат технических наук, начальник лаборатории телеуправления НИИ сказал мне, что это не огрубление, а подчеркивание нужных качеств. Слезами горю не поможешь, сказал он, чем раньше человек может взять себя в руки, тем лучше; скорбь по умершим — остаток религиозных чувств, мертвого не оживишь — какой же смысл скорбеть?

— Церемония похорон устарела,— сказал он.— Согласи­тесь, что прочувствованные эти речи на гражданских пани­хидах только растравляют души родным, утешения от речей никакого. Процедура нерациональная. Современный человек должен быть рационалистом, а мы стесняемся нашего разума, думаем смягчить себя сантиментами.

Он предлагал мне показать в Любищеве идеальный тип современного ученого. Максимально организованного, недо­ступного лишним эмоциям, умеющего выжать все, что только можно, из окружающих обстоятельств, и при этом, разумеет­ся, благородного, порядочного...

-...Между прочим, это, к вашему сведению,— следствие разума. Воля и Разум — вот два решающих качества. Ныне чего-то достигнуть в науке можно, если есть железная Воля, действующая в упряжке с Разумом. Ругают рационалистов, а, собственно, почему? Что плохого, если все — от ума? Разум не противоречит нравственности. Наоборот. Истинный разум всегда против подлости и всякой низости. Умный человек понимает, что нравственность — она, в конечном счете, выгод­нее, чем безнравственность.

Сквозь его наивные и умные рассуждения слышалась тоска, желание найти пример, на который можно было бы опереться. Ему нужен был современный Базаров, идеал ра­ционального человека, настоящий ученый, достигший успеха благодаря разумно выстроенной, сконструированной жизни, героические, нравственно-благородные поступки которого совершаются по уму, а не по чувству. Этот идеал, кажется, появился: жил-был обыкновенно способный человек, а стал совершенством, большим ученым, прекрасным человеком; он устроил себя, улучшил... Любищев как нельзя лучше под­ходил для этой роли — он, можно считать, устроил себя по самой что ни на есть рациональной методе, создал для этого Систему, с ее помощью доказал, как многого можно достиг­нуть, если фокусировать все способности на одной цели. Сто­ит методично, продуманно, на протяжении многих лет при­менять Систему — и это даст больше, чем талант. Способно­сти с ее помощью как бы умножаются. Система — это даль­нобойное оружие, это линза, собирающая воедино лучи. Это торжество Разума.

Любищев не год, не два прожил по своей безупречной геометрии. Огромная его жизнь прошла без существенных отклонений, утверждая триумф его Системы. Он поставил на самом себе эксперимент — и добился успеха. Вся его жизнь была образцово устроена по законам Разума. Он научился поддерживать свою работоспособность стабильной и послед­ние двадцать лет жизни работал ничуть не меньше, чем в молодости. Система помогала ему физиологически и мораль­но... А все эти упреки насчет машинности не стоило прини­мать во внимание. Машинность не страшна ни Разуму, ни ду­ше. Постыдно для духа бояться научного рационализма. Если уж на то пошло, не машинность надо сталкивать с духом, а рабский дух с высоким духом. Дух, обогащенный знаниями, работой мысли, свободен от порабощающей власти машин­ности...

Таким образом, я вполне мог представить всем этим же­лезным «технарям», моим друзьям из НИИ и КБ, всем моло­дым кандидатам, перспективным докторам, всем мечтающим достигнуть, добиться, влюбленным в суперменов науки,— великолепного, невыдуманного героя, с именем и биографией, и в то же время идеально устроенную личность, достигшую наивысшего кпд. Все его параметры известны, рекордные показатели — налицо. Живой человек, и в то же время искус­ственное самосоздание, достойное восхищения.

Моему приятелю было не суть важно, насколько все это достоверно, его мало заботила совместимость моего героя с настоящим Любищевым. Отступления от подлинника неиз­бежны; главное, считал он, заострить на этом примере идею, выделить ее, так сказать, в чистом виде, как это делал Го­голь...

Довольно ловко у него все сходилось, и получилось убе­дительно и даже заманчиво, но меня останавливал живой Любищев. Мешал он мне. Тот Любищев, которого я знал, с которым встречался и беседовал, согласно записям днев­ника, «1 ч. 35 минут» и «1 ч. 50 минут», и еще несколько раз...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

Дата добавления: 2015-06-27